Глава IV
В тот же самый день, часу в четвертом пополудни, один молодой человек приятной наружности и видный собою, но бледный и худой, как недужный, едва покинувший свой болезненный одр, пробирался украдкою по роще, которая начиналась позади огорода села Предиславина. Дойдя до стены или, лучше сказать, бревенчатого тына, отделявшего огород от дубравы, он остановился подле густого рябинового куста, достал спрятанный в нем железный заступ и начал копать землю подле самого амбара. Проработав часа два сряду, он обрыл кругом три бревна, вытащил их с неимоверным трудом из земли и, откатив подалее в рощу, закидал валежником; потом, подойдя опять к тыну, остановился и устремил свой взор на остроконечную кровлю одного из теремов села Предиславина.
-- Если она поняла меня, -- прошептал он наконец тихим голосом, -- то, может быть, сегодня ночью... Ах, когда бы я мог хоть один раз еще взглянуть на тебя, моя горлинка сизокрылая!.. Взглянуть! -- продолжал он, покачав печально головою. -- Взглянуть! А на что, а зачем? Любаша, Любаша!.. Ты была честь и слава отца, матери, сухота сердцу молодецкому... а теперь... Но разве она виновата? -- промолвил он, помолчав несколько времени. -- Нет, нет, Любаша, я хочу и должен тебя видеть!.. Хочу еще раз приждать тебя к груди моей и умереть с тобой вместе!
Он замолчал, спрятал опять в рябиновый куст свой заступ и пошел скорыми шагами вдоль рощи, придерживаясь левой стороны. Дойдя до речки Лыбеди, молодой человек пустился по правому ее берегу, в самую глубину леса, посреди которого она некогда протекала. Он шел задумавшись и, казалось, не слышал, что не в дальнем от него расстоянии раздавались человеческие голоса и лай псов сливался с звуком охотничьих рогов. Вдруг близкий шорох заставил его содрогнуться. Он остановился; направо от него, между деревьев, замелькали красные кафтаны княжеских псарей, и через несколько минут послышался громкий конский топот. Молодой человек бросился торопливо в сторону и, перебежав через дорогу, на которую выехала густая толпа всадников, скрылся за деревьями.
Впереди этой толпы ехал на вороном коне, в летнем терлике {13}, с развевающимися за плечами корзном {14}, рослый и дебелый муж, в самом цвете и силе лет своих. Густой локон волос, вырываясь из-под высокой меховой шапки, упадал на левое плечо его; длинные, зачесанные книзу усы придавали какой-то грозный и даже угрюмый вид его благообразному лицу, исполненному жизни и величия. С первого взгляда можно было догадаться, что на этом выразительном лице приветливая улыбка должна была обворожить каждого, и одно движение бровей, от которого высокое чело его покрывалось морщинами, приводит в трепет целые народы. Шагах в двадцати позади его ехала многочисленная свита, а подле самого стремени -- старый наш знакомец Стемид, держа на своре двух белых псов. Один из них, как будто бы предчувствуя близкую опасность, жалобно выл и прижимался робко к другому, который также посматривал беспокойно вокруг себя.
-- Что с ними сделалось? -- спросил великий князь обращаясь к своему стремянному. -- Уж не чуют ли они красного зверя?
-- И мне тоже сдается, государь! -- отвечал Стемид. -- Налет что-то больно ощетинился, а Лихана так жмется и робеет, как поганый печенег, когда он заслышит топот русских коней.
Вдруг оба пса завыли громче прежнего. Налет рванулся, перервал свою свору и кинулся с громким лаем в сторону. В то же самое время, шагах в пятидесяти от дороги, затрещал сухой валежник и раздался глухой рев. Быстрее молнии Владимир поворотил коня и, ломая направо и налево кусты и мелкие деревья, помчался как вихрь вслед за своим верным псом. Вся свита поскакала за ним, рассыпалась по лесу, но в несколько минут потеряла его совсем из виду.
Один Стемид хотя издалека, но следовал за великим князем. Он видел, что Владимир, почти не отставая от Налета, выскакал на большую поляну, повернул в сторону и вдруг ринулся оземь вместе с конем своим; вслед за этим раздался ужасный рев; потом все замолкло. В это самое мгновение Стемид наскакал на толстый сук и, оглушенный сильным ударом, невзвидел ничего. Через полминуты, когда стремянный очнулся и лихой конь вынес его на поляну, он вскрикнул от ужаса: Владимир лежал под опрокинутым конем, который, переломив себе ногу, не мог тронуться с места. В пяти шагах от него издыхал растерзанный Налет, и необычайной величины медведь, поднявшись на дыбы, стоял над великим князем; придавленный всею тяжестью коня своего, он не мог отвести рук для своей защиты. В то самое мгновение, когда медведь заносил уже свою окровавленную лапу над головою Владимира, один молодой человек, весьма просто одетый, выбежал из-за кустов, бросился на зверя и вонзил ему в грудь длинный нож по самую рукоятку; медведь застонал, обхватил лапами неустрашимого юношу, подмял под себя и вместе с ним повалился на землю. Все это произошло в течение нескольких мгновений и прежде чем Стемид успел подскакать к Владимиру.
-- К нему, к нему! -- закричал великий князь, когда он соскочил с коня. -- Спасай его!
Стемид бросился со своим охотничьим ножом на медведя. Дикий зверь, пораженный в самое сердце, захрипел и, стиснув еще раз в своих ужасных объятиях молодого человека, протянулся мертвый. Меж тем великий князь высвободился из-под коня; в первом пылу своей досады вонзил в него свой меч и кинулся на помощь к своему избавителю, растерзанный, изломанный, покрытый кровью и смертельными язвами, молодой человек лежал неподвижно подле издохшего зверя.
-- Он умер! -- вскричал Владимир.
-- Нет, я жив еще, -- проговорил слабым голосом избавитель Владимира, -- но не заботьтесь обо мне, -- продолжал он, заметив, что Стемид старается унять кровь, которая била ключом из его головы, покрытой глубокими язвами. -- Господь умилосердился надо мною. Он призывает меня к себе.
-- Кто ты, благородный юноша? -- спросил Владимир, наклоняясь над умирающим.
-- Меня зовут Дулебом.
-- Знаю.
-- Стемид, -- продолжал Владимир, -- поспеши навстречу к моей дружине: ему нужна помощь скорая. Ступай, а я останусь с ним.
Стемид вскочил на коня и помчался в ту сторону, где раздавались конский топот и крики охотников.
-- Я надеюсь, -- сказал Владимир, обращаясь к Дулебу, -- ты будешь жить, и если великий князь Киевский может сделать тебя счастливым...
-- Но счастлив ли он сам? -- прервал Дулеб, устремив на Владимира болезненный взор, исполненный сострадания.
Великий князь посмотрел с удивлением на юношу.
-- О ком ты говоришь? -- спросил он после минутного молчания.
-- О тебе, Владимир, сын Святослава; о тебе, Владимир, владыка всего царства Русского.
-- Но кто же может назваться счастливым, если не я, великий князь Киевский...
-- Кто? -- повторил тихим голосом Дулеб. -- Простой, бедный рыбак, который, исполнив тяжкую, но святую заповедь своего господина, заплатя добром за зло, умирает примиренный с своею совестью... Но я чувствую... язык немеет... Государь, не отринь последней просьбы умирающего!
-- О, говори, говори! Клянусь исполнить все твои желания!
-- В селе Предиславино живет девушка... Ее зовут Любашею... Отпусти ее к родителям.
-- Она завтра же будет свободна и осыпанная моими дарами...
-- Нет, государь, нет! -- прервал Дулеб. -- Пусть она возвратится в дом отца своего в той же самой убогой одежде, в которой его покинула... Ах эти богатые убранства... это золото!.. Она не знала их, когда была моею невестою...
-- Твоею невестою?
-- Да, Владимир Святославич! -- сказал Дулеб почти твердым голосом. -- Да, великий князь Киевский! -- повторил он, и полумертвые глаза его вспыхнули жизнью. -- Она была моею невестою, я любил ее... о, как никогда ты не любил ни одной из твоих бесчисленных жен и наложниц. Ты разлучил меня с нею, ты, великий князь Киевский, позавидовал счастью бедного рыбака, ты похитил его невесту и царственною рукою своею -- рукою, под сенью которой должны блаженствовать народы, сорвал с беззащитной главы ее девственное покрывало. Ты не умертвил меня, но заставил проклинать день моего рождения и сомневаться в благости и милосердии божьем. Государь, я спас жизнь твою, ты великодушен, ты желал бы наградить меня; но всемощный Владимир не может возвратить прошедшего, не может сказать: Дулеб, живи и будь счастлив! А я, неимущий, безвестный киевлянин, могу и говорю тебе: Владимир, ты сгубил все земное мое счастье; я положил за тебя мою голову и прощаю тебя!
Дулеб остановился. Казалось, он сбирал последние силы, чтобы сказать еще несколько слов:
-- Теперь видишь ли, -- продолжал он приметно слабеющим голосом, -- кто из нас счастливее: я ли, бедный, простой рыбак, или ты -- великий князь Киевский и владыка всего царства Русского?
Владимир молчал. Высокое чело его покрылось морщинами, и с каждым словом умирающего взоры становились угрюмее и мрачнее. Ему известны были доселе одни укоризны собственной его совести, и в первый раз еще неподкупный голос истины достиг до ушей его. Оскорбленная гордость самодержавного владыки и благородные чувства души, омраченной злодеяниями, но способной ко всему великому, волновали грудь его.
от временной и вечной его гибели!
-- Вечной! -- повторил почти с ужасом великий князь. -- О какой вечной гибели говоришь ты?
-- Ты поймешь меня, Владимир, -- продолжал Дулеб, -- тогда, когда всевышний просветит твою душу; когда бог, которому я поклоняюсь, будет твоим богом; когда, озаренный истинною верою, ты смиришься перед господом и на сем державном челе возляжет его святая благодать; когда узнаешь, что только тот, кто прощает здесь, будет прощен и там! Тогда, о, тогда ты поймешь слова мои! Но теперь... ты жесток, Владимир, -- ты не умеешь прощать врагов своих. Возвеличенный перед всеми, сильный и мощный духом, ты владыка бесчисленных народов и раб буйных страстей своих... кровь Ярополка... кровь родного брата...
-- Молчи!.. -- вскричал Владимир. -- Молчи! -- повторил он диким, прерывающимся голосом, и в потупившихся его взорах изобразился неизъяснимый ужас. -- Это неправда, это клевета!.. Не умертвил я Ярополка... нет! Гнусный предатель Блуд...
-- И верные слуги твои, -- прервал Дулеб, -- исполнявшие приказ государя. Да, великий князь Киевский; вдовствующая супруга Ярополка в числе твоих наложниц, и кровь брата дымится еще на руках твоих! Владимир, этих кровавых пятен не смоют все воды Днепра, не заглушат в душе твоей стонов умирающего брата ни звучные песни баянов, ни бранный крик, ни даже благодарные восклицания счастливых киевлян. Нет, эта кровь должна быть омыта кровью... Но не твоею, Владимир, а кровью того, кто умер для спасения всех людей. Он услышит наконец моления братьев моих. Он прострет к тебе свои объятия, и тогда... о, государь, да будешь ты любимым чадом господа, да продлит он дни твои, да возвестится истина твоими державными устами всему народу русскому, и святой, животворящий крест да воссияет, водруженный мощною рукою твоею, на высоких холмах великого Киева!
Необычайный жар, с коим говорил Дулеб, истощил все его силы; он умолк, и смертная бледность покрыла окровавленное чело его.
Грозный владыка стран полуночных, неукротимый в гневе своем, буйный, надменный Владимир, как кроткий ангел стоял с поникнутою головою пред своим обвинителем. Он не постигал сам, что происходило в душе его.
-- Нет, ты не простой рыбак, -- сказал он, наклоняясь с почтением над отходящим Дулебом. -- Непонятные слова твои потрясли мою душу, они возбуждают в ней не гнев, а трепет и раскаяние; ты должен был желать моей погибели -- и пошел на явную смерть, чтоб спасти жизнь мою; ты мог бы проклинать меня -- а ты, умирая, прощаешь и молишь за меня твоего господа. Нет, ты не простой рыбак! О, великодушный, добродетельный юноша, скажи, кто ты?
-- Я христианин, -- прошептал едва слышным голосом Дулеб.
Он вздохнул; последний отблеск жизни потух в неподвижных его взорах; тяжкий, продолжительный стон вырвался из груди, и предрекшие истину святые уста христианина сомкнулись навеки.
она, -- продолжал Владимир, нахмурив свои густые брови, -- пресмыкаться в числе рабов надменных царей византийских... Нет, я пошлю любимых бояр моих; вера, ими избранная, будет моею, и тогда я не стану испрашивать ее, как подаяния и милости, но с мечом в руках потребую, как дани. Нет, нет, великий князь Киевский не преклонит главы своей ни перед одним из царей земных!
Близкий шум заставил оглянуться Владимира: вся поляна была покрыта многочисленною его свитою. Сойдя с коней и наблюдая почтительное молчание, стояли в нескольких шагах от него: воевода киевский Светослав, Добрыня, Ставр Годинович, Рохдай и другие витязи и сановники великокняжеского двора его.
-- Подымите тело этого благородного юноши, -- сказать обращаясь к ним, Владимир. -- Он спас жизнь вашего государя. Я хочу, чтоб он был предан земле со всею почестью ближнего нашего боярина, чтоб над гробом его был насыпан высокий курган и сам верховный жрец Перуна отправил тризну над его могилою... Нет, нет! -- продолжал он. -- Светорад, в нашем великом Киеве есть христиане: отыщи их, пусть они отправят тризну по обычаю своему над могилою этого юноши: он был их единоверцем. И с этого числа я повелеваю тебе великокняжеским моим словом охранять христиан от всякого утеснения, зла и обиды. Я дозволяю им строить храмы и молиться в них по их закону о моем здравии и благоденствии всего царства Русского.
-- Слушаю, государь, -- отвечал, поклонясь в пояс, Светорад, -- воля твоя будет исполнена.
-- Постой! Живы ли еще заложники, присланные с повинною головою от родимичей и ятвягов?
-- Я дарую им жизнь.
-- Как, государь, ты милуешь этих мятежников?
-- Да, я прощаю их! -- повторил вполголоса Владимир. -- Только тот, кто прощает здесь, -- продолжал он, смотря на бездушный труп своего избавителя, -- будет прощен и там... Коня!
Владимиру подвели коня; он сел на него.
богатырей, любимых витязей, ближних бояр и всю дружину мою великокняжескую.
Многолюдная толпа всадников двинулась вслед за Владимиром.
-- Ну, товарищ, -- шепнул Светорад Рохдаю, -- что это сделалось с нашим великим князем?
-- А что? -- отвечал Рохдай. -- Тебе, чай, досадно, что некому будет завтра голов рубить?
-- По мне, все равно. Воля его княжеская: хочет милует, хочет нет; только не дал бы вперед повадки. А слышал ты, что он приказывал мне об этих христианах?
-- Как что? А что скажет наш верховный жрец Богомил?
-- Это диво, твой Богомил! Да говори он что хочет, хоть с сердцов всю бороду себе выщипли, -- большая беда! Что в самом деле, иль наш государь великий князь будет обо всем спрашиваться у этого старого срамца? И так дали ему волю. Нет, брат, у меня бы он давно по ниточке ходил!
-- Полно, Рохдай, -- прервал Светорад, -- эй, нехорошо! Тебя и так все зовут богохульником.
-- За то, что я не кланяюсь в пояс этому чвану Богомилу?
-- Так что ж? Да будь он хоть верховный жрец варяжского бога Одена, а не смей ломаться и умничать не только перед государем, да и перед нашим братом. Пляши кто хочет по его дудочке, а уж меня, брат, плясать он не заставит.
-- Однако ж, Рохдай, кто боится богов...
-- Да не знает, которой рукой за меч взяться, вестимо, тому как не кланяться Богомилу! Вот если б и я заставлял только рубить головы на лобном месте...
-- Рохдай! -- закричал с досадой Светорад.
-- Это ничего, -- прервал Рохдай, расправляя свои огромные усы, -- дай только нам добраться до села Предиславина, а там как засядем за столы дубовые да хватим по доброй чаре меду крепкого за его великокняжеское здравие, так дело-то пойдет своим чередом. Ведь нашему ясному соколу, удалому Владимиру, благо бы начать, а там уж гуляйте себе, добрые молодцы, да не отставайте только от хозяина. Посмотри, как он сам изволит распотешиться!
-- Вряд ли! -- сказал боярин Ставр, покачав сомнительно головою.
Примечания
{13} --
{14} -- Род плаща.