Глава II
Село Предиславино, находившееся, по некоторым догадкам, в том самом месте, где ныне переправа через речку Лыбедь, по дороге к Василькову, было одним из потешных дворцов великого князя Владимира. Но как в то же самое время этот загородный дом имел одинаковое назначение с роскошными тюрьмами, которые именуются на Востоке гаремами, то, без всякого сомнения, он был обнесен твердою стеною, то есть высоким деревянным тыном; ибо и в позднейшие времена часть городских стен и укреплений делалась из толстых бревен. Продолжая основываться на догадках, можно также полагать, что к главному зданию, определенному для временного пребывания князя и пиров, которые он так часто давал своим приближенным витязям, примыкались многочисленные пристройки с обыкновенными в тогдашнее время теремами, вышками и крытыми переходами. Нетрудно отгадать, что эти постройки служили жилищем для русских, а может быть, и чужеземных красавиц, коих участь была, вероятно, нимало не завиднее участи одалисок турецкого султана, персидского шаха и бесчисленных наложниц Великого Могола, которого обширным гаремам дивился некогда весь Индостан. Это одни догадки; но романист не историк: ему дозволено принимать догадки за истину и говорить о предметах, может быть, никогда не существовавших, с такою же точно положительностью, с какою говорит летописец о современных ему происшествиях, коих он был очевидным свидетелем.
К наружной стороне бревенчатой стены, окружавшей этот потешный двор Владимира, близ главных ворот, у которых стояли двое бессменных часовых, пристроена была низенькая изба с двумя волоковыми окнами; в ней помещалась стража, охранявшая это, недоступное для многих, жилище отторгнутых от семейств несчастных киевлянок и захваченных в плен у соседних народов красных девушек навсегда погибших для их милой родины. Вся внутренность этой караульни состояла из одной обширной комнаты. Длинные лавки, большой стол, поставленный на самой середине земного пола, безобразная печь и широкие полати составляли вместе с повешенными по стенам мечами, щитами и шеломами все украшение этого покоя. Человек десять воинов лежали перед избою на завалине; почти столько же, сидя внутри ее, за столом, попивали вкруговую крепкую брагу, которая в огромной деревянной чаше стояла посреди стола. Железный ковш, прицепленный ручкою к одному из краев чаши, как причаленный к берегу корабль, колыхался и плавал на этом пивном море. Он служил по очереди для всех, но чаще других снимал его с якоря один усатый воин. Если б он не был вооружен длинным скандинавским мечом и не лежала бы подле него на скамье двухсторонняя боевая секира, то и тогда, по гордой его осанке, нетрудно было бы узнать в нем варяга. Один он не скинул шелома и не повесил на стену своего оружия, один он не принимал никакого участия в разговоре пировавших воинов, а сидел насупившись и хватаясь поминутно за ковш, казалось, хотел не веселиться, а запить или какое-нибудь горе, или нестерпимую досаду.
-- Ну, Якун, -- сказал один молодой и видный собою воин, обращаясь к молчаливому варягу, -- помогай тебе Услад: никак, за десятым ковшом полез!
-- Я считаю головы неприятелей на ратном поле, -- отвечал отрывисто Якун, -- а не ковши, когда бражничаю за столом.
-- Пусть так, да вот, изволишь видеть, ты не хочешь считать, а нам скоро и считать нечего будет. Посмотри, уж в чашке-то дно видно.
-- Спросим, так еще принесут.
-- Да кабы Вышата был здесь: а то без него ничего не добьешься.
-- Не добьешься? -- повторил варяг. -- Посмотрел бы я!.. Когда меня, десятника варяжской дружины, заставили, как подлого грека, караулить жен, так давай мне все, чего я ни спрошу.
-- Некстати ты, господин десятник, больно развеличался, -- прервал один старый воин с седыми усами. -- Ты варяг, так что ж? Когда уж ты служишь нашему великому князю, так служи ему так, как он велит, а не так, как тебе самому хочется.
-- Эх, брат Лют, -- сказал Якун, -- ты сам поседел в боях, так неужели и тебе не обидно стоять на страже у ворот этого бабьего города?
-- Да чем мне обижаться-то? Я караулю ворота, а что за воротами, того и знать не хочу.
-- Да бывало ли когда-нибудь, -- продолжал Якун, -- чтоб наряжали сюда на стражу варягов? За что ж этот Светорад, которого нам велено признавать нашим воеводою, послал сюда меня, старшего десятника варяжской дружины.
-- Да разве ты не знаешь, что ты здесь зауряд, и если бы наш десятник Звенислав был жив...
-- А за что его убил Всеслав? -- спросил молодой воин.
-- За что? -- подхватил Якун. -- А за то, за что бы я убил не одного, а сотню десятников, да и самому Вышате-то шею бы свернул. У Всеслава отняли невесту.
-- Э, так вот что! -- сказал старый воин, -- Куда ж ее, сердечную, засадили? В Берестово, что ль?
-- Нет, говорят, что она здесь.
-- А Всеслав-то куда девался?
и руки связали назад...
-- Так как же он вырвался? -- прервал молодой воин.
-- В том-то и дело: и он и два воина, которые его вели, сгинули да пропали. Видно, плохо был связан. А что он один с двумя справился, так это не диво: такой молодчина, как он, и четверых уберет.
-- Доброго здоровья, храбрые витязи! -- сказал Тороп, входя в избу.
-- А, Торопка Голован! -- закричали воины. -- Милости просим!
-- Садись, брат, -- сказал старый воин, -- да выпей-ка с нами ковшик-другой бражки.
-- Благодарствуем, господин Лют! -- отвечал Тороп, принимаясь за ковш. -- Пожалуй, выпьем, у меня ж от ходьбы совсем в горле пересохло.
-- Откуда ты идешь? -- спросил Якун.
-- Я был в лесу, на Почайне.
-- На Почайне? Не повстречался ли ты там с Фрелафом?
-- Как же! Мы встретились с ним близ Олеговой могилы; и кабы не я, так пришлось бы ему с товарищами прошататься дня два даром в лесу. Их послали ловить Всеслава, а он уже, чай, теперь на Дону. Я еще третьего дня видел, как он проскакал по дороге к Белой Веже.
-- В самом деле? -- вскричал Якун. -- Ну, от сердца отлегло! Жаль было бы, если б такой молодец умер на плахе.
-- Пришлось бы умирать! -- подхватил старый воин. -- Я слышал, что государь великий князь больно изволил разгневаться, и когда ему сказали, что Всеслав ушел, то чуть в сердцах не поколотил самого Вышату. Э, да как легок на помине! -- продолжал седой воин, поглядев в окно. -- Посмотрите-ка, никак, это он на своем сивом коне сюда тащится.
-- Точно он! -- сказал Тороп. -- Да только не тащится, а, кажись, рысью бежит... какой рысью -- вскачь!.. Эх, как он свою сивку-бурку по бокам-то хлещет!.. Видно, спешное дело, коли его милость изволит так гарцевать в чистом поле!.. Вот и подъехал... О, да каким молодцем соскочил с коня!.. Смотри, пожалуй, как будто бы лет двадцать с плеч свалилось... Ну недаром же это!
-- Добрые вести, молодцы! -- вскричал Вышата, входя в избу. -- Добрые вести!
-- Что, что такое? -- спросил Якун, который один не встал с своего места, когда ключник вошел. -- Уж не война ли с греками?
-- За что нам с ними воевать?
-- Так не прибавили ли жалованья варяжской дружине? Давно бы пора!
-- Полно, брат Якун, будет с вас и того, что дают. Ведь каждый варяг получает из великокняжеской казны...
-- Да, только это впятеро против нашего брата киевского ратника, -- прервал седой старик.
-- Как же, боярин! -- отвечал Тороп, поклонясь в пояс.
-- Что это тебе вздумалось?
-- Да соскучился, батюшка: давно не видел вашей милости.
-- Спасибо, брат! -- сказал Вышата, устремив проницательный взгляд на Торопа. -- А мне бы и в голову не пришло, что ты меня так любишь. Пойдем, что ль, со мной в княжеские чертоги: не худо посмотреть, все ли в порядке. А вам, молодцы, не надобно ли чего-нибудь? Что это, да вы, никак, тянете простую брагу?
-- Да уж почти всю и вытянули, -- сказал молодой воин.
-- Постойте, детушки, -- я вам пришлю меду крепкого да флягу доброго вина. Сегодня надо всем веселиться: наше красное солнышко опять взошло.
-- А мы его вспрыснем, дедушка, -- прервал Якун, -- присылай только скорей винца; да смотри, не греческого: что в нем -- вода водою.
-- Хорошо, хорошо, ребята, пришлю! Чур, только не забывать поговорку: "Пей, да дело разумей!" Если великий князь сюда пожалует, а вы примете его лежа...
-- Лежа! -- повторил седой воин. -- Да что мы, бабы, что ль?.. Нет, господин ключник! Не знаю, как варяги, а мы, русины, хмелю не боимся.
-- Про тебя кто и говорит, Лют, -- прервал с улыбкою Вышата, -- ты выпьешь целую сорокоушу вина, а пройдешь по жердочке. Пойдем, Тороп!
Вышата, приказав одному из слуг, которые вышли встретить его за воротами, прибрать своего сивого коня, пролез вместе с Торопом узенькою калиткою на широкий двор или, лучше сказать, луг, посреди которого возвышались огромные деревянные чертоги княжеские, срубленные из толстых Дубовых бревен. С первого взгляда их можно было почесть за беспорядочную кучу больших изб, наставленных одна на другую и соединенных меж собой дощатыми сенями и переходами, похожими на старинные церковные паперти. Главное строение, или собственно дворец, занимаемый великим князем, был основан на каменных сводах, в коих помещались подвалы и погреба, и состоял из обширного равностороннего здания, над которым возвышалось другое, одинаковой с ними формы, но гораздо менее; над этим вторым ярусом надстроен был еще третий, с соблюдением постепенного уменьшения в размере, и все здание оканчивалось небольшою четырехугольною вышкою, с крутою и остроконечною кровлею. С правой стороны, посредством крытого перехода, соединялся с этим главным корпусом двухэтажный терем знаменитой Рогнеды. Злополучная участь этой дочери Рогвольда, бывшей некогда невестою несчастного Ярополка; ее совершенное сиротство; ужасный брак, заключенный с нею Владимиром на окровавленных трупах отца и братьев, -- все возбуждало к ней сострадание киевлян, и выразительное прозвание Гореславы, данное ей современниками, доказывает, что эта прекрасная княжна Полоцкая была предметом всеобщего сожаления.
С левой стороны к главному зданию примыкала одноэтажная длинная связь, разделенная на множество отдельных светелок; она украшалась также несколькими теремами и широкими помостами. На них выходили иногда красные девушки подышать свежим весенним воздухом, попеть заунывные песенки и поглядеть, хотя издалека, на Киев, от которого отделяли их и высокие стены, и непреклонная воля того, чьи желания были законом для всех и кто сам не признавал над собой никакого закона. Позади дворца, перед обширным огородом, засаженным тенистыми деревьями, тянулся целый ряд высоких изб и клетей: в них жили прислужницы, помещались поварни, бани и другие принадлежности двора великокняжеского.
Взойдя по широкому наружному крыльцу с тяжелым навесом, который поддерживали деревянные столбы, похожие своею формою на нынешние кегли или шахматы, Вышата и Тороп вошли в просторный и светлый покой. Посреди его стояли длинные дубовые столы, а кругом скамьи, покрытые звериными кожами. Стальные латы с золотою и серебряною насечкою; кольчуги, дощатые брони из железных пластин, скрепленных кольцами; кожаные, с большими металлическими бляхами, нагрудники, называемые зерцалами; остроконечные шеломы, круглые щиты, мечи, широкие засапожники с красивыми рукоятками; богатая конская сбруя, бердыши, кистени, рогатины, легкие копья, называемые сулицами; тулы и колчаны со стрелами, развешанные хотя не трофеями, но с некоторым вкусом, украшали голые стены этой гридницы великокняжеской. По углам стояли на полках: кубки, братины, турьи, то есть воловьи, рога, обделанные серебром, чары, кружки и другая столовая посуда; большая часть ее была из простых металлов, ибо золото и серебро, украшавшее впоследствии с таким избытком роскошные пиры великих князей Московских, было еще редко в нашем отечестве и почти везде, исключая одной Византии, этом средоточии всемирной торговли тогдашнего времени. Вышата, отдав несколько приказаний окружавшим его служителям, спросил с веселым видом Торопа, давно ли он выучился лгать?
-- Как так? -- сказал Тороп, взглянув с удивлением на ключника. -- В чем же я солгал перед твоею милостью?
-- Передо мною ни в чем; да я повстречался с Фрелафом. Как же ты сказал ему, что идешь в село Предиславино по моему приказу?
-- Виноват, боярин: я не знал, как от него отделаться, -- ведь он тащил меня к городскому вирнику!
-- Вот что! -- прервал Вышата простодушным голосом. -- Так видно, когда он брал тебя в проводники, ты также, чтоб от него отвязаться, сказал, что он будет понапрасну искать Всеслава и что этот разбойник третьего дня проскакал мимо тебя по дороге к Белой Веже.
-- Нет, господин Вышата, это истинная правда.
-- Гм, гм! -- промычал ключник, поглаживая свою длинную бороду. -- Эх, Торопушка, -- промолвил он после минутного молчания, -- его ли ты, полно, видел?
-- Да, Торопушка, тот самый. Говорят, что он был с вашею братьею, простыми людьми, очень ласков и приветлив; чай, и ты любил его?
-- Кто?.. Я, боярин?
-- Да, ты.
"Ого, -- подумал сказочник, -- вот он до чего добирается! Ну, Торопушка, держи ухо востро!"
-- Как бы сказать твоей милости, -- продолжал он вслух, -- не любить мне его не за что и добром-то нечем вспомянуть: я от него сродясь и одного рубанца {12} не видывал. Ономнясь, в Усладов день, я до самой полуночи потешал ваших молодцов, он также слушал мои сказки; а как заговорили другие, что надобно сложиться да дать мне за труды ногаты по две с брата, так он и тягу. Я и тогда еще подумал: красив ты, молодец, и дороден, а не слыхать тебе моих песенок. Не знаю также, приветлив ли он был с нашею братьею, а я не только не слыхал от него ласкового слова, да и голоса-то его не знаю. И то сказать, мы за этим не гоняемся: кто богат да тороват, наши песни слушает да казны своей не жалеет, тот до нас и ласков; а кто ласков, того и любим.
-- Хорошо, хорошо! -- прервал Вышата. -- Скажи-ка мне теперь, когда третьего дня он проскакал мимо тебя, не в замету ли тебе было, на каком коне?
-- На каком коне?.. Постой, боярин, дай припомнить... Да... да... точно так: на борзом вороном коне.
-- Без всяких примет?
-- Нет, кажется, с белой на лбу отметиною!
-- Ну, так и есть: это Сокол, любимый его конь.
-- Подлинно сокол! Как Всеслав поравнялся со мною, так он взвился кверху ни дать ни взять, как птица.
-- Эко диво, подумаешь! -- сказал Вышата, смотря пристально на Торопа. -- По твоим словам, он точно уехал на Соколе, а на самом-то деле его вороной конь остался дома, и слуга Всеслава показал в допросе, что господин его дней шесть и в конюшню-то не входил.
-- Так что ж, боярин? Разве в Киеве только и вороных коней что этот Сокол? Были бы только деньги, а за конями дело не станет.
-- И то правда! Ты говоришь, что он проскакал по дороге к Белой Веже: так поэтому вы повстречались по ту сторону Днепра?
-- Да, боярин.
-- По ту сторону Днепра? -- повторил Вышата. -- Ну, диковинка! Чай, и ты знаешь, что теперь по всему Днепру нигде нет броду: дело весеннее; так как же это он перебрался на ту сторону? Ведь на переправе-то стоит бессменная стража.
-- Видно, как-нибудь просмотрели, боярин.
-- Видно, что так. Экие зеваки, подумаешь! Коли ты, Торопушка, не только узнал Всеслава в лицо, да и на коне-то белую отметину рассмотрел, так, вестимо, что повстречался с ним не ночью, не в сумерки, а среди бела дня.
-- Да, боярин: вот этак перед солнечным закатом.
-- Э, знаешь ли что, боярин? Не переехал ли он через Днепр в челноке? Ведь коня-то он мог добыть на той уж стороне.
-- А что ты думаешь? И впрямь.
-- Точно, боярин! Когда я шел после по берегу Днепра, то недалеко от устья Чертории, заметил пустой челнок, который прибило течением к песчаной косе. "Видно, как ни есть отвязался, -- подумал я, -- и, чай, хозяин-то его теперь ищет, ищет!"
-- Ну, Торопушка, исполать тебе: какой ты зоркий, все видишь. Видно, в самом деле Всеслав ушел; да только если он бежал к печенегам, так скоро нам в руки попадется: по этой дороге разосланы везде гонцы, небось не уйдет! Вот кабы он спрятался здесь в лесу, за Почайною, так его бы во все лето не поймали. Говорят, в этом лесу есть такие непроходимые дебри, что и приступу к ним нет. Вчера мне рассказывал один дровосек, что в самой средине леса есть какая-то гора: по одну ее сторону глубокий овраг, а по другую -- непроходимое болото; что на этой горе видны развалины древнего капища и что это место, которое слывет в народе Чертовым Городищем, больно нечисто.
-- И я слыхал об этом, боярин, -- прервал Тороп.
-- Тот же дровосек, -- прервал Вышата, не слушая Торопа и смотря на него пристально, -- рассказывал мне, что в тот самый день, когда разбойник Всеслав убил Звенислава и пропал без вести с двумя воинами, которые его вели, он забрел ненароком в это захолустье и видел издалека, что по Чертову Городищу расхаживают двое леших: один превысокий, а другой росту небольшого и в овчинной шапке -- вот точно такой, как у тебя. Я было сначала поверил этому дровосеку, да овчинная шапка меня с толку сбила. Зачем лешему ходить в шапке? Как ты думаешь, Торопушка, -- промолвил Вышата, -- полно, леших ли он видел?
-- У страха глаза велики, боярин! Чай, этот дровосек как спохватился, что зашел не в доброе место, так ему со страстей и пеньки-то все стали казаться лешими.
-- И то не диво; да дело не о том. Ты кстати пришел, Торопушка. Знаешь ли что? Ведь матушка Буслаевна о тебе истосковалась, ты давно к ней не заходил. Вот прошлый раз, как ты забавлял сказками Рогнединых девушек...
-- Не одними сказками, ваша милость, -- прервал с некоторою гордостью Тороп, -- мы и песенку спеть умеем.
-- Знаю, Торопушка, знаю! Ты на все горазд! Потешь уж сегодня Буслаевну. она старуха добрая. Эй, послушай, -- продолжал Вышата, подозвав к себе одного из слуг, -- отведи этого детину в красный терем. Буслаевна уж теперь живет не там, где прежде... -- промолвил ключник, обращаясь снова к Торопу. -- Иль нет!.. Ступайте-ка лучше на поварню. Ты, чай, проголодался, любезный. Как пообедаешь да выпьешь красоули две медку, так и рассказывать-то будет веселее; а ты у меня смотри, угощай его хорошенько! Ну, прощай покамест! Ступай, ребята!
-- Счастливо оставаться, боярин! -- сказал Тороп, выходя вон из гридницы вместе с служителем, который, так же как и все его товарищи, был уж в преклонных годах и очень некрасив собою.
Вышата, оставшись один с толпою служителей, прошел несколько раз молча взад и вперед по гриднице; потом сел на скамью и, обращаясь к одному из слуг, которого можно было назвать олицетворенным совершенством человеческого безобразия, сказал:
-- Эй ты, красавец, поди-ка сюда!
Служитель, отделясь от толпы, подошел к Вышате.
И подлинно, уродливый Торопка Голован показался при этом служителе идеалом красоты. Представьте себе на двух кривых ногах, из которых одна была короче другой, не туловище, но два остроконечные горба, а над ними широкое, раздавленное лицо, с одной стороны смугло-желтое, с другой -- ярко-багрового цвета; узкий плешивый лоб, широкий отвислый подбородок, козлиную, почти красную бороду; рот до ушей, уши почти до плеч; один глаз кривой, другой косой, и нос, который, расширяясь к концу, походил на огромную грушу.
-- И то сказать, -- продолжал Вышата, -- нам здесь красавцев не надобно; да ты же парень сметливый, досужий и, говорят, терпеть не можешь красных девушек.
-- А за что мне их любить, ваша милость? -- пропищал сиповатым дискантом Садко. -- Ведь есть пословица: "Сердце сердцу весть подает". И власть твоя, боярин, если б ты хотел меня послушаться и поменьше давать воли этим змеям подколодным, так дело-то было бы лучше. У меня не стали бы они сидеть на помостах да бегать в огород и лепетать по-сорочьи со встречным и поперечным. Что, в самом деле: они живут в теплых светлицах, их наряжают, как куколок; кормят до отвалу, так чего ж им? Сидели бы летом на скамьях, а зимою на лежанках; а за двери и носу бы не смели показывать. Как хочешь, боярин, а ты вовсе их перебаловал.
-- И, что ты, Садко! Чем же я их балую?
-- Чего же ты боишься?
-- Помилуй, как чего? Ведь этот Голован детина молодой, да и собой-то смазлив.
-- Кто?.. Тороп? -- прервал с громким хохотом Вышата...
-- Смейся, смейся, боярин! А чем же он дурен собою? Детина хоть куда.
-- Что же делать, боярин! Мы уж не раз думали, не мерещится ли нам? Бывало, подметим, подкрадемся, в обход обойдем, ну соследим, как красного зверя... Хвать, ан не тут-то было: сгинет да пропадет, словно сквозь землю провалится! Сегодня, как все еще спали, ранехонько поутру, я пошел на реку за водою; глядь, этак шагах в двадцати от стены, против решетчатого терема, стоит детина; я притаился за кустом, смотрю: никак, наш полуночник. Так и есть! Вот он постоял, постоял, да как вдруг учнет кобениться: то подымет одну руку, то другую; я глядь на решетчатый терем, и там кто-то помахивает белым платом. Вот этот детина поднял кверху два пальца, потом скривил голову на сторону, подпер ее рукою, зажмурил глаза! а там помахал, помахал еще руками, да и был таков!
-- Ну, а в тереме-то кто был?
-- Погоди, боярин, все расскажу. Я бросил кувшин с водою, чтоб поскорее добежать до дому, кинулся в решетчатый терем, и лишь только взобрался на первую лестницу, как вдруг -- пырь мне в глаза, проклятая! Чуть-чуть с ног не сшибла...
-- Да кто же? Говори скорей!
-- Ого!.. -- прервал Вышата. -- Теперь знаю, кто этот полуночник. Так и есть, это озорник Дулебка. Мало ли с ним и так возни-то было, такой сорви-голова, что и сказать нельзя. Я помню, затесался прямехонько на княжеский двор; да уж и пугнули же его оттуда! Ты говоришь, он поднял кверху два пальца, а там приложил голову к руке и зажмурил глаза... Чтоб это такое было?.. Э-э, постой!.. На вторую ночь, как все заснут... вот что! Ах он разбойник!.. Слушайте, ребята: сегодня нам некогда его ловить, а завтра с вечера засядьте-ка по кустам, кругом огорода, да, чур, не прокараулить милого дружка! Смотрите, дурачье, хоть этот раз не упустите его из рук.
-- Слушаем, боярин. А с этой озорницей иль расправы никакой не будет?
-- Небось, придет всему черед! Сегодня только засадим ее в светлицу, да двери на запор.
-- Не прикажешь ли, боярин, я и двери и окна наглухо заколочу? Что, в самом деле, не задохнется.
-- Нет, господин Вышата. Уж мы искали, искали, все мышьи норки обшарили: видно, кто-нибудь да спроказил.
-- А на кого ты думаешь?
-- В чужую душу не влезешь, боярин. Коли дозволишь, так завтра я схожу к одной знакомой старушке, она живет близ Берестова, а уж такая досужая, что всю подноготную знает. Авось она мне скажет, где искать нашей пропажи.
-- Ну хорошо, сходи к ней; да позовите-ка ко мне Буслаевну... Иль нет, -- продолжал ключник, выходя из гридницы, -- я сам к ней зайду. Сегодня, может статься, государь великий князь зайдет сюда с поля отдохнуть да попировать с могучими своими богатырями и удалыми витязями, так вы у меня смотрите, чтоб все было прибрано, чисто и в порядке; чтоб пылинки нигде не было! Слышите ль, ребята?
{12} -- Рубанец, или резак, -- самая мелкая монета тогдашнего времени.