Глава III
Прошло более часу. Последний свет от догорающей зари становился все бледнее и бледнее; тени сгущались, прозрачные облака темнели, и безлунная ночь, расстилая по небесам свою звездную мантию, медленно опускалась над засыпающими волнами Днепра. Вот затихло все в окрестности, и от времени до времени глубокая тишина прерывала отдаленный гул и глухой, невнятный говор многолюдного города. Огни потухали один после другого; вот замолкли веселые песни, затих шум по улицам, -- все покрылось темнотою... Вдруг на вершине Кучинской горы, в одном из теремов белого здания, замелькал слабый огонек.
-- А, вот и условленный знак! -- сказал незнакомый, вставая. -- Кажется... да, так точно, в третьем окне полуденного терема.
В близком расстоянии раздался шелест от шагов поспешно идущего человека; он шел прямо к божнице Велесовой, распевая вполголоса:
Как во стольном городе во Киеве,
Что у ласкова князя Владимира,
А и было пированье, почестный пир,
А и было столованье, почестный стол...
-- Это ты, Тороп? -- спросил незнакомец, сделав несколько шагов навстречу к певцу, который, сняв вежливо шапку, поклонился ему в пояс и сказал:
-- Да, боярин, это я.
-- И ты поешь эту проклятую песню, и ты величаешь Владимира?!
-- Не погневайся, боярин: из песни слова не выкинешь, а в Киеве только и песня, что о князе Владимире. Вот вечор я перенял еще песенку, которую сложил Соловей Будимирович, любимый певец великокняжеский. Ах, боярин, что за песня! Послушай-ка!..
Светел, светел месяц во полуночи,
Ясно солнышко во весенний день;
А светлее чиста месяца,
А яснее красна солнышка
Наш великий князь...
-- Молчи! -- закричал с нетерпением незнакомец. -- Разве ты для того живешь в Киеве, чтоб перенимать глупые песни.
-- Не гневайся, боярин; песни песнями, а дело делом! Тебя дожидается Богомил.
-- Он дожидается меня, -- повторил незнакомец, -- и быть может, для того, чтобы выдать головою своему великому князю... Но погоди, старая лисица, ты не перехитришь меня, и если б только мне удалось... Тороп, добился ли ты наконец толку: узнал ли ты, у кого из гридней или отроков Владимировых нет ни роду, ни племени?
-- Итак, ты до сих пор ничего не умел проведать?
-- Да давно ли, боярин, я живу в Киеве? Давно ли приказал ты мне идти в услужение к этому Богомилу, который сам ест за десятерых, а домочадцев своих морит голодом? Недаром про него сложена песенка:
А и тучен наш верховный жрец, А и тощи его слуги верные; Уж как примется, наш батюшка, Он глотать по целому быку...
-- Мне некогда слушать твоих песен! -- прервал с досадою незнакомец. -- И если б ты поменьше пел, а побольше думал о том, что тебе приказано, так, может статься, давно бы уж не жил у Богомила. Я знаю, что тот, кого мы ищем, служит при Владимире; Богомилу известна эта тайна; да от этого хитрого кудесника и сам владыка его, Чернобог, не добьется правды. Ты говоришь, что почти у всех отроков Владимировых нет ни роду, ни племени? Пусть так, но они знают своих отцов и матерей! А нет ли из них такого, который не знает не только отца и матери, но даже своей родины и которому не более двадцати двух лет от роду?
-- Да вот сегодня, боярин, перед закатом солнечным, я подслушал, как здесь на Подоле шла речь у княжеских витязей о каком-то Всеславе, и один усатый варяг, потешаясь над ним, называл его безродным. Они говорили, что он каждый день чем свет выезжает из Киева на своем вороном коне, а зачем и куда -- никто из них не знает. Погоди, боярин, я не проронил этих речей, и может статься... Да что об этом говорить, утро вечера мудренее! А теперь не пора ли тебе к Богомилу? Ведь он давно уже дожидается.
-- Пойдем! -- сказал незнакомец. -- Посмотрим, что скажет мне этот премудный бездушник!
Они не прошли десяти шагов, как вдруг Тороп остановился и, поднимая что-то с земли, сказал:
-- Что это? Боярин, боярин, посмотри-ка мою находку! Меч... да еще, кажется, не простой!..
-- Брось его! -- сказал незнакомец. -- Ты человек не ратный, а он и тебе руки замарает...
-- И, что ты, боярин: он чистехонек, -- за что бросать! -- продолжал Тороп, затыкая за пояс свою находку. Может статься, он солида четыре стоит {6}, а прошу не погневаться, боярин, по милости твоей у меня и полшляга за душой не осталось: все проел дочиста, чтоб не умереть с голоду, с тех пор как живу у этого скряги Богомила.
Незнакомец не отвечал ни слова и продолжал идти молча к тому месту, где начиналась пробитая в гору, почти по отвесной линии, крутая тропинка. Она служила кратчайшим путем для тех, кои не хотели идти широкою и покойною дорогою, которая, изгибаясь по крутому скату и опоясывая несколько раз всю полуденную сторону Кучинской горы, вела на самую ее вершину.
Покрытые соломою низенькие лачужки для сторожей, клети, построенные на высоких столбах, и обширные огороды, которые, начинаясь с средины Подола, тянулись до самой подошвы Кучинской горы, были некогда единственным предместьем северо-восточной стороны древнего Киева. Наблюдая глубокое молчание, незнакомый и провожатый его вошли в один из бесчисленных закоулков, кои составляли заборы и плетни, отделявшие один огород от другого. Все было тихо кругом. Ночные сторожа дремали у дверей своих избушек, и только изредка кое-где вскрикивал кузнечик и от времени до времени прохладный весенний ветерок шептал в густых листьях кудрявой рябины или ветвистой черемухи.
-- Боярин! -- сказал Тороп, прервав наконец продолжительное молчание. -- Хоть и не пристало бы мне первому заводить с тобою речь, но не погневайся, если я спрошу тебя: ради чего ты живешь таким отшельником? Когда мы были еще на чужой стороне, ты больно тосковал тогда о святой Руси; да и не диво: хвалисский город [26] Атель, в котором мы жили, в пригородье Киеву не годится, а об хвалисах, узах, печенегах и говорить нечего: народ поганый, хуже, чем эта чудь белоглазая и мещера долгополая. Помнишь ли, боярин, бывало, как затяну песенку:
Уж как тошно, тошно ясну соколу
С коршунами жить... --
так у тебя слезы на глазах навернутся. Ну вот, по милости богов, мы опять на своей родине, и уж годов пяток, побольше, как ушли с тобою из земли печенежской, а что толку-то? Ты забился в лес, живешь в лачужке, как медведь в берлоге! Да этак все равно, если б ты и вовсе у печенегов остался; леса там не хуже здешних, а Волга-то почище нашего киевского Днепра: как расходится, матушка, так словно море Хвалисское, есть где поразгуляться, -- не сядешь на мель, не наткнешься, как у нас, на пороги. Нет, боярин, воля твоя, а житье твое не житье! Э, знаешь ли что? Ведь я еще тебе об этом не сказывал: ты здесь не один живешь в лесу -- я недавно набрел на хижину старого дровосека. Предобрый человек! Я заплутался и устал до смерти, а он не спросил даже, кто я, а накормил и напоил как родного. Я заходил к нему еще раза два; и в последний раз близко часу проболтал с его дочерью... Ну уж девушка! Сродясь таких не видывал! Как подумаешь, что такая красавица живет почти одна-одинехонька в дремучем лесу! Эх, сиротинка, сиротинка горемычная! Другие песенки попевают, играют в хороводах, колядуют, венки заплетают да женихов высматривают, а она, сердечная, словно горлинка одинокая, и свету божьего не видит! Только и отрады-то, что пойдет иногда побродить по лесу да послушать, как птички поют. Она говорит, что любит мои сказки; не диво: что ей, голубушке, от скуки-то делать, с кем словечко перемолвить? Отец ее часто уходит в Киев, так сидеть все одной, от раннего утра до поздних сумерок, ведь этак и одурь возьмет, -- день-деньской за веретеном... Э, чуть было не забыл: она просила меня купить ей веретено поузорчатее. Купить-то я купил, да когда удастся к ней отнести? Что, боярин, завтра я тебе не надобен? Ась? Что?.. Да ты меня не слушаешь? -- промолвил болтливый Тороп, заметив наконец, что господин его говорит вполголоса с самим собою и не обращает никакого внимания на его слова.
-- Боярин, боярин!..
-- Ну что?.. -- спросил незнакомый с рассеянным видом. -- О каком ты говоришь веретене?
-- А вот об этом, -- сказал Тороп, вынимая из-за пазухи раскрашенное яркими красками деревянное веретено. -- Я купил его для дочери дровосека, о котором сейчас тебе рассказывал, и если ты дозволишь... Постой, постой, боярин!.. Нишкни-ка... -- продолжал вполголоса Тороп, указывая пальцем на угол дощатого забора, на котором отразился слабый свет. -- Что это?.. Никак, сюда идут с огнем.
Яркий свет блеснул из-за угла забора, и шагах в тридцати от них показались двое рослых мужчин, поспешно идущих. Один из них нес в руке зажженный факел, от которого свет, отражаясь на стальном шлеме его товарища, вполне освещал его красный нос и огромные рыжие усы.
-- Спрячемся, боярин, -- шепнул с приметною робостью Тороп. -- Это ратные люди, а один-то из них, вот тот, что идет с огнем, кажется, Стемид -- ближний стремянный великого князя.
-- А какое мне до этого дело? -- прервал незнакомый. -- Разве дорога проложена для одних стремянных княжеских?
-- Эх, боярин, тебе какое дело, да меня-то он знает: так ладно ли будет, если он станет рассказывать, что слуга верховного жреца таскается по ночам неведомо с какими людьми? Спрячемся хоть в этом пустом шалаше; они мигом пройдут.
Незнакомый, хотя с приметным неудовольствием, но послушался Торопа и вошел вместе с ним в небольшой плетневый балаган, прислоненный к самому забору.
Через полминуты проходящие поравнялись с шалашом. Тороп не ошибся: один из них был точно Стемид, а в товарище его, неуклюжем воине с рыжими усами и красным носом, вероятно, читатели наши узнали уже варяжского мечника Фрелафа.
-- Стой, -- вскричал Стемид, прошедши мимо шалаша, -- я нейду далее!
-- И, полно, -- сказал варяг, -- пойдем, уж недалеко осталось!
-- Да куда же ты меня тащишь? Послушай, Фрелаф, уж не издеваешься ли ты надо мною?
-- Что ты, Стемид!.. Клянусь тебе Оденом...
-- Добро, не клянись, а шути над тем, кто тебя глупее!
-- Да разве я не говорил тебе, что мы, как верные слуги княжеские, должны сослужить ему службу?
-- Да, ты говорил мне это, когда поймал меня у самого теремного двора, заставил взять этот светоч и потащил вместе с собою; но я хочу знать, о чем идет дело, и без этого не тронусь с места.
-- Ну так слушай же, Стемид: здесь, на Подоле, у самого храма вашего бога Белеса, скрываются враги великого князя.
-- Как так?
-- Да так. Помнишь, как я погнался за девушкой, которая так хорошо пела в хороводе?.. Ну, вот я настиг ее у самой божницы, стал целовать, и, надобно сказать правду, она не больно отбивалась. Вдруг, откуда ни возьмись, пребольшой мужчина, да и ну позорить, и добро б меня, а то нашего великого князя; я припугнул его порядком, а меж тем побежал за вами, что б вы помогли мне связать его, и ты попался мне первый. Ну, теперь куда и зачем ты идешь со мной?
-- Куда -- знаю, а зачем -- не ведаю.
-- Как не ведаешь? Вестимо зачем, чтоб схватить этого Разбойника.
-- Да неужели ты думаешь, что он станет там дожидаться до тех пор, пока за ним придут и скрутят руки назад?.. Я чаю, уж теперь давным-давно и след его простыл.
-- А почему знать?
-- Эх, братец, постой! Ну, если нам не удастся поймать этого злодея, так авось отыщем мой меч.
-- Твой меч?
-- Ну да! Вот видишь: как этот разбойник стал позорить нашего князя, так у меня вся кровь закипела в жилах! Ты знаешь, Стемид, я детина добрый, а уж если расхожусь...
-- Знаю, братец, знаю!
-- Говорить непригожие речи о нашем великом князе! И при ком же?.. При молодце Фрелафе! Веришь ли, Стемид, меня взяло такое зло, что я земли под собой не почуял!
-- Верю, верю!
-- Выхватил меч, да как махнул со всего плеча могуча!.. Ну, счастлив, разбойник! Кабы я не обмишулился, так раскроил бы его надвое!
-- А ты промахнулся?
-- Промахнулся, братец, и вместо головы этого шального хватил по камню. Батюшки мои, как посыплются искры!..
-- Эге! -- прервал Стемид. -- То-то нас всех и осветило, а уж мы думали, думали, что за диковинка такая?..
-- Камень разлетелся вдребезги... -- продолжал варяг, нимало не смущаясь.
-- Один осколок, -- прервал снова Стемид, -- попал в голову городскому вирнику, который на ту пору обходил киевские улицы.
-- Эх, братец, ты настоящий гусляр! Тебе бы все глумиться да скоморошничать. Я говорю дело. Вот, как ни крепко я держал в руке меч, а он вылетел.
-- Зачем же ты его не поднял?
-- Зачем! Затем, что я боялся упустить этого злодея и побежал скорей за вами.
-- Так вот какую службу я должен сослужить великому князю: помочь тебе отыскать твой меч! Нет, Фрелаф, поберегу мой живот до поры до времени, а эта служба мне не под силу. Прощай!
-- Постой, братец! Да сделай отеческую милость, дойди вместе со мною.
-- Кой прах, Фрелаф, уж не боишься ли ты идти один?
-- Кто? Я боюсь? Что ты, братец! Да давай на одного меня днем полсотни молодцев -- усом не поведу! Но теперь дело ночное: кто знает, что случится? Может статься, их там много: зайдут с тыла, наткнешься на засаду... мало ли ратных хитростей? Тут храбрость не поможет; вдвоем то ли дело: стали спинами друг к другу, да и катай на все стороны! Ну, понимаешь ли теперь?..
-- Понимаю, храбрый витязь, понимаю! Я только одного в толк не возьму, в кого ты уродился? Все твои земляки взросли на боях, удалые воины, молодцы, а ты...
-- Да как бы тебе сказать? Бабой тебя назвать нельзя: усы велики; греком также не назовешь: у тебя рыжие волосы, а варягом назвать стыдно.
-- Что ты, братец? Неужли в самом деле думаешь, что я робею? Да не будь я Фрелаф, сын Руслава, внук Руальда и правнук Ингелота; да чтоб на моей тризне пели не скальды вещие, а каркали черные вороны; чтоб в мой доспех наряжались старые бабы и вместо меча из моих рук не выходило веретено с пряжею...
-- Возьми ж свой меч, могучий богатырь Фрелаф! -- сказал кто-то позади насмешливым голосом.
Варяг обернулся, отпрыгнул назад и вскричал с ужасом:
-- Это он!
-- Да, это я! -- продолжал спокойно незнакомый. -- А вот твой меч, -- прибавил он, бросив что-то к ногам Фрелафа. -- Подыми его, добрый молодец, да смотри поберегай: он тебе по плечу.
Сказав сии слова, незнакомый пустился скорыми шагами вслед за небольшим человеком, который, закрывая лицо полою своего кафтана, бежал, не оглядываясь, по тропинке, ведущей на вершину Кучинской горы. В полминуты они оба исчезли из глаз Стемида.
-- Откуда взялся этот долговязый? -- спросил он наконец, перестав смотреть в ту сторону, где скрылся незнакомый. -- Не видал ли ты, Фрелаф?
Варяг не отвечал ни слова.
-- Что ж ты, -- продолжал Стемид, -- онемел, что ль? Фрелаф, а Фрелаф?.. Да очнись, братец!
-- Это он! -- промолвил, заикаясь, варяг.
-- Кто он?
-- Точно он!
-- Да кто?
-- Ну вот тот самый, что давеча у Велесовой божницы...
-- Так что ж ты, прозевал его?
-- Прозевал!.. Нет, братец, полно теперь спорить! До сих пор я не давал веры речам вашим; бывало, как вы начнете рассказывать о киевских ведьмах и злых чародеях, так я и слушать не хочу, -- теперь всему верю! Ах, батюшки, что это?.. Лишь только этот кудесник дыхнул мне в лицо, так у меня и руки опустились, и ноги онемели, и даже язык отнялся. Ну, не диво же, что я давеча промахнулся: он отвел мне глаза... Да, да, он точно меня обморочил: вместо себя подсунул камень, а сам сквозь землю провалился.
-- Статься может, Фрелаф, только я слыхал, что от испуга также язык отнимается.
-- Да помилуй, братец! Если этот разбойник не чародей, так откуда же он взялся?
-- А вот, может быть, из этого шалаша.
-- Нет, я ничего не слышу.
-- Что ты, братец! Так и пахнет преисподнею... Уйдем скорей отсюда.
-- Погоди, Фрелаф: подыми прежде свой меч.
-- Мой меч?
-- В самом деле? -- вскричал с радостью Фрелаф. -- То-то же, -- видно, не под силу пришелся этому разбойнику! Да где же он?
-- Постой! -- сказал Стемид, наклоняясь. -- Вот здесь, кажется... Что это? -- продолжал он, подымая с земли большое расписное веретено. -- Ну, брат, подшутил же он над тобою! Посмотри, каков твой меч!
-- Как! Веретено!..
-- Да, да, веретено! -- повторил Стемид, умирая, со смеху. -- Ай да молодец! Ну, теперь и я вижу, что он чародей.
-- Полно горланить-то, Фрелаф! Не умел держать, когда был у тебя под носом, а теперь орешь.
-- Ах он проклятый кудесник! Да я на дне морском его отыщу! Чтоб я не отомстил за эту обиду, я, Фрелаф, сын Руслава, внук Руальда!
-- И правнук Ингелота, -- промолвил Стемид. -- В самом деле, этот чародей вовсе не уважает твоих предков; однако, я чаю, ты не погневаешься на меня, если я не отдам тебе этого расписного меча? Дозволь мне похвастаться им перед товарищами!..
-- Что ты, Стемид! -- вскричал Фрелаф. -- Пожалуйста, не рассказывай никому, пока я не отомщу за эту смертную обиду. Ты знаешь наших молодцев: как попадется им на язычок это веретено, так мне житья не будет.
и богатырством. Без меня, пожалуй, себе на здоровье, ломай дубья, бери города, разбивай кулаком стены каменные, хвастай сколько душе угодно; но при мне, если ты заикнешься об этом, а пуще коли вымолвишь хоть одно непригожее слово о княжеском отроке Всеславе, -- смотри, берегись: этот меч-кладенец будет всегда со мною, и я при всех тебе его отдам... Ну, теперь пойдем -- пора спать. Ах он леший проклятый! -- продолжал Стемид, пройдя несколько шагов и принимаясь снова смеяться. -- И пришло же ему в голову!.. Да кто ему шепнул, разбойнику, что ты храбрый витязь Фрелаф! Ну, видно, он в самом деле кудесник!
Пристыженный варяг, повесив голову, отправился вместе со Стемидом по дороге, ведущей в Киев. Он молчал как убитый и только изредка, когда громкий хохот его товарища прерывал ночную тишину, бормотал про себя, пошевеливая своими огромными усами:
-- Смейся, смейся, проклятый русин! Засмеялся бы ты у меня кабы я был сам-третей или сам-четверт!
Примечания
[26] ... хвалисский город... -- город на Хвалисском море -- древнерусское название Каспия.
Солид -- -- мелкая серебряная монета.