Глава II
После ясного дня наступил тихий вечер, и солнце закатилось, когда в одной из многочисленных пристроек дворца княжеского, в просторном и светлом тереме, собрались вокруг накрытого стола человек тридцать ратных людей: отроков, гридней, сокольничих и других ближних слуг Владимировых. В переднем конце стола оставлено было почетное место для того, кто должен был представлять Услада: по левую его сторону величался, развалясь на скамье, наш старый знакомый Фрелаф; по правую сидел Простен. Весь стол был покрыт яствами; янтарный мед шипел в высоких кубках и выливался белою пеною через края глубоких братин; но пирующие сидели и стояли молча, не принимались за роскошную трапезу, и на всех лицах изображалось нетерпеливое ожидание.
-- Что за диковина? -- сказал наконец Простен. -- Да что он, сквозь землю, что ль, провалился? Вот уж солнышко село, а его все нет как нет.
-- Да и Стемид еще не приходил, -- сказал один молодой сокольничий.
-- В самом деле, -- прервал Фрелаф, привставая и окинув взглядом все общество, -- его точно нет. Я думал, что он сидит вон там, на конце стола. А слыхали ли вы, братцы, поговорку, -- продолжал он, выправляясь и разглаживая свои усы, -- "семеро одного не ждут", а нас человек тридцать; так, кажется, нам можно и двух не дожидаться.
-- Ага, заговорил и ты, Фрелаф! -- сказал Остромир, один из десятников великокняжеской дружины. -- А я уж думал, что у тебя язык отнялся: ведь ты помолчать не любишь.
-- Да что, братец, хоть кого зло возьмет. Чем мы хуже этого Всеслава?.. Мальчишка, ус еще не пробился, а ломается как будто невесть кто! Изволь его дожидаться!
-- Видно, что-нибудь задержало, -- сказал Простен. -- Как быть, подождем; уж если мы выбрали его в Услады, так делать нечего.
-- Да что вам дался этот Всеслав? -- подхватил варяг. -- Молодцов, что ль, у нас не стало? Наладили одно да одно: он, дескать, всех пригожее! Эко диво! Большая похвальба для нашего брата витязя! Уж коли пошло на то, так вам бы лучше выбрать в Услады какую-нибудь киевскую молодицу, чем этого неженку, у которого в щеках девичий румянец, а в голове бабий разум!..
-- Да в руках-то брат, у него не веретено, -- прервал Простен.
-- Веретено? -- вскричал Фрелаф. -- Что за веретено?.. Какое веретено?
-- Какое? Вестимо какое!.. Он только что с лица-то и походит на красную девушку, а в ратном деле такой молодец, что и сказать нельзя.
-- Да, да! -- возразил Фрелаф, оправясь от своего замешательства. -- У вас все в диковинку! Вот как у нас, так этакими молодцами хоть море пруди. Не правда ли, Якун? -- продолжал Фрелаф, обращаясь к одному варяжскому витязю.
-- Нет, брат, -- сказал Якун, -- Всеслав -- удалой детина, и кабы он был наш брат, варяг, так я не постыдился бы идти под его стягом, даром что у меня усы уже седеют, а у него еще не показывались.
-- Под его стягом! -- повторил Фрелаф. -- Да по мне, лучше век меча не вынимать из ножен...
-- Не ровен меч, храбрый витязь Фрелаф, -- сказал кто-то позади варяга, иной поневоле из ножен не вынешь, -- стыдно показать.
Фрелаф обернулся: позади его стоял Стемид.
-- Так ли, товарищ? -- продолжал стремянный, ударив по плечу варяга. -- Ну что ж ты онемел? Небось мы сошлись пировать, а не драться: так никто твоего меча не увидит. Что пугать понапрасну добрых людей!
Огромные усы Фрелафа зашевелились; он хотел что-то сказать, но вдруг стиснул зубы, и красный нос его запылал, как раскаленное железо: неумолимый Стемид пораспахнул свой кафтан, и конец расписного веретена поразил взоры несчастного варяга.
-- Сейчас будет. Он просит вас не выбирать его в Услады.
-- Как так?
-- Да вот и он: говорите с ним сами.
-- Что ты, братец? -- вскричал Простен, идя навстречу к входящему Всеславу. -- Неужели в самом деле ты не хочешь быть нашим Усладом?
-- Мне что-то нездоровится, -- отвечал Всеслав, -- а вы, может быть, захотите пировать во всю ночь.
-- Вестимо! -- подхватил Остромир. -- Пировать так пировать! Ведь праздник-то Услада один раз в году.
-- Так увольте меня. Я готов с вами теперь веселиться, но если дело пойдет за полночь...
-- В самом деле, ребята, -- подхватил Стемид, -- не невольте его, он что-то прихварывает.
-- Да ведь мы его выбрали, -- сказал Простен.
-- Так что ж, -- продолжал Стемид, -- разве нельзя выбрать другого? Ну вот Фрелаф, чем не Услад? И дородством, и красотой, и удальством -- всем взял.
-- Прошу помиловать, -- сказал Фрелаф, -- я не русин и ваших поверьев не знаю.
-- Да чего лучше, -- прервал Остромир, -- выберем, товарищи, нашего хозяина.
-- В самом деле, -- раздалось несколько голосов, -- выберем Простена!
-- Эх, братцы, -- сказал хозяин, -- есть помоложе меня.
-- Нет, нет, -- зашумели все гости, из которых многие давно уже проголодались, -- выбираем тебя! Ну-ка, ребята, подымайте кубки!.. В честь нашего Услада! Да здравствует!
-- Ин быть по-вашему! -- сказал хозяин, занимая почетную скамью.
Всеслав сел подле него, а Стемид против Фрелафа. Это соседство вовсе не нравилось варягу: он поглядывал с беспокойством кругом себя; но все места были заняты, и Фрелаф должен был поневоле остаться там, где сидел прежде.
Когда пирующие опорожнили несколько деревянных чаш с яствами и крепкий мед поразрумянил их лица, то молчаливая их трапеза превратилась в шумную беседу. Один рассказывал про свое удальство соседям, которые его не слушали; другой хвастался конем; третий уверял, что он в последнюю войну душил ятвягов и радимичей, как мух; четвертый кричал, что его меч заржавел в ножнах и что пора Владимиру прогуляться в Византию. Несколько уже раз Фрелаф раскрывал свои красноречивые уста, чтоб порассказать, как он нанизывал на копье по десятку печенегов; но всякий раз насмешливая улыбка Стемида обдавала его холодом, и многоглаголивый язык несчастного варяга прилипал к гортани. Вот уже вечерняя заря потухла, и во всех Углах терема запылали яркие светочи; прошло несколько часов в пировании и веселых разговорах, а Фрелафу не удалось ни разу вымолвить словечка ни о своем удальстве, ни о доблести своих знаменитых предков. Стемид не спускал с него глаз, и конец проклятого веретена, как голова ядовитого змея, поминутно выглядывал из-под его кафтана. С горя он принимался за кубок и подливал в него беспрестанно нового меду. Вот наконец варяг начал поглядывать смелее, стал чаще разглаживать и закручивать свои рыжие усы и вдруг, опорожнив одним духом целую стопу меда, закричал громким голосом:
-- Ах вы молодцы, молодцы, видно, удальство-то вам в диковинку! Эк вы расхвастались!.. Да полно, брат Якун, рассказывать, как ты один управился с двадцатью ятвягами: ведь ты варяг, так тебе и похваляться-то этим стыдно. Я сам их за один прием по сотне душил, да ни слова об этом не говорю. А ты что, Остромир, все толкуешь о медведе? Удалось тебе как-то пропороть его рогатиной да пришибить кистенем. Это диво! Я не говорю о себе, а мой прадед Ингелот схватился однажды с медведем-то бороться...
-- Вот диковинка! Одолел, ничего: я это знаю по себе.
-- Так что ж он сделал?
-- Что сделал?.. С живого шкуру снял.
-- И медведь не пикнул?
-- Ну вот уж и не пикнул! Вестимо ревел, да не отревелся.
-- Полно, брат Фрелаф, потешаться над нами, -- сказал Остромир.
-- Что ж ты думаешь, я лгу? -- продолжал варяг. -- Да у меня и теперь еще шкура-то цела; она вместе с мечом досталась мне от прадеда по наследству. А знаете ли вы, ребята, что это был за меч такой? И теперь еще на моей родине есть поговорка: "Не бойся ни моря бурного, ни грома небесного, а меча Ингелотова". Бывало, хотя два закаленные шелома надень, как хвачу по маковке, так до самого пояса, а на мече, поверите ли, братцы, ни зазубринки!
-- Не знаю, как другие, а я верю, -- прервал Стемид. -- И не такие мечи бывают. Хотите ли, товарищи, -- промолвил он, опустив за пазуху свою правую руку, -- я вам покажу такой диковинный меч, какого сродясь вы не видывали!
-- Покажи, покажи! -- закричали его соседи.
-- А ты что, Фрелаф, -- продолжал Стемид, -- иль не хочешь полюбоваться моим мечом-самосеком? То-то же, видно, боишься, что он почище будет того, которым твой прадед Ингелот сдирал шкуры с живых медведей! Ну что, брат, показывать или нет?
-- Что ж ты молчишь, Фрелаф? -- спросил Простен. -- Что с тобой сделалось? Уж не подавился ли ты?.. Смотрите-ка, братцы, как он глаза выпучил!
-- Ничего, пройдет! -- подхватил Стемид, посмотрев с насмешливою улыбкою на варяга, который бросал на него попеременно то гневные, то умоляющие взгляды. -- Однако ж, братцы, -- продолжал он, -- прежде чем я покажу эту диковинку, мне должно вам рассказать, как она попалась мне в руки...
-- Слушай, Стемид, -- вскричал доведенный до отчаяния варяг, -- я терпелив, но если ты в самом деле думаешь издеваться надо мной!..
-- Эге, -- прервал стремянный, -- уж не хочешь ли ты запугать меня? Так слушайте же, братцы: вчера поздно вечером...
-- Вынимай свой меч! -- заревел Фрелаф, заикаясь от бешенства.
-- Изволь! -- сказал Стемид, выхватив из-за пазухи длинное расписное веретено.
Общий хохот загремел вдоль всего стола.
-- Давайте поле молодцам! -- закричал Остромир. -- Да, чур, драться не на живот, а на смерть.
-- Эх, брат Фрелаф, -- промолвил с громким смехом Якун, -- проколет он тебя: эх, надень свою броню булатную!
-- Что ты, братец! Теперь-то с ним и подраться: в другое время его ничем не подзадоришь. Ну что ж ты, могучий богатырь, выходи!
-- Выходи, Фрелаф! -- закричали все гости.
Но бедный варяг не в силах был пошевелиться: тот же крепкий мед, от которого он чувствовал в себе необычайную отвагу, подкосил ему ноги; он приподнялся со скамьи, закачался, ударился об стену затылком и сел опять на прежнее место.
-- Ты не стоишь, молокосос, -- сказал он, принимаясь за кубок, -- чтоб я марал о тебя мой булатный меч. Говори, говори! -- продолжал он, вылив большую часть меда на свои огромные усы. -- Болтай, мальчишка! Забавляй честную беседу!.. Да полно, брат, двоиться-то! Знаем мы эти штуки! Ведь ты кудесник, гусляр, скоморох!
-- А что, в самом деле, -- прервал Стемид, -- не мешало бы нам залучить сюда какого-нибудь гусляра; здесь некому нас и позабавить: храбрый-то Фрелаф скоро языком не пошевелит, а из нас никто и песенки спеть порядком не умеет. Э, постой-ка!
В эту минуту на улице запел кто-то звучным и приятным голосом:
Как у студенова у ключика гремучева,
Под разметистым кустом ракитовым,
Добрый молодец коня поил!
-- Так точно, это он! -- вскричал Стемид, выбегая вон из терема. -- Погодите, товарищи, будет и нам потеха!
-- В кого еще он там воззрился? -- пробормотал Фрелаф. -- Мальчишка! На кифарах {7} бы ему играть, а не с мечом ходить, проклятому зубоскалу!..
-- И, Фрелаф, -- сказал Всеслав, -- не стыдно ли тебе за шутку сердиться? Ну чем он тебя обидел?
-- Еще бы обидел!.. Нет, брат, не досталось обижать орла приморского ни ясному соколу, ни белому кречету; так этой ли вороне разнокрылой обидеть меня, молодца! Дай-ка, брат Простен, эту флягу с вином!.. Не хочется только себя срамить, а то посажу на одну ладонь, да другой прихлопну, так и поминай, как звали!
-- Ну что, братец! -- прервал Простен. -- Нынче день Усладов: ссориться не должно.
-- Да что мне за дело до вашего Услада! -- закричал Фрелаф, расхрабрясь не на шутку. -- Я и знать-то его не хочу! А уж коли на то пошло, так проучу же этого буянишку! Хотите ли ребята, я сей же миг при вас сверну ему шею, исковеркаю, в бараний рог согну... узлом завяжу... хотите ли? Ну, счастлив ты, -- продолжал вполголоса варяг, увидя входящего Стемида, -- благодари богов, что мне вставать-то не хочется... Подлей-ка мне еще медку, Простен!.. Да погоди, погоди, разбойник!.. Не теперь, так завтра, не завтра, так когда-нибудь, а я уж с тобой переведаюсь!
-- Ну что же ты? Войди! -- закричал Стемид, обращаясь к дверям.
Человек небольшого роста, в смуром кафтане, вошел в терем и поклонился чинно на все четыре стороны.
-- Что это за Полкан-богатырь? -- вскричал с громким смехом Остромир. -- Эка рожа!.. Ну, брат, красив ты!
-- И красные девушки то же говорят, добрый молодец, -- прервал вновь пришедший, искривив рот и прищурив глаза.
его. Что хотите: сказочку ли сказать, песенку ли сложить -- на все горазд. Да, чай, и вы слыхали о нем: его зовут Торопом.
-- Эка образина! -- пробормотал Фрелаф. -- А голова-то, голова -- словно добрый чан!
-- Какова ни есть, молодец, -- прервал Тороп, -- а покрепче твоей буйной головушки держится на плечах.
-- Что, что? -- заревел охриплым голосом варяг. -- Ах ты тмутараканский болван! Да разве я пьян?..
-- Полно, Фрелаф, -- сказал Простен, -- пей и молчи! А ты, Тороп, чего хочешь: вина или меду?
-- И вина хлебнем, господин честной, и от меду не откажемся, -- отвечал Тороп с низким поклоном. -- Прикажи поднести, так мы станем пить, а хозяину слава. Веселого пиру, молодцы, легкого похмелья! -- продолжал он, выпивая чару вина, которую подал ему один из слуг. -- Вам бы веселиться, а нам крошки подбирать!
-- Так точно, -- шепнул Всеслав Стемиду, -- я не ошибаюсь: это тот самый прохожий, который нынче повстречался со мною в лесу.
-- Статься может.
-- Но почему он меня знает?
-- Э, брат, да он такой пройдоха, что всю подноготную знает. Ну-ка, Торопушка, повесели нас!
-- Что поволите, батюшка? Рады потешать вашу милость. Прикажите сказочку сказать, а там, пожалуй, и песенку спою. Да не в угоду ли вам будет, я расскажу, что поделалось однажды с добрым молодцем в лесу, за горой Щековицею? Это было в Русалкин день, давным-давно, еще при князьях Аскольде и Дире.
-- Так это не сказка? -- спросил Остромир.
-- Как бы вам сказать, господа честные, да только не промолвиться?.. Сказка не сказка, быль не быль, а старухи говорят, что правда.
-- Рассказывай, рассказывай! -- закричали гости.
Тороп откашлялся, расправил усы, погладил бороду и начал:
-- Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день...
* * *
Как во славном городе во Киеве, на луговой стороне Днепра широкого, в высоком белодубовом тереме жил-был добрый молодец; был он родом детище боярское, звался Звениславом, сыном Богорисовым. Не было у него ни отца, ни матери; но не тужил о сиротстве своем Звенислав удалой; ему булатный меч был отцом родным, а броня кольчужная -- родною матерью. Все красные девицы на удалого витязя заглядывались, любовались его русыми кудрями, дивились росту богатырскому и толковали меж собой с утра до вечера о его удальстве и молодечестве.
Недалече от его терема, подле озера Долобского, в ветхой и убогой хижине жила с своею старою матерью красна девица-душа; ее звали Милосветою. И такой красавицы сродясь никто не видывал: и станом, и походкою, и речью ласковою, и приветливою усмешкою -- всем взяла; а собой-то лебедь чистая, -- и сказать нельзя! Что твой пушистый снег ее перси белые; что цветы весенние ее алые уста; а румянец-то в щеках, как на чистых небесах заря утренняя, а глаза-то с длинными ресницами, словно звезды ясные сверкали из-под облачка. Все молодцы посадские, все гости богатые, все витязи и бояре знатные вкруг ее ухаживали: кто дарил ее золотой камкой, кто заморским бисером. Милосвета улыбалась: ни камки не брала, ни дорогого бисера; жила в бедности со своею матерью и любила одного лишь добра молодца.
Кто же был ее сердечный друг?.. Не скажу, так сами отгадаете: она любила Звенислава молодца, а Звенислав, вестимо, любил ее.
Скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается. Вот прошло уж близко шесть месяцев, как Звенислав называл Милосвету своею нареченною, а она величала его суженым своим. Однажды, беседуя с нею, он промолвился, что идет поохотиться в дремучем лесу, за горою Щековицею "Ах, мой сердечный друг, -- сказала Милосвета, склонив ласково головушку на его грудь широкую, -- не покидай своей суженой, не ходи сегодня в дремучий лес! Время много впереди, а завтра охотою натешишься. Иль ты позабыл что сегодня Русалкин день?" -- "Так что же, моя радость? -- отвечал Звенислав. -- Неужли-то я хохота русалок испугаюся, неужли сробею лешего? Был бы со мною мой добрый меч, так я один-одинехонек на всю силу нечистую пойду; не побоюсь ни злых кикимор, ни Буки грозного, ни хитрых русалок, ни Бабы Яги".
"Ах, чует мое сердце, чует ретивое! -- рыдала красная девица, прощаясь с своим суженым. -- Не к добру ты заупрямился, не миновать тебе беды! Я слыхала от старых людей: кто в этот день останется в лесу до полуночи, тому не вернуться живому домой. Послушай, радость дней моих, мое солнышко ненаглядное! Я всю ночь не сойду с тесового помоста, не закрою окна моего косятчатого -- буду ждать тебя день, буду ждать другой, прожду и третий, а там... ты знаешь в Долобском озере черный омут: в нем дна не достают, в нем сгибло много людей, а никого из него не вытаскивали!.. Обещай же мне воротиться до полуночи". -- "Обещаю", -- сказал Звенислав и отправился в путь-дороженьку.
Шел он час, шел другой, и вот перед ним заповеданный дубовый лес. Кругом все пусто и тихо; не слышно нигде голоса людского, не видно нигде следов человеческих; одни пташечки с ветки на ветку перепархивают, и шелестит ветерок между деревьями. Вот доброго молодца раздумье взяло. Ему об этом лесе заповеданном много кой-чего рассказывали; он знал, что одни кудесники не боялись в нем разгуливать, а все люди добрые, и не в Русалкин день, обходили его за версту. Да, на беду, день был жаркий, витязь устал, а от зеленой дубравы так и пышет прохладою; жажда его мучила, а вдали за деревьями, переливаясь по камушкам, журчит ручеек. Делать было нечего! Удалой Звенислав подумал, подумал и пустился прямо в средину леса. "То-то раздолье!" -- сказал он, поглядывая вокруг себя. И подлинно: все сучья на деревьях были усыпаны птицами, а зверей-то зверей -- сила необъятная! То в два прыжка промелькнет мимо его ушастый заяц; то скоком и летом пронесется по лесу быстрый олень; то из-за куста выглянет, ощетинясь, серый волк; тут хитрая лиса, притаясь в траве, крадется ползком к беззаботной кукушечке; там черный вепрь роет землю вкруг дуба и точит об толстый пень его белые клыки свои; ну, словно все звери лесов киевских собрались в эту дубраву заповеданную.
Вот Звенислав изготовил свой тугой лук, натянул тетиву крепкую, и стрелы его каленые засвистали по лесу. Охотится он час, охотится другой, а проку нет как нет. Бывало, за словом перешибал он крыло у вертлявой ласточки и стрелы его догоняли на лету ясного сокола: а теперь они, как очарованные, едва от тетивы отделялися или, взмывая кверху, обивали листья древесные и лениво падали у самых ног его. Казалось, и звери, и птицы потешались над его неудачею; одни сновали и взад и вперед, поглядывая смело на витязя; другие, беззаботно посвистывая, над его головою увивались; и всякий раз, как он новую стрелу метал, безобразный див, перелетая с дерева на дерево, принимался хохотать и ухать таким голосом назойливым, что вся кровь кипела в добром молодце от досады и нетерпения. Но пуще всех надоел ему один черноглазый олень: как нечистый дух, он шнырял и вертелся вкруг витязя: то подбежит к нему на два шага, то отпрыгнет на десять. Пойдет ли Звенислав направо, олень здесь как здесь; повернет ли налево, олень тут как тут. Несколько раз бросался он на него с мечом в руках, но хитрый зверь увертывался, насмешливо рогами потряхивал и вызывал его на новый бой. "Постой же ты, проклятый оборотень!" -- вскричал наконец, заскрипев зубами, добрый молодец. Он кладет на тетиву последнюю стрелу: она взвизгнула и вонзилась в шею звериную; олень дрогнул, взвился на дыбы и помчался сквозь чащу деревьев и кустов, а витязь, вестимо, ударился бежать за ним.
Бежит он час, бежит другой; то зверь подле него, то за версту, а везде дорога скатертью: ни оврага, ни лощинки, ни холма, ни пригорочка. Вот олень добежал до частого березника, юркнул -- и след простыл! Звенислав за ним -- не тут-то было! Как будто бы деревья сдвинулись: проходу нет. Он глядь туда-сюда, и видит: под одною березою сидит девица; манит к себе витязя и говорит ему голосом приветливым: "О, гой ты, добрый молодец, не покинь меня, сиротиночку, не откажись мне службу сослужить: доведи меня до дому! Здесь диких зверей тьма-тьмущая, и коли ты надо мною не сжалишься, так не быть мне живою". -- "Изволь, красавица!" -- сказал Звенислав удалой. Вдруг девица громко захохотала, подбежала к витязю и схватила его за руку. "Пойдем, пойдем, добрый молодец!" -- говорила она, таща его за собою. "Мы напоим тебя медом сладким, угостим крепким вином; мы истопим для тебя баню теплую и распарим твои косточки. Пойдем, пойдем, добрый молодец!" Как обмороченный шел Звенислав за девицей: не пугался ее дикого хохота, не дивился ее густым зеленым волосам; он глядел на нее во все глаза, а не видел, что идет с русалкою -- видно, боги ослепили горемычного!
Идут они дальше и дальше, сперва по узенькой тропиночке, а там широкою просекою; не шелохнет ветерок, а что-то воет по лесу; и вот стая коршунов потянулась вереницею: они почуяли добычу верную и летят на сытный пир; вдруг послышались вблизи хохот, песни и ауканья; и вот широкая поляна, а на поле стоят чертоги изукрашенные, а вокруг-то их челядинцы и прислужники, как рои пчелиные, кишат; и слуги-то все диковинные: по траве идут -- не выше травы, идут по лесу -- с лесом равны. Вот выходят из чертогов в белых платьях красны девицы; они с песнями встречают витязя, берут его под руки, ведут в терем светлый и сажают за дубовый стол. Куда витязь ни оглянется, все вокруг его диковинки заморские: посредине терема бьет серебряным столбом ключ живой воды -- он вверху дробится в капельки и то крутым жемчугом книзу падает, то рассыпается мелким бисером; изумруды, яхонты, как огни, горят на девицах, и скамьи все устланы златотканою багряницею, даже стены-то усыпаны самоцветными каменьями. Позабыл Звенислав удалой час полуночный, позабыл он свою суженую: и сладкий мед, и крепкое вино, и напитки византийские, и песни, и пляски не дают добру молодцу опомниться. Он поет и прохлаждается, к красным Девушкам ласкается, об удальстве своем рассказывает; а солнышка давно в помине нет. Вот потухла и заря, а витязь пьет да потешается; вот близок урочный час. Подул ветерок с полуночи, завыл, а витязь и усом не ведет. Вот громкий хохот раздался по всему терему, а кругом-то по лесу и свист, и шум, и гам такой, что и сказать нельзя; а витязь песню затянул. Нахлынули тучи, закрутила погода, грянул гром... и вдруг запел петух...
Рассказчик остановился, поглядел вокруг себя и, помолчав несколько времени, продолжал:
Прошел день, прошел другой и третий, а Звенислава нет как нет! Вот и лето прошло, а о добром молодце ни слуху, ни весточки. Однажды, в осенний день, заплутались в лесу два охотника; вот идут они большою поляною и глядь: под ракитовым кустом, разметав свои руки белые, растрепав свои кудри русые, спит Звенислав непробудным сном -- из крутых ребер его трава проросла, очи ясные песком засыпались.
* * *
Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день!
-- Ну, знатная, брат, сказка! Спасибо тебе! -- сказал Простен. -- Эй, ребята, поднесите-ка ему добрую красоулю вина.
-- А с невестой-то его что сделалось? -- спросил Остромир.
-- А вот что, господин честной, старики рассказывают. Милосвета, не сходя с помоста, трое суток прождала своего суженого, а там пошла на озеро и кинулась в черный омут. Говорят, с той поры иногда по ночам Долобское озеро ревет, как дикий зверь, и в самую полночь из омута выходит дева в белом покрывале, садится на берег и вопит так, что земля дрожит. Рассказывают также, -- прибавил Тороп, кинув значительный взгляд на Всеслава, -- что будто бы она приговаривает: веселился бы ты, добрый молодец, да не забывал бы час полуночный!
Всеслав невольно вздрогнул.
-- Что ты, брат? -- сказал Стемид. -- Тебя, никак, дрожь разбирает? Уж не лихоманка ли у тебя? Да выпей чего-нибудь!
-- В самом деле, -- подхватил Простен, -- ну что ты за гость: сидишь как убитый, ни слова не вымолвишь, а в вино-то и усов не обмочил.
-- А где бы он их взял? -- пробормотал Фрелаф, разглаживая свои рыжие усы. -- Не дорос еще, молоденек.
-- А, гость нежданный! -- закричал Простен, увидя входящего ключника Вышату. -- Милости просим. -- Поразодвинтесь-ка, братцы, дайте место дорогому гостю.
-- Хлеб да соль, добрые молодцы! -- сказал Вышата, садясь подле Стемида. -- Ну, что поделываете? Всем ли довольны? Не подкатить ли к вам еще бочонок, другой медку?
-- Давай сюда! -- захрипел Фрелаф. -- Много ли только у тебя в погребу-то, а за нами дело не станет.
-- Полно, так ли? -- прервал Вышата. -- Не знаю, как другие, а в тебя, Фрелафушка, я вижу, и воронкой уж немного нальешь. Ба, да что это? Так вы не Всеслава выбрали в Услады.
-- Вот что! И то правда, -- ему уж, чай, прискучило, да и кстати ли такому большому боярину вести с вами беседу. Ведь он только и якшается что с воеводами: с Добрынею, с Рахдаем, с Соловьем Будимировичем. А вы что, ребята, -- простые витязи!
Всеслав поглядел с презрением на Вышату и не отвечал ни слова.
-- Да где ты, дедушка, погулял сегодня? -- спросил Остромир.
-- Мало ли где! Был на Подоле, смотрел, как наши горожане веселились и пировали. Что, ребята, не старые времена: подобрались все киевские красавицы. Поверите ль, ни одного смазливого личика не видал... Э, Голован, и ты, брат, здесь? Люблю за обычай: где есть что выпить да закусить, так молодец Торопка тут как тут. Послушай, любезный, ты везде шатаешься -- не видал ли хоть ты какой-нибудь красоточки?.. Потешь, скажи! А то, право, горе берет! Неужели-то они вовсе перевелись?
-- А ты на чем стоишь, дурацкое чучело? Чтоб чужого вина хлебнуть да песенку спеть!
-- Вестимо, батюшка.
-- Так что ж ты молчишь? Затяни, да смотри -- повеселее!
-- Э, братец, -- вскричал Якун, -- знаешь ли что? Мне помнится, ты певал препотешную песенку про одного старого срамца, которого молодые ребята называли услужливым, а отцы и матери вчастую поколачивали.
Ключник понаморщился.
-- Неправда, -- сказал он, -- у меня вовсе нет голоса.
-- Что ты, дедушка! -- продолжал насмешник Стемид. -- А помнишь, как близ села Предиславина ты попался в передел к молодым горожанам да как они приняли тебя в две дубины, так ты поднял такой рев, что за Днепром было слышно.
-- Полно, Стемидушка! Ну кто твоим сказкам поверит? Ведь уж все знают, что коли ты примешься лгать, так с тобой и грек не схватывайся.
-- Неправда, -- сказал варяг, -- ты лжешь: я ничего не помню!
-- Ой ли? Ну, брат, коротка же у тебя память! Кажись, как бы забыть: ведь и тебе вместе с ним порядком досталось.
-- Что, что? -- закричал варяг. -- Не верьте, братцы, этому пострелу! Не правда, одного Вышату поколотили, а я и меча из ножен не вынимал!
Все гости засмеялись.
-- Да полноте, ребята! -- прервал Простен. -- Кто старое вспомянет, тому глаз вон. Ну-ка, Торопушка, спой нам что-нибудь в честь Услада, так и мы тебе подтянем.
-- Да уж не поздно ли, господа честные? -- сказал Тороп, почесывая в голове. -- Мне еще надо сегодня побывать на месте Угорском -- не близко отсюда. Если я и теперь пойду, -- продолжал он, поглядев на Всеслава, -- так вряд ли добреду туда к полуночи.
-- Вот еще что вздумал! -- вскричал Остромир. -- Благо мы тебя заманили, а отсюда уж не выпустим.
-- Да, да, -- подхватил Простен, -- оставайся с нами! Вина и меду пей сколько хочешь, а потешишь нас вдоволь, так мы тебе ногаты {8} по две или по три с брата дадим. -- Что делать, молодцы, -- видно, быть по-вашему: не пойду сегодня! А если кому надо идти безотменно такую аль так мешкать нечего: поздненько становится.
-- Мне что-то нездоровится.
-- И подлинно: смотри, как ты побледнел; да и глаза-то у тебя вовсе не людские. Ступай, добро! В полночь я отправлюсь за тебя на стражу.
Всеслав вышел вон из терема.
-- Что он, прихварывает, что ль? -- спросил Вышата стремянного. -- Или ему скучно в нашей беседе?
-- Так он пошел домой?
-- А то куда же?
-- Что ж он поворотил направо? -- продолжал Вышата, смотря в окно. -- Ведь ему надо идти налево: направо-то дорога к Днепру.
-- Видно, хочет прогуляться.
-- Ступай, дедушка! -- закричал Фрелаф. -- Да пришли нам еще медку из княжеского погреба. Что скупиться-то, ведь не твое добро!
-- Хорошо, хорошо! -- сказал ключник, торопясь выйти из терема.
Примечания
{7} -- -- гусли.
{8} -- Мелкая монета.