С. -Петербург, май 1850 г.
Милый друг и брат, Михаил Николаевич.
Как давно не видал я тебя, как давно не писал я к тебе, страшно подумать: неужели мы вовсе сделались чужды друг другу? Правда, я беглец из Москвы, ты упрямый житель сего города, которого оболочка для меня так обворожительна, но которого -- начинка мне так противна. Зато сколько есть пунктов, на которых мы сходимся душой и сердцем. С самых тех пор, как я оставил Москву, в целой Европе разразилась революция, которую мы с тобой так ожидали и так страшились. Ну, что, каков образец, учитель наш Запад? Признаюсь в невежестве своем: когда в 1844 году, воротился я из-за границы, то в Москве из уст твоих в первый раз с некоторым вниманием услышал я слово коммунизм, а он, подкравшись вслед., за сен-симонизмом, фурьеризмом и всеми немецкими бессмысленными и богоотступными сектами, стоял уже выше всех этих стенобитных орудий, готовых сокрушить, общественное здание {О доносе Вигеля на петрашевцев -- первых русских последователей идей коммунизма -- см. во вступительной статье.}. Имена Шеллинга и Гегеля, которыми так оглушали меня у вас все имеющие претензии на ученость, в Германии едва доходили до слуха моего; немцы считали путешествующих северных невежд неспособными еще постигать высоких истин сих гениев. В Париже раз только один земляк завез меня в общество фаланстерианнцев; мне любопытно было послушать их бредни, но они были скромны и рассуждали только о художествах. Вообще везде заметно было волнение умов, но ничто не возвещало близости революционного взрыва. Ныне же социализм, выскочив прямо из ада и пройдя через Бедлам и Шарантон, распространился между людей. Что-то об этом толкуют ваши дуры оксиданталистки, западницы или западни, как я их называю. Между прочим весьма немного умная, но многоумствующая Ховрина. Меня уверяли, что в Пензе Блохина решительно беснуется; не худо было бы тебе посоветовать приятелю своему архиерею [Амвросию] и зятю своему губернатору [А. А. Панчулидзеву], чтобы ее отчитывать.
Я так записался о том, что два года исключительно меня занимает, что упустил из виду самую цель этого письма. Она состоит в том, чтобы испросить благосклонное твое внимание и вспомоществование московскому же семейству Мальчугиных, которое на время возвращается на родину. Они объяснят тебе желания свои. Тебе известно, как я ленив писать письма, и потому самый мой поступок покажет тебе живейшее участие, которое я принимаю в этом семействе. Особенно же прошу тебя оказать обычную любезность твою одному из братьев, которого Булгарин в фельетоне своем по всей справедливости назвал милым созданием и которого под мужским нарядом нежный пол угадать весьма не трудно.
имени Чаадаева [П. Я], то же самое и другие придворные дамы и девицы, прошлого года посетившие Москву. Обнимаю тебя мысленно, мой милый, сердечный, с ребячества постоянный друг. Вечно твоей -- Вигель.
От Жуковского давно уже, более года, получил длинное письмо и прекрасное. Право, как не возблагодарить небо, сохранившее нам и в старости живость воображения.