Глава II
Войдя Спасскими воротами в Кремль, Колобов подвел своего приятеля на то самое место, где теперь Разводная площадь. В то время вся эта площадь была покрыта деревянными домами бояр и бревенчатыми избами, из которых многие были ничем не лучше нынешних белых крестьянских изб.
-- Вот здесь мы можем на минуту остановиться, -- сказал Колобов. -- Сюда они не придут. Ну, слава Богу, что я тебя отыскал!.. Если бы ты им попался!..
-- Кому, братец?
-- Ну, Левшин, не говорил ли я тебе...
-- Да что такое?
-- А то, что тебе надобно скорей отсюда убираться, -- да не к нам, в стрелецкую слободу: там тебя найдут...
-- Найдут? Кто найдет?
-- А вот, послушай. Простясь с тобою, я пошел к Ивану Васильевичу Бурмистрову. Он живет в своем доме на Неглинной. Как я стал подходить к Каретным воротам, слышу -- тебя называют громко по имени. Глязку, стоит человек двадцать стрельцов да трое сотников твоего полка -- этот буян Михайло Чечотка, Андрей Головлинский и мошенник Федька Лутохин. Я подошел поближе и стал прислушиваться. "Да, братцы, -- говорил Лутохин, -- Левшин всех нас позорит, говорит, что мы разбойники и бунтовщики, смеется над нашим столбом". -- "Ах он изменник! -- закричал Чечотка. -- Ребята! знаете ли что? Петлю ему на шею да вздернем его на этот столб!" -- "Вздернем!" -- закричали стрельцы. "Стойте, братцы, стойте!.. Что вы? -- молвил Андрей Головлинский, -- ведь он наш брат, стрелецкий сотник, а не купчина какой. Коли он изменник, так его надо казнить порядком. Отведем его к полковнику. Вы знаете, Кузьма Иваныч Чермнов потачки не даст..." -- "Да что ж, -- закричал опять Чечотка, -- разве мы сами с этим дворянчиком не справимся?" -- "Что и говорить, -- сказал Головлинский, -- убить не долго, да что в этом толку-то? Еще, пожалуй, скажут, что мы по насердкам убили этого изменника. Нет, братцы! пусть прежде сделают ему пристрастный допрос, а как уличат в измене, так выведут на площадь да казнят всенародно, по приговору стрелецкого приказа... Знаете ли что? Пойдемте все к нему на дом; коли еще он не вернулся, так мы его подождем". -- "В самом деле, -- молвил Лутохин, -- пойдемте, братцы, захватим на дому этого Иуду-предателя, скрутим- ему руки назад, да и потащим к полковнику Чермнову: он его допросит по-свойски!" -- "А коли он начнет барахтаться, -- промолвил Чечотка, -- так мы его и без полковника порешим!.. Собаке, изменнику -- собачья и смерть. Не так ли, ребята?" -- "Так!" -- заревели в один голос стрельцы, да всей гурьбой и отправились на Москворецкий мост, а я побежал тебя отыскивать, и слава тебе, Господи, что нашел.
-- Уж не думают ли эти разбойники, -- сказал Левшин, что я живой им отдамся в руки?
Не о том речь, братец!.. Ты ведь один с целым полком не сладишь. Вот как перейдешь к нам, так у тебя будет заступа -- не выдадим; а теперь денька на три тебе надо приискать какое-нибудь укромное местечко. Ко мне нельзя: я живу за Москвою-рекою в слободе, а там тебя и ночью-то будут сторожить... Знаешь ли что? У меня есть знакомая старушка, она держит в Зарядье постоялый двор; сама она старообрядка, и останавливаются у нее все приезжие и старообрядцы. Старуха добрая; я ей скажу, что ты задолжал богатым людям и что тебя на правеж тащили, да ты ушел! Так она отведет тебе такой уголок, что тебя в полгода и земский приказ не отыщет. Нам придется опять идти через Красную площадь, да, чай, уж эти разбойники, давно за Москвой-рекой, так мы с ними не встретимся. Пойдем, Дмитрий Афанасьевич. Пока я не сдам тебя с рук на руки моей старухе, до той поры у меня от сердца не отляжет.
Оба сотника, оставив Кремль, вышли опять на Красную площадь; с первого взгляда они увидели, что на ней происходит что-то необыкновенное. Народ волновался, шумел, и многочисленные толпы со всех сторон площади спешили к Лобному месту. Увлеченные этим людским потоком наши молодые стрельцы подошли довольно близко к Лобному месту -- и тут представилось Лев-шину совершенно неожиданное для него зрелище. Множество людей, из которых некоторые были одеты, как чернецы, стояли с иконами, крестами и святым евангелием; у иных были в руках огромные свитки, другие толпились вокруг налоев, на которых лежали разогнутые церковные книги; перед ними полупьяные мужики держали зажженные свечи, а на Лобном месте стоял в подряснике человек высокого роста, с косматой бородой и растрепанными длинными волосами. Он кричал громким голосом: "Послушай, народ христианский, обличение* на новую Никонианскую веру!.. Постойте, православные, за истинную церковь, ибо ныне уже нет православной церкви, и прямая вера погибе на земли!.. Се бо антихрист настал!"
-- Что это такое? -- спросил Левшин, когда они, продравшись сквозь толпы и миновав церковь Василия Блаженного, повернули налево по Варварке. -- Что это за человек такой?
-- Да все тот же расстрига Никита Пустосвят. Вот уж он целую неделю таскается по всем площадям, рынкам и кружалам -- мутит везде народ.
-- И его до сих пор не уймут?
-- Да, брат, сунься-ка! За его веру стоит половина стрелецкого войска, да никак и сам князь-то Иван Андреевич Хованский того же толку придерживается... Эх, брат Левшин, -- плохие времена!.. То-то и есть! Помирволили сначала этим крамольникам -- дали повадку, а теперь им уж удержу нет!.. Ну, вот и церковь Максима Блаженного! Сюда, направо, Дмитрий Афанасьич, ступай за мной, -- прибавил Колобов, начиная спускаться с крутой деревянной лестницы, которая, изгибаясь по скату горы, вела на одну из улиц Зарядья.
Зарядье, то есть часть города, находящаяся за рядами, и теперь составлена почти из одних въезжих домов, подворьев и харчевен; только теперь этот набережный квартал Китай-города застроен весь каменными домами, а тогда, за небольшим исключением, они все были деревянные. Нынешние постоялые дворы по большим дорогам могут дать понятие о тогдашних подворьях Зарядья; они были только гораздо обширнее, и, вместо одной большой избы, составлялись иногда из трех или четырех изб, соединенных меж собою крытыми переходами; тут были и зимние теплые хаты с широкой печью и полатями, и летние светлицы с красивыми резными скамьями, дубовым чистым столом и оловянным висячим умывальником. Лучшим украшением этих изб и светлиц были, так же, как и теперь, живописные иконы; перед ними обыкновенно теплилась лампада, а из-за них виднелась ивовая лоза, то есть верба, которая сменялась однажды в году после заутрени на Вербное Воскресенье. Иногда также на одной полке с образами стояла склянка с бого-явленской водою и лежало яйцо, которым хозяин и хозяйка дома похристосовались в последнее Светлое Воскресенье со своим приходским священником.
Левшин и Колобов, спустясь по лестнице в Зарядье, прошли шагов двести вдоль прямой улицы, которая вела к Москве-реке; потом, повернув налево в кривой и грязный переулок, остановились подле ворот, занимающих промежуток между двух высоких изб. Обе эти избы были в два жилья, крыты гонтом и украшены резными коньками и узорчатыми подвесками.
-- Ну, вот и Мещовское подворье! -- сказал Колобов. -- Дома ли хозяйка? Эй, бабушка! ты дома, что ль? -- закричал он, подойдя к открытому окну одной из изб.
-- Кто тут? -- раздался в избе пискливый голос, и в небольшое окно сначала высунулся огромный красный нос, а потом вдвинулось, как в тесную раму, толстое, брюзглое лицо с отвисшим подбородком.
-- Здорово, Архиповна!
-- Ах ты, сокол мой ясный, Артемий Никифорович. -- пропищала эта безобразная рожа, ухмыляясь самым приветливым образом. -- Милости просим, батюшка. Пожалуйте, пожалуйте! калитка отперта.
платком и, как видно, на скорую руку, потому что Колобов, взглянув на нее, засмеялся и сказал:
-- Здравствуй, Архиповна! Что это у тебя шлык-то на стороне?
-- Торопилась, батюшка, торопилась! -- отвечала старуха, поправляя свой головной убор. -- Ведь хуже, если бы вы застали меня простоволосою. Милости просим в мою келью, господа честные, милости просим!
Стрельцы вошли в небольшую хату, довольно опрятную, но такую низкую, что Левшин, который был высокого роста, едва не доставал головою до потолка. В переднем углу, на полке, вместо обыкновенных живописных икон, стоял огромный медный складень с выпуклыми изображениями святых и висели на гвоздике кожаные четки.
-- Архиповна, -- сказал Колобов, -- я привел к тебе этого молодца; он так же, как я, стрелецкий сотник.
-- Вижу, батюшка, вижу!
-- Мы с ним задушевные приятели -- крестами давно поменялись.
-- Сиречь вы крестовые братья. Так, батюшка, так!
-- Вот изволишь видеть: он позадолжал и уже его сегодня вели на правеж...
-- На правеж!.. Этакого молодца и красавца!.. Помилуй Господи!.. Видала я, как на этих правежах бьют прутьями по ногам. Мука, батюшка, мука!
-- А делать-то нечего, Архиповна; если б он не ушел, так. пришлось бы ему стоять босиком перед приказом.
-- Полно, так ли, Артемий Никифорович? Уж не хотели ли его только пугнуть? То ли время теперь, чтоб стрелецкого сотника отдавать на правеж!.. Да какой купец или горожанин посмеет...
-- Вестимо, Архиповна, купец не посмеет, да он задолжал не купцам, а своей братье, начальным стрелецким людям.
-- Вот что!.. Ну, это иная речь, батюшка: тут уже за него вступиться будет некому.
-- Денька через три он как-нибудь справится и заплатит, да теперь-то не может, так, знаешь ли, на это время надобно его куда ни есть припрятать, -- понимаешь?
-- Смекаю, батюшка.
-- Не найдешь ли ты ему какой-нибудь уголок.
-- Как бы не найти, да на тот грех все мое подворье битком набито приезжими -- и все, батюшка, издалека, все люди нашей старой веры, со всех мест: с Поморья, с Вятки, из Брынских лесов... Говорят, будто бы собор будет, и наши станут спорить с никоновцами и отстаивать истинную веру... Помоги им Господи!
-- Эх, не о том речь, бабушка! Ты мне скажи: неужели-то у тебя нет ни одного порожнего уголка?
-- Есть то есть, кормилец! На заднем дворе знатная светелка! И лесенка в нее особая.
-- Так чего же лучше!
-- А вот что, Артемий Никифорович: рядом-то с нею другая светелка, да снизу еще два покоя, -- и в них во всех живет один приезжий...
-- Ну, так что ж?
-- Да не боярин же какой-нибудь!..
-- Боярин не боярин, а кабы вы знали, кто у него вчера был тайком...
-- А кто, бабушка?
-- Да ведь вы, пожалуй, разболтаете...
-- Нет, Архиповна, -- нет! Бзвори смело.
-- К нему вчера, -- продолжала старуха шепотом, -- приходил в сумерки, один-одинехонек... сама, батюшка, видела, своими глазами...
-- Да кто?
-- Ваш набольшой-то воевода...
-- Князь Иван Андреевич Хованский?
-- Он!
-- Вот что?.. Да нет ли у твоего жильца дочки?
-- И, полно!.. Что ты, греховодник!.. Ну, конечно, дочка есть, -- да то-то и беда: она живет в светлице; так если узнают, что я под бок к ней посадила такого молодца...
-- Да ведь, чай, между ним и этой красавицей стена будет?
-- Какая стена... так, из дощечек; и на беду и двери есть; хоть они и заколочены, а все, батюшка, как-то непригоже...
-- Знаешь ли что, Архиповна: если тебя спросят, так ты скажи, что пустила в эту светелку недужного человека, старика... Ведь он никуда выходить же не станет, и всего-то на три дня...
-- Правда, дочка-то приезжего, -- продолжала Архиповна, -- днем только сидит в светлице, а ночует, обедает и ужинает внизу.
-- Так чего же ты боишься? Лишь только эта красавица в светлицу, так он притаится, как заяц под кочкой. Ей и в голову не придет, что подле нее живут.
-- Ну, ин быть по-вашему! Только смотри, молодец, живи смирно, чтоб тебя и слышно не было.
-- Да уж не опасайся! -- прервал Колобов. -- Ведь и он у меня ни дать ни взять красная девушка.
-- Я затем это говорю, батюшка, что этот жилец-то, кажись, от всех прячет свою дочку, -- и мне даже не дал перемолвить с ней ни словечка; у них дверь всегда на замке.
Все также сидит взаперти? -- спросил отец Левшин.
-- Нет, батюшка, и он и служитель его часто выходят: их и теперь нет дома. Работница его, Дарья, также забежит иногда ко мне; а дочка, словно затворница какая, никуда ни пяди: весь день сидит одна-одинехонька да вышивает на пяльцах. Вот была в Москве, а Москвы не видала!
тебя какой стрелецкий сотник...
-- Так я, батюшка, хоть образ со степы сниму. Не живет да и только! И почему мне знать, что он стрелецкий сотник? Мое дело бабье! Пожалуйте...
Левшин и Колобов, вслед за хозяйкою постоялого двора, прошли задними воротами на другой двор, застроенный клетьми и амбарами, посреди которых стояла высокая изба в два жилья и с двумя крыльцами, одно с лицевой стороны под дощатым навесом, который поддерживали красивые балясы, другое сбоку и без всяких украшений. Архиповна пробралась сторонкой, завернула за угол избы и по крутой лесенке ввела стрельцов в небольшие сени.
-- Постойте-ка на минуту, молодцы, -- сказала она, -- я пойду взгляну, где моя жилица.
-- Да разве ты, бабушка, сквозь стену-то увидишь?
-- И, кормилец! в дощатой стене всегда щелочки есть, -- отвечала Архиповна, входя в светлицу.
-- Слышишь, Левшин? -- сказал Колобов. -- Смотри же, брат, скажи мне, хороша ли твоя соседка. Ведь тебе делать-то будет нечего, сиди себе у стенки, да в щелку и посматривай.
__ Ступайте, господа честные, -- промолвила Архиповна, растворяя дверь. -- Жилица моя внизу.
Наши приятели вошли в небольшую светелку с одним окном.
-- Вот, батюшка, -- сказала Архиповна, обращаясь к Левшину, -- там под лавкой лежит войлочек. Не прогневайся, лишней перины у меня нет да и подушечек-то Бог не дал. Что ж делать -- не взыщите!
-- И, бабушка, есть о чем хлопотать! -- прервал Колобов, -- была бы только крыша. Ведь наш брат, ратный человек, ходя наестся и стоя выспится.
-- А что, молодец, -- сказала Архиповна, обращаясь к Левшину, -- не принести ли тебе поужинать?
-- Спасибо, бабушка! Я ужинать не стану, -- отвечал Левшин.
-- Что ты, что ты, кормилец! Без ужина да без молитвы никогда спать не ложись...
-- Нет, любезная, я есть не хочу.
-- Что нужды, батюшка; ты на это не смотри: и не хочется да покушай.
-- Не тронь его, Архиповна, -- прервал Колобов. -- Коли он не хочет есть, так я за него поем; ты же ономнясь хвалилась, что у тебя есть астраханская белужина.
-- Есть, батюшка!.. Да есть также и малиновый медок, -- вот тот самый, что ты жаловать изволишь.
-- Право? Так я, бабушка, к тебе заверну.
-- Милости просим! А твоему крестовому братцу, видно, уж принести пораньше позавтракать. Ты что хочешь, молодец? Я сама тебе состряпую. Хочешь ли перепечу крупичатую или курник с яичной подсыпкою?
-- Все равно, бабушка, все равно!
-- Нет, батюшка, не все равно: перепеча перепечей, а курник курником.
-- Ну, как сама хочешь.
привезли... Ну уж, батюшка, есть чем почествовать, -- слас-тынь такая, что и сказать нельзя!.. Прощенья просим!..
-- Мотри же, Артемий Никифорович, я буду тебя дожидаться.
-- Да небось, Архиповна, припасай только нам своей аленой наливки-то, а уж мы твои гости.
-- Так я пойду. Счастливо оставаться, господин честной!.. Спокойной ночи, крепкого сна... Ох, да натощак-то какой сон!
-- Засну, бабушка! -- сказал Левшин, улыбаясь. -- Прощай!..
-- Насилу ушла! -- промолвил Колобов, когда Архиповна вышла из светлицы. -- Старуха добрая, а уж куда здорова болтать. Ну, брат Левшин, ты сам покамест пристроен к местечку, теперь надо подумать о твоих домашних. Тебя эти разбойники не захватят на дому, да зато уж все твое доброе подымут на царя, заберут твоих служителей, начнут от них выпытывать, где ты -- замучат их сердечных!
-- Я этого не боюсь, -- сказал Левшин. -- Ведь я еще и сам в доме-то не был.
-- Как так?
без угощения; рассказал мне почти со слезами обо всех безбожных делах этих окаянных мятежников, -- и я прямо из его дома пришел на Красную площадь, где с тобой и повстречался.
-- Так ты один приехал из Костромы?
-- Нет. Мой слуга Ферапонт и конюх едут на долгих. После покойного дядюшки досталось мне много всякого добра...
-- А, вот что! Так у тебя обозец сюда идет?
-- И коней ведут, двух персидских аргамаков. Одним из них тебе челом бью, Артемий Никифорович.
-- А другого оставлю для себя; Султаном зовут. Что за конь, братец!.. Ферапонт никогда не бывал в Москве, так я велел ему дожидаться меня по Троицкой дороге у креста.
-- Когда ты их ждешь?
-- Да завтра поутру должны быть.
-- Так я вместо тебя их встречу.
-- Нет, братец, погоди!.. Неравно еще наткнешься на кого-нибудь из своих товарищей. Уж верно они обо всем донесли полковнику Чермнову; чай, он теперь и рвет и мечет. Вот, как перейдешь в наш полк, так ты себе перед ним хоть вовсе шапки не ломай; а пока еще ты у него под началом, так он может тебя и силою потянуть на расправу... Э! да постой-ка!.. Ведь ты никак знаком с боярином Кириллою Андреевичем Буйносовым?
-- Как же! Он очень любил моего покойного батюшку, и меня изволит жаловать.
-- Так я завтра же поутру у него побываю. Я слышал, что он живет в ладу с нашим главным воеводою, князем Иваном Андреевичем Хованским, и коли замолвить ему словечко, так тебя завтра же переведут в наш полк. Ну, брат Левшин, делать нечего, пришлось тебе жить затворником!.. И то сказать -- вперед наука! Думай, что хочешь, а языку-то воли не давай. Плетью, брат, обуха не перешибешь. Ты лучше по-моему: сиди у моря да жди погоды; будет и на нашей улице праздник: не все станут мирволить этим крамольникам. Дай только подрасти нашему батюшке, Петру Алексеевичу, так он приберет к рукам и их и сестрицу свою, -- промолвил вполголоса Колобов. -- Да что об этом толковать -- не наше дело!.. Прощай, брат, до завтра! Пойду смаковать хваленой наливочки... а ты смотри -- на улицу ни ногой!.. Да не забудь, Левшин! я завтра спрошу тебя, хороша ли твоя соседка?
Простившись с своим приятелем, Левшин сел на лавку и призадумался не о том, что он должен был скрываться, как преступник, что неосторожной речью восстановил против себя своих сослуживцев, -- нет! чистая и благородная душа его не терпела немоты. Он не мог не высказать того, что было у него на сердце, и повторил бы снова те же самые слова перед всем полком своим. "Умереть за правду весело, -- думал он, -- а грустно жить таким круглым сиротою. Что я? Без отца, без матери, без кровных... Я теперь богат, а на что мне это богатство? Кого я им порадую?.. Ах! зачем Господь не послал мне подругу по сердцу!.. Я желал бы, чтобы она была бедна: я осыпал бы ее жемчугом, одевал бы в парчу, тешил бы, как малое дитя... а теперь кого я потешу? кому скажу: "ты делила со мной и бедность и горе; у нас все было пополам, -- так раздели же со мной и мое богатство, и мои радости. Веселись, моя ненаглядная, чтоб и мне было весело; будь счастлива, чтоб и я, глядя на тебя, был счастлив?.." Почем знать, может быть, злодеи отыщут меня... Они не пощадили и родственников царя, так что Же для них убить беззащитного бобыля, без рода и племени. Почем знать, может быть, завтра или через несколько дней меня не станет и некому будет поплакать о горькой доле бедного сироты, и разве только добрый Колобов, да и то тайком, отслужит панихиду за упокой души раба Божьего Дмитрия!"
и братьев, и эту святую, неизменную любовь доброй жены, которая -- я уверен в этом -- и умирая, не покидает своего мужа! она изменяет только свое название, и вместо жены становится его ангелом-хранителем!.. Мы, дети девятнадцатого столетия, чтоб рассеять грустные мысли, отправляемся в театр, скачем на гулянье, едем на бал, -- а тоска за нами следом: от нее никуда не ускачешь! У наших предков было средство повернее этого. Когда их мучила грусть, томило уныние, -- они молились Богу и горький плач скорби превращался в тихие слезы умиления; а эти слезы... о, верьте мне! как роса небесная для цветка, попаленного зноем, так эти слезы для'души, истомленной земною горестью! -- Левшин прибегнул к этому средству -- и, когда усердная молитва облегчила его душу, он прилег на жесткий войлок, положил под голову свое платье и, как на мягком пуховике роскошного богача, заснул самым тихим и спокойным сном.