Глава III
Левшин проснулся рано поутру и едва успел одеться и помолиться Богу, как вошла к нему Архиповна, неся на деревянном блюде завтрак.
-- Ну, вот, батюшка, -- сказала она, -- изволь покушать моей стряпни. -- Я принесла к тебе спозаранок затем, чтоб ты позавтракал, прежде чем твоя соседка придет в светлицу. Что, молодец, проголодался?.. Чай, у тебя сна вовсе не было?
-- Нет, бабушка, я спал хорошо.
-- Ну, диво! А я, грешница, коли не поужинаю вдоволь, так во всю ночь глаз не сведу... Поболтала бы я с тобой, да некогда: пора на рынок идти... Ох, сердечный! скучно тебе будет, не с кем словечка перемолвить; а если б и было с кем, так придет твоя соседка, и ты, хочешь или не хочешь, а молчи... да уж помолчи же, батюшка! Не введи меня, старуху, в слово.
-- И ты думаешь, Архиповна, соседка не догадается, что подле нее живут? Что же мне целый день не пошевелиться.
-- Да это, батюшка, ничего! Пустила, дескать, денька на три хворого старичка. А как начнешь говорить, так не поверят: голос-то у тебя не стариковский. Ну, изволь же, батюшка, покушать на здоровье моего курника!.. Да вот тебе на этом кулечке калачик, крупичатый хлеб, штофик с медом, а в сенях я поставила кувшин с водою... Прощай покамест, молодец!.. Пораньше-то на рынке из первых рук купишь, -- продолжала Архиповна, уходя, -- а только опоздай немного, так они, окаянные прасолы, все захватят. Ведь теперь на перекупщиков, -- промолвила она, остановясь в дверях, -- никакой управы не найдена. Не прогневайся, они, почитай, все стрельцы... Ох! батюшка, жутко нам от них приходится: все забирают в свои руки!
Несмотря на приглашение гостеприимной хозяйки, Левшин не дотронулся до завтрака; ему было совсем не до того: он чувствовал, что с ним происходит что-то небывалое; он не мог присесть на одном месте; кровь приливала беспрестанно к сердцу, которое поминутно замирало от какого-то тревожного ожидания. Вчера еще он вовсе не думал о своей соседке, а теперь, Бог весть почему, она не выходила у него из головы. Сначала он сам не понимал, отчего желает с таким нетерпением увидеть вовсе не знакомую ему девицу, быть может, весьма непригожую собою; но, наконец, какое-то темное и в то же время непреодолимое предчувствие овладело совершенно его душой. Оно как будто бы говорило ему: "Вот здесь, за этой перегородкой живет та неизменная подруга, неразлучная спутница в жизни, которая предназначена тебе от Господа". Нетерпение его умножалось с каждой минутою. Вот прошел час, другой... "Полно, придет ли она сегодня? -- думал Левшин, ходя взад и вперед по своей тесной горенке. -- Уже солнце высоко! "аи, скоро благовест начнется... Чу!.. Вот и загудел Успенский колокол!.. Пора бы, кажется". Несколько раз подходил он к дощатой стене и смотрел в щелку, хотя всякий раз видел одно и то же: чистую светлицу, побольше той, которую он занимал, лежанку из белых изразцов, скамью, стол, а на столе большие пяльцы. Но вот наконец послышался шорох... Левшин прижался к перегородке и затаил дыхание... Двери в светлицу отвори-и вошла женщина среднего роста; но прежде, чем Левшин успел взглянуть на ее лицо, она обернулась спиною к перегородке, чтоб, по тогдашнему благочестивому обычаю, помолиться пред иконами. Как ни коротка была эта молитва, но Левшин успел полюбоваться прекрасным станом своей соседки. Она была в шелковом сарафане, с непокрытой головой, которую опоясывала одна только алая ленточка; ее заплетенные в широкую косу волосы, черные и блестящие, как вороное крыло, опускались почти до самой земли; на нотах ее были красные черевички, которые показались Левшину похожими на башмачки восьмилетнего ребенка. Когда соседка его, помолясь перед иконами, обернулась к нему лицом, он едва мог удержаться от невольного восклицания... Нет! никогда и в самых пылких мечтах своих не создавал он существа прелестнее этой красы-девицы, которая теперь представилась ему наяву! Вы, может быть, знаете из старинных песен, что тогдашний идеал женской красоты немного имел в себе романтического. Белизна, дородность и яркий румянец на щеках составляли главное достоинство русской красавицы. Отчего же Левшин смотрел с таким упоением на эту девицу с гибким станом и почти бледными щеками? Уж не потому ли, что истинная, совершенная красота, несмотря на условные и весьма различные понятия о красоте, просто и без всякого отчета пленяет нас своей неизъяснимой прелестью?.. Вероятно, Левшин не думал ничего подобного, все чувства его слились в одно зрение. Он не рассуждал, а смотрел только с восторгом на эти черные, задумчивые глаза, в которых выражалось какое-то спокойное уныние и тихая кротость младенца, на эти алые уста, на это белое, как снег, девственное чело, на эти обворожительные ямочки на щеках и мелкие, ровные зубы, которые блеснули, как чистый жемчуг, когда красавица, взглянув на свою работу, улыбнулась и молвила довольно громко: "Ну, батюшка будет доволен! У него еще не было такого нарядното ручника". Эти слова были сказаны таким звучным и очаровательным голосом, что в наше время какой-нибудь меломан назвал бы его музыкальным. Девица, полюбовавшись несколько времени своей работой, села за пяльцы. С полчаса Левшин не отходил от перегородки; он не спускал глаз со своей красавицы, следил за каждым ее движением, и, когда она встала, чтобы достать кошелек, который лежал на полке, то сердце в нем замерло от испуга. Он подумал, что его соседка хочет уйти. Прошло еще несколько минут, красавица перестала работать, облокотилась на стол и задумалась. По-видимому, эти размышления были не очень приятны, потому что ее светлые очи затуманились и налились слезами.
-- Да что это он мне все мерещится, -- шепнула она,- -- и во сне и наяву!.. Ах, зачем я его видела!.
Прежде мне было только скучно, а теперь!.. Тут снова послышался шорох.
-- Это ты, Дарья, -- спросила девица тихим и приветливым голосом.
-- Я, матушка, -- отвечала входившая в светлицу толстая, здоровая девка в крашенинной душегрейке, затрапезной юбке и кожаных чеботках, надетых на босу ногу.
-- Батюшка дома?
-- Нет, ушел вместе с Антоном... Не с кем словечка перемолвить!.. Я было толкнулась к хозяйке, и та на рынок ушла... вот я, Софья Андреевна, к тебе; все-таки вдвоем повеселее... Да что это?.. Никак, ты плачешь?..
-- Нет, Дарья, так...
-- Как так!.. Смотри-ка, смотри! слезы так и льются!..
-- Скучно, Дашенька, грустно!
-- И, матушка! о чем тебе грустить? -- сказала Дарья, садясь на скамью. -- Уж тебя ли батюшка не лелеет!.. Чего у тебя нет?.. И платья шелковые, и дорогие монисты, и жемчужные ожерелья...
-- Жемчужные ожерелья!.. А на что мне они?..
-- Как на что?.. Открой скрынку, да и любуйся?.. Нет, Софья Андреевна, не гневи Господа!.. Коли твое житье не житье, так что же наше?.. Вот ты захотела Москву посмотреть, -- батюшка тебя в Москву привез...
-- А как же!.. Разве ты из своей светлицы Ивана Великого не видишь?
-- Москва!.. -- повторила вполголоса девица. -- Да неужели в самом деле я вижу Москву в первый раз?
-- Вестимо в первый, матушка.
-- Так отчего же мне кажется... Кремль, соборы, Иван Великий... да, да! я уж их когда-то видела... Ах, как мне тяжело!.. Вот так и хочется о чем-то вспомнить... Да нет, не могу!.. Знаешь ли, Даша: у меня в голове бывает иногда -- ну точь-в-точь, как ночью, когда начинает заниматься заря... станет светлеть... светлеть... Вот, смотришь, сейчас и солнышко взойдет... вдруг набегут тучи, все потускнеет, подернется мглою, и опять потемки -- опять ничего! Помнишь ли, Даша, когда мы ехали Москвою, я вдруг вскрикнула?
-- Помню, матушка!
-- А знаешь ли отчего?
-- Да оттого, что к нам в повозку заглянули пьяные стрельцы.
-- О, нет! Я их не видела.
-- Так отчего же?
-- А вот отчего: мы проехали мимо большого дома с высоким теремом. Как я на него взглянула, так у меня сердце и забилось!.. Ведь этот дом... Ну, вот, ты опять станешь надо мной смеяться...
-- Нет, не стану. Ну, что этот дом, Софья Андреевна?
-- Да, да! Этот дом, два крыльца с большими навесами, терем с тремя окнами, белая каменная кладовая с железной дверью -- все это показалось мне знакомым, родным, вот так бы туда и бросилась... Помнишь, как я заплакала?.. Ты, верно, думала оттого, что меня напугали стрельцы?.. Нет, Дашенька, мне жаль было расставаться с этим домом.
-- И, матушка, ты опять за старое! Ведь уж столько раз тебе толковали, что лет пятнадцать тому назад -- тебе еще было тогда годка четыре -- ты была при смерти больна и как выздоровела, так забыла все прежнее, а помнила только то, что видела в бреду.
-- В бреду!.. Ах, как это чудно!.. Я и теперь как будто бы сквозь сон, а помню... Даша! ведь у меня сестер не было?
-- Не было, матушка
-- А мне, помнится, их было много... и маленькая и большая... У меня и матушка была...
-- Ну, конечно, была; да только ты ее не помнишь Батюшка твой сказывал, что тебе и году еще не было, как она умерла.
-- Ах, нет, Даша!. Я говорю о другой, -- ну вот что я во сне-то видела... Постой! -- продолжала девица, приложив руку к голове. -- Да, да!.. У меня и отец также был, только совсем не такой, как батюшка... и матушка у меня была, и нянюшка... Погоди, погоди!. Кажется, я начинаю вспоминать... Мы все едем, едем!.. А какой-то темный лес... а там... Да помню... мне что-то сделалось очень страшно... со мной никого нет, ни матушки, ни нянюшки... А там я как будто бы заснула
-- О долго, долго спала... А что было после -- ну, уж этого, Дашенька, я никак не могу вспомнить!..
-- И, Софья Андреевна! охота же тебе вспоминать о том, что ты видела в бреду! Я тогда у вас в дому не жила, а слышала после: у тебя была такая огневица, что ты, почитай, целый месяц в память не приходила, так диво ли, что тебе и Бог весть что мерещилось?.. И со мной была однажды такая же болезнь, и мне также помнилось, что я боярыня, что у меня золота и серебра полные сундуки насыпаны, а как пришлось после опять за квашню приниматься, так поневоле вспомнила, что я работница... Да что об этом говорить! Знаешь ли, Софья Андреевна, зачем я была теперь у нашей хозяйки? Я хочу от нее допытаться, что за молодцов таких она провела вчера через наш двор; а уж нечего сказать -- молодцы!.. Особливо тот, который пониже; что за личмяннои детина такой!..
-- Э!.. Так и ты их видела?
-- Да... так... мельком... Я на ту пору сидела у окна... Чему же ты, Дарья, смеешься?
-- Тому, матушка, что ты этак закраснелась... Ну!.. еще! словно маков цвет!.. Э-их, Софья Андреевна!.. Молоденька ты, матушка!.. Ну, что за беда, что ты взглянула на пригожего детину? Ведь ты не черница какая!
-- Знаешь ли что, Дашенька? Помнишь, прошлого года на святках ты уговорила меня гадать?
-- Помню, матушка! Ты еще сказывала мне, что видела во сне молодца, русоволосого, с голубыми глазами... Неужели этот высокий детина?..
-- Ах, Дашенька, ну точь-в-точь такой же! И взгляд такой же унылый, и платье, помнится, на нем такое же...
-- Вот что!.. Ну, Софья Андреевна, видно, он твой суженый.
-- И, полно, Даша!.. Прохожий!..
-- Что, матушка, прохожий, -- не узнаешь!.. Вот и я также: ела на святках пересол, и меня во сне напоил какой-то вовсе не знакомый детина. Что ж ты думаешь? Н прошло месяца, как я его увидела!.. Да ты знаешь его: работник твоего батюшки, Архипка рыжий...
-- Архипка!.. Да ведь он женат!
-- А почему знать, матушка, может быть, и овдовеет. ~ Так ты думаешь, что этот прохожий молодец мой суженый?
-- Да видно, что так. А жаль, что не другой!.. Другой-то пригожее.
-- Ах, нет, Дашенька!
-- Да чем же этот высокий показался тебе лучше своего товарища?
-- Я и сама не знаю; но уж только лучше его я в жизнь свою никого не видала.
Вы можете себе представить, каково было Левшину, когда в эту самую минуту, может быть, блаженнейшую во всей его жизни, двери из сеней отворились, и он увидел Колобова, который манил его к себе. Левшин отскочил от перегородки, вышел потихоньку в сени и затворил за собою дверь.
-- Ну, что ты, братец? -- спросил он почти с досадою.
-- Да что, Дмитрий Афанасьич, -- отвечал Колобов, улыбаясь, -- я вижу: не в пору гость хуже татарина! Ну что, хороша ли?
-- Кто хороша?
-- Вестимо кто -- твоя соседка.
-- Так чего же ты смотрел в щелку-то?
-- Так -- от безделья.
-- Хитришь, брат!.. Ну, если твоей соседки нет, так войдем к тебе в светлицу.
-- Нет, нет! -- прервал торопливо Левшин. -- Лучше здесь!.. Неравно кто-нибудь войдет, услышит, что мы разговариваем...
Колобов засмеялся.
-- Эх, полно, братец! -- сказал Левшин, -- говори скорей, зачем ты пришел?
-- Охота же тебе, Колобов...
-- Ну, ну, не сердись!.. Экий ревнивый какой!. Вот что, братец: я сейчас был у боярина Кириллы Андреевича Буйносова; он уже все знает: на тебя донесли князю Хованскому, а тот ему пересказал. Как я стал говорить, что ты хочешь перейти в наш полк, так боярин покачал головою и сказал: "Поздненько Левшин хватился; теперь уж речь не о том, а как бы только голова-то на плечах осталась. Сегодня, как совсем смеркнется, приди с ним тайком ко мне, так авось мы придумаем, как горю пособить". От боярина Буйносова я отправился к Кресту и, как туда попал, гляжу -- тянется по Троицкой дороге обозец, телег шесть, и двух коней ведут: на задней телеге едет холоп, такой дюжий, что страшно взглянуть: рожа широкая, рябая...
-- Ну, так и есть! -- прервал Левшин. -- Это Ферапонт.
-- Я закричал: стой, ребята! Вы не Дмитрия ли Афанасьевича Левшина? "Его-ста", -- молвил передний подводчик. -- Кто из вас Ферапонт? -- "Я, ваша милость!" -- отвечал рябой, соскочив с телеги. Я сказал ему, что выслан навстречу, что им теперь на дом к тебе ехать нельзя, и чтоб они остановились в первом постоялом дворе и ждали приказа. Оттуда я пошел к тебе, -- и, знаешь ли что, Левшин? Как я проходил через Красную площадь, так слышал такие непригожие речи, что упаси Господи! Народ так и кипит -- и все какие-то разносчицы; а Никита Пустосвят стоит опять на Лобном месте и кричит: "Пойдемте, православные, в собор изгонять хищного волка... Да восстанет истинная церковь, и расточатся все враги ея!.."
-- Какой унять!.. К нему весь народ пристает. Крики и гам такой, что и сказать нельзя! Мне повстречался наш пятисотенный Бурмистров и с ним человек двести стрельцов: идут в Кремль охранять царские палаты. Я и сам туда же сейчас побегу.
-- Как! -- сказал Левшин, -- неужели эта сволочь осмелится ворваться в чертоги царские?
-- Чего доброго, у них все станется.
-- Так и я с тобою! -- вскричал Левшин.
Увлеченный первым порывом, этот пылкий и благородный юноша забыл, что его могут и видеть, и слышать из соседнего покоя.
-- Что ты, Левшин, что ты? -- сказал Колобов, идя вслед за ним в светлицу. -- Да в своем ли ты уме? Ты хочешь идти в Кремль?.. Да разве ты не знаешь, что твои злодеи ищут тебя по всему городу?.. И добро бы еще в другое время, а то теперь, когда эти окаянные крестоизменники опять завозились!.. Да ты и до Кремля не дойдешь. Лишь только выйдешь на площадь, так тебя тотчас же и уходят.
-- Воля Божия, Артемий Никифорович, -- чему быть, тому не миновать.
не тому учил меня покойный батюшка. "Коли пришлось умирать за веру православную и за царя, -- говаривал он, -- так не торгуйся: ложись, да и умирай! Там будет хорошо".
-- И, братец! Да что значит один лишний человек?..
-- Что значит! А почем ты знаешь, может быть, мне-то Господь и судил заслонить моею грудью того, кому я целовал крест и святое Евангелие?
-- Эй, Левшин, подумай!.. Ведь ты идешь на верную смерть.
-- Наша жизнь, Колобов, в руке Божьей. Коли мне не суждено погибнуть от моих злодеев, так я останусь жив; а если суждено, так не честнее ли мне умереть с оружием в руках у порога царского, чем здесь или в другом каком захолустье?
-- Чу!.. -- сказал Левшин. -- Слышишь ли, братец?
-- Да, Дмитрий Афанасьич, и здесь слышно, как воют на площади эти голодные волки. Видно, опять крови захотелось!..
-- Идем!..
-- Нет, воля твоя, я тебя ни за что не пущу; лучше сам не пойду.
Он оттолкнул своего приятеля, опрометью бросился вон и в три прыжка очутился внизу лестницы. В то самое время, как он выбежал из светлицы, за перегородкою раздался горестный вопль и кто-то прошептал: "Боже мой! он идет на смерть!.." -- "Эх, жаль молодца!" -- проговорил друтой голос, и все затихло. Когда Левшин вышел на двор и обернулся, чтобы посмотреть, идет ли за ним Колобов, то невольно взглянул на светлицу своей соседки -- и что ж он увидел? Она стояла у открытого окна. Ее взор, исполненный любви и страха, был устремлен на него... О, это уже не случай! Она была у окна для того, чтобы он ее видел... Эти глаза, наполненные слезами, этот умоляющий взгляд, эти сложенные руки!.. Казалось, она хотела ему сказать: "О не ходи, не ходи!"
Как вдруг окно затворилось, и подле Левшина раздался голос Колобова.
-- Ну, что ты, братец, остановился? Уж не передумал ли?.. Эй, Дмитрий Афанасьич, послушай меня!
Левшин стоял бледный, как смерть; он едва мог дышать, он чувствовал, что кровь застывала в сердце... О! Кто может разгадать, что происходило в эту минуту в душе влюбленного юноши?.. Святой долг -- и первая любовь; там, в Кремле, почти верная смерть, -- а здесь, быть может, целый век блаженства, подле той, которую избрало его сердце!.. Да! Эта душевная борьба была ужасна; но она недолго продолжалась; полумертвое лицо Левшина оживилось снова, взор вспыхнул, и он, схватив за руку своего приятеля, сказал твердым голосом:
-- Куда вы это, молодцы? -- спросила Архиповна, которая стояла у ворот постоялого двора.
-- Теперь на площадь, бабушка, -- отвечал Колобов.
-- Да на площади никого нет: все в Кремле.
-- Зачем?
-- Слышишь, брат? -- вскричал Левшин. -- А мы еще здесь. Скорей, скорей!
-- Что за диво! -- прошептала Архиповна. -- Вчера этот молодец от правежа прятался, а теперь в Кремль идет!.. Ах, батюшки! бегом пустились!.. Уж не хотят ли и они постоять за истинную веру?.. Давай Господи!