Глава VII
Вот уже прошло более трех недель, как Левшин оставил Москву. В селе Богородском ждали со дня на день боярина Буйносова, но он не ехал. Впрочем, Левшин вовсе не скучал: в хорошую погоду он ходил иногда с меткой пищалью стрелять дичь, а ее очень много было в этих заповедных дачах, в которых изредка только охотился сам боярин; в дурную погоду беседовал с приходским священником или проводил время в разговорах со словоохотным челядинцем боярским и своим добрым Ферапонтом. В наш век это последнее занятие показалось бы довольно странным, но тогда еще просвещение не положило в отечестве нашем этой резкой грани между господином и его слугою. В старину было много и таких господ, которым грамота вовсе не далась; да и дворяне, по тогдашнему образованные, отличались, по большей части, от своих безграмотных домочадцев не образом мыслей, не познаниями и ученостью, а только тем, что умели читать и писать. Сверх того между служителями и их господами существовала тогда связь особенного рода: ее почти можно назвать семейной. Господа называли своих слуг домочадцами, и эти чады дома готовы были при всяком случае умереть за своих бояр, которые в свою очередь любили их, как домашних, и дарили иногда за верную службу целыми деревнями. Чаще всего Левшин бродил без всякой цели по лесу, особенно там, где нужно было прокладывать себе дорогу; он любил продираться сквозь эту глушь, где сплошные деревья сплетаются своими вершинами и ни один луч полуденного солнца не падает на влажную землю, покрытую полусгнившими листьями и валежником. Эта пустынная, мрачная дичь была ему по душе. В одну из своих прогулок он зашел в глубокий, поросший мелким лесом, овраг. На дне его журчал ручей, тот самый, который перед господской усадьбою вливался в пруд. В конце этого оврага, сквозь густые ветви дикой черемухи, виднелся высокий плетень, а за ним соломенная кровля небольшой избушки. Левшин пошел к этому жилью. Он не успел сделать несколько шагов, как из-за плетня показался служитель его, Ферапонт, с довольным лицом и с распухшим прищуренным глазом.
-- Это тьг, Ферапонт? -- сказал Левшин.
-- Я, батюшка, -- отвечал Ферапонт, вытирая рукою свои длинные усы и бороду.
-- Что это у тебя глаз-то?
-- Ничего, Дмитрий Афанасьевич! Я был вот здесь на пчельнике у Савельича, так пчела ужалила. Что за мед!.. Ну, уж нечего сказать: белый, зернистый!.. Да не угодно ли, батюшка, и тебе отведать?..
-- Пожалуй.
-- Только сам туда не ходи: как раз облепят пчелы. Побудь здесь минуту, я сейчас вынесу тебе свежий сотник, прямехонько из улья.
Ферапонт ушел опять на пчельник, а Левшин прилег под тень черемухи у ручья, который тихо струился в своих берегах, поросших осокою. Вот послышались ему вдали охотничьи рога. Эти невнятные, исчезающие в воздухе звуки долетали до него только по ветру и через несколько минут вместе с ним затихли. Меж тем Ферапонт возвратился, неся деревянное блюдо, на котором лежал свежий сот меду, ножик и ломоть черного хлеба. -- Покушай, Дмитрий Афанасьевич, на здоровье, -- сказал он, подавая ему блюдо. -- Савельич при мне подрезал этот сот. Ну, батюшка, какой он досужий пчеловод!.. А знаешь ли что, Дмитрий Афанасьевич? Ведь Савельич-то жил в скиту у твоего дядюшки, Андрея Яковлевича Денисова.
-- В каком скиту?
-- Да вот там за Онегою.
-- Как же он туда попал?
-- В бегах был. Савельич мне все рассказал. Вот изволишь видеть: он долго был раскольником; лет шесть тому назад Господь вразумил его принять опять православную веру, так он пришел с повинной головой к боярину. Боярин, -- дай Бог ему здоровье! -- принял его не с гневом, а с милостью, и порадовался, что он, хотя и поздненько, а все-таки обратился на путь истинный.
-- Послушай, Ферапонт: я все еще путем не знаю, покойный дядюшка, Семен Яковлевич, в ссоре, что ль, был со своим братом Андреем Яковлевичем?
-- В ссоре, батюшка. А, говорят, в старину они жили душа в душу. Андрей Яковлевич продал все свои вотчины и уехал сначала на Соловки, а там долго жил за Онегою и присылал часто гонцов к твоему покойному дядюшке, и тот также писал к нему грамотки.
-- А за что они поссорились?
-- Вот за что, батюшка: может быть, ты не знаешь, что покойный твой дядюшка, а наш барин, Семен Яковлевич, держался одного толку со своим братом, сиречь -- не прогневайся, батюшка! -- был такой же еретик, как и он. Правда, только-то и было в нем худого... Этакой доброй души поискать! Не токма свои, да и все чужие-то Шли к нему, словно к отцу родному. Случится ли с кем беда: домишко сгорит -- к Семену Яковлевичу! Выбьет ли поле градом -- к Семену Яковлевичу!.. Соседи меж собой поговорят -- к нему же на суд! А уж об нищей братии и говорить нечего: со двора не сходили. Грешно также сказать, чтоб он обижал наш церковный причт; он и им в нужде помогал, только ни сам в Божью церковь не входил, ни священника к себе с крестом не допускал, а молился у себя в образной по каким-то старинным книгам. Нам никому не было помехи говеть, исповедоваться и ходить к причастию, да сам-то он никогда не исповедовался и не приобщался. Вот, батюшка, годов пять тому назад наслал па него Господь какую-то немощь: стал чахнуть, что день, то хуже. Приводили к нему всяких знахарей -- все лучше нет! Вот послали в Москву по какого-то досужего человека из немчин. Приехал и тот, прожил у нас суток трое, давал барину всякие снадобья, да как увидел, что ему от них льготы никакой нет, а стало еще тяжелее, и что вся дворня посматривает на него исподлобья, так он за добра ума, поворотил оглобли, да и был таков!.. Прошло этак еще с педелю, барин перестал уж и с постели вставать: не ест, не пьет -- кости да кожа. Худо дело!.. Однажды под вечерок собрались мы все в людскую, да и толкуем меж собой: что с нами сиротами станется, кто будет у нас барином?.. Вот наш дворецкий, Прокофий Иваныч -- ты уж его не застал, батюшка -- и начал нам говорить: "Что вы, ребята, о пустяках-то болтаете?.. Кому достанемся, кто барином будет? Вестимо дело, без барина не останемся; а вы о том подумайте, что наш батюшка Семен Яковлевич -- кормилец наш, родной отец, умирает, как собака!" Вот все мы так руками и всплеснули. "Ах, батюшки! ведь правда: умрет он без покаяния!" -- "Да что ж делать-то, Прокофий Иваныч?" -- сказал ключник Терентий. "А вот что: ступай хоть ты скорей к отцу Василию, скажи ему, что Семен Яковлевич умирает и зовет его к себе; а мы пойдемте все к барину, повалимся ему на пол. Господь милостив -- авось упросим его, чтоб он души-то своей не губил!" -- "Идемте, ребята!" -- закричали все, да целой гурьбой, и старый и малый, все до единого пошли к барину. Стали входить потихоньку в его опочивальню -- глядим, лежит сердечный, чуть жив! "Что вы, братцы? -- промолвил он. -- Зачем пришли?"-- "Кормилец ты наш! -- сказал дворецкий. -- Ты был нам всем вместо отца родного, и мы, как дети, пришли просить тебя -- не откажи нам в последней нашей просьбе!" Дворецкий повалился в ноги, а за ним и мы все упали наземь. "Ну, что? -- шепнул Семен Яковлевич. -- Говори!" -- "Батюшка-барин, -- сказал Порфи-рий Иванович, -- ты человек добрый, за тебя богомольцев много будет, да все их молитвы-то впрок не пойдут, коли ты умрешь, как нехристь какая. Прикажи позвать священника!" Глядим -- барин нахмурился. "Ступайте вон, дурачье! -- молвил он гневно. -- Не ваше дело!" "Как, батюшка, не наше! -- заговорил дворецкий. -- Да коли ты, отец наш, умрешь без покаяния, так како ответ дадим мы Господу Богу, когда на страшном суде он скажет нам: "Окаянные! Ваш добрый господин кормил и поил вас, берег, как детей родных, а вы, рабы нечестивые, не лежали у его порога, не умоляли его покаяться!" Братцы! -- промолвил дворецкий, заливаясь слезами -- просите все барина!" Вот поднялся, батюшка, такой вопль и плач, что и сказать нельзя! Барин долго крепился, все гнал нас вон, да видно под конец слезы-то наши одолели. "Ну, ну, глупые! -- промолвил он, -- позовите попа!" А батька и в двери! Ты, Дмитрий Афанасьевич, и его также не застал: о спожинках будет ровно год, как он помер... Вот уж был подлинно Божий человек!.. Такой смирный, любовный! И горя-то ему, сердечному, много было: похоронил под старость жену да семерых детей, а все не унывал! Иногда ему сгрустнется -- заплачет, да тут же и начнет каяться: "Ах, я грешник, грешник! Да разве Господь не волен в своем?... Он дал, Он и взял -- буди Его святая воля". Угрет глаза и как ни в чем ни бывало. Вот как он вошел в барскую опочивальню, -- как теперь все помню, -- помолился на святые иконы и сказал: "Мир дому сему!.." Здравствуй, Семен Яковлевич! -- промолвил он, подойдя к барину. -- Ну, слава тебе, Господи! видно попомнились перед Богом твои добрые дела, и милостыня твоя принесла свой плод. Ты желаешь, Семен Яковлевич, исполнить последний долг христианский?" "Не я, -- проговорил барин, -- а вот они пристали". "А сам-то ты, Семен Яковлевич?.." -- спросил священник. "Я бы тебя, Василий Алексеевич, не потревожил!" Вот что, -- молвил отец Василий: "Так прощай, боярин! Мне у тебя делать нечего".
Мы все кинулись к священнику: "Батюшка, не уходи!"-- "Эх, детушки! -- сказал отец Василий, -- не знаете сами, чего просите. Да коли он хотел приступить к такому делу ради того только, чтоб от вас отвязаться, так это будет ему не во спасение, а в пущую гибель. Уж по мне лучше ему умереть еретиком, чем лукавым Иудой". "Иудою!" -- прошептал барин, привставая. "Да, Семен Яковлевич, -- сказал отец Василий. -- Веруешь ли, что я служитель истинной, православной церкви, и желаешь ли от всей твоей души примириться с нею!.. Отвечай, Семен Яковлевич!"
У нас у всех сердца так и замерли. Глядим на барина, ждем, что он скажет... Ни словечка! Молчит, как убитый.
"Ну, вот видишь ли, боярин, -- заговорил опять отец Василий, -- ты молчишь, так не правду ли я говорил? Лукавый Иуда, предавая Спасителя, называл Его своим наставником и лобзал Его, а ты что хотел делать? Разве не то же самое?"
"Да знаешь ли, -- промолвил, наконец, барин, -- что скоро уже тридцать лет..."
"Как ты сам отлучил себя от церкви, -- перебил отец Василий. -- Знаю, боярин!.. Великий грех, подлинно великий!.. А все не беда! Ты грешник -- так что ж? Мы все грешники: да для кого же Христос и распинался, как не для нас? Не он ли сам сказал: "Приде бо сын человеческий взыскати и спасти погибшаго!.." Вот он и пришел к тебе. А ты, Семен Яковлевич, прими Его с верой и любовью -- не так как Иуда, но как мытарь. Не бойся греха твоего: Господь милосерд. Ведь Он, наш батюшка, несет на себе грехи всего мира, так уж твои немного Ему тяготы прибавят".
-- Да, Семен Яковлевич, -- сказал опять отец Василий, -- кто кается, того Господь не отвергает. Не нам, грешным, чета великий апостол Петр, а ведь и он трижды отрекся от Христа, да как покаялся, так остался по-прежнему первым учеником Господним. Ты также отрекся от православной церкви, покайся и ты -- возвратись к ней, как блудный сын к отцу, и она так же, как этот сердобольный отец, примет тебя с радостью, согреет на груди-своей, ототрет твои слезы и облечет в лучшую свою одежду!.."
Афанасьевич, покойный твой дядюшка исповедался, приобщился, и с того самого часа пошло ему все лучше, да лучше, так что он недели через две, почитай, совсем оправился. Вот радость-то была, когда он, отец наш, в первый раз приехал к обедне... Ну, веришь ли Богу, Дмитрий Афанасьевич, такое было для всех веселье, словно в великий день Христов!.. Народу набилось в церковь видимо-невидимо: и деды и внучата, все поднялись!.. Иной старик уж года два не слезал с полатей, а тут -- откуда ноги взялись -- бредет в церковь, чтоб на барина взглянуть да помолиться о его здоровье. Вот как обедня отошла, отец Василий вышел на амвон и сказал: "Православные! Возблагодарим теперь всем миром Господа за душевное и телесное исцеление благочестивого раба Его, боярина нашего Симеона". Он начал служить благодарственный молебен; мы все пали на колени, а барин повалился перед иконой Спасителя, да так во всю службу и не вставал. Спустя неделю после этого, дядюшка твой отправил гонца с грамотой к братцу своему. Эту грамоту возил Алешка Косой. Как Андрей Яковлевич прочел ее, так распалился таким гневом, что и Господи!.. Учал кричать, топать ногами!.. "Скажи, дескать, твоему барину, что изо всех моих родных я любил только его одного, а теперь он хуже для меня всякого татарина... Вон отсюда, холоп предателя! Нет тебе здесь ни хлеба, ни воды, ни кровли! Я скорей приму в свой дом разбойника и накормлю бешеного пса, чем слугу окаянного отступника!" Вестимо дело, Алешка Косой поклонился, да и давай Бог ноги! Вот, Дмитрий Афанасьевич, как поссорились твои дядюшки. Не знаю, что Андрей Яковлевич, а покойный твой дядюшка Семен Яковлевич очень об этом горевал и не раз еще посылал к своему брату, только прием-то посланным был всегда одинаков: на порог да в шею!
-- А что, Ферапонт, дядюшка Андрей Яковлевич женат или нет?
-- Нет, батюшка, об этом и речи никогда не было... Э, да что это?.. Чу! Слышишь, Дмитрий Афанасьевич?
-- Да, слышу: охотничьи рога.
-- И, кажись, недалеко... Пойдем-ка, батюшка, посмотрим, что это такое.
-- Нет, Дмитрий Афанасьевич, и полверсты не будет. Вон по той дорожке мы как раз выйдем вон из лесу.
Левшин и Ферапонт пошли по узенькой тропинке и через несколько минут повстречались с боярским челядинцем, который также пробирался в поле.
-- И ты, Сидорыч, идешь туда же? -- сказал Левшин.
-- Как же, Дмитрий Афанасьевич, и я хочу взглянуть на царскую охоту.
-- Да, батюшка! Ведь это изволит охотиться государь Петр Алексеевич с ближними своими боярами. Сейчас приехал на село стремянный нашего господина, Антон Курышов; он сказывал, что сегодня поутру собралось в Коломенском до двадцати бояр.
-- И все с охотами? -- спросил Ферапонт.
-- Вестимо, с охотами.
-- То-то, чай, народу-то!
-- Как так?.. Ведь ловчие-то и псари будут с гончими порскать по лесу, да зверя поставлять в чистое поле, а при борзых да собаках кто останется?
-- Видно, одни господа. Антон говорил, что и нашему боярину пришлось взять четырёх собак на свору: Злодея, Налета, Буяна и Касатку. Они привыкли рыскать за стремянными, так за барином нейдут. Лихие собаки -- что и говорить! Да как-то он с ними справится!.. Коли они завидят сердечного дружка, а он не успеет их со своры спустить...
-- Да! -- Не усидит на коне... Я сам был у покойного барина стремянным; ездок не плохой и силишка есть, а так грохнулся однажды с лошади, что небо с овчинку показалось! Нет, любезный, коли собаки у тебя па своре, так не зевай!.. Да что это боярам-то вздумалось?..
-- А Бог их знает!.. За спором, что ль, дело стало или так, ради потехи.
-- Ну, вот припомни мое слово, Сидорыч: без греха дело не обойдется.
В продолжение этого разговора они дошли неприметным образом до конца леса. Перед ними открылись обширные, холмистые поля. Направо по суходолу расстилались заповедные луга села Богородского; налево по лощинам тянулся длинный ряд болот, поросших мелким кустарником. Прямо перед ними в живописном беспорядке разбросано было несколько отдельных рощ, которые на охотничьем языке называются отъемными островами. Между этими рощами и лесом, на опушке которого стоял Левшин, было не более полуверсты. Одетые в разноцветные платья псари, ловчие и доезжачие, которые, очевидно, принадлежали разпым господам, стояли поодаль от крайней рощи и дожидались только приказания, чтоб бросить гончих в остров. Бояре на красивых персидских конях разъезжали по полю, держа на шелковых сворах борзых собак, которые беспрестанно путались между собой, подбегали под лошадей и, по-видимому, весьма тревожили непривычных к этому делу господ. Вот бояре начали занимать места по перелескам, некоторые из них потянулись к Богородскому лесу и стали шагах в пятидесяти от его опушки.
__Кто этот господин? -- спросил Ферапонт у боярского челядинца. -- Вон что прямо против нас на саврасом коне?
-- Да... кажись, такой строгий, смотрит все исподлобья.
-- Это, любезный, ближний комнатный стольник государя Петра Алексеевича, князь Федор Юрьевич Ромо-дановский.
-- А вот этот боярин -- такой дородный, что стоит у куста?
-- В скарлатном зипуне и парчовой мурмолке?.. Это князь Яков Федорович Долгорукий; а вот подъехал к нему князь Троекуров. Эк он собак-то нацеплял! Никак с полдюжины будет!.. Ах, они проклятые, так и рвутся!.. А вон от перелеска едет сюда на вороном коне боярин Иван Максимович Языков...
-- А как же!.. Ведь они, почитай, все к нам жалуют... Э! Смотри-ка -- смотри!.. Долгоруковские-то собаки начали грызться с троекуровскими... Ну!.. Пошла свалка!.. Вот оно без стремянных-то!.. Куда боярам ладить с этими псами!.. Гляди-ка, брат, под князем Троекуровым конь-то никак испугался!.. Эк он начал прядать!.. Ахти, батюшки! убьет он его.
-- Нет, -- сказал Ферапонт, -- ничего!.. Вон и собак-то кой-как растащили...
-- Да это что! -- молвил боярский челядинец. -- Погоди, брат, то ли еще будет!
-- Посмотри-ка сюда, Никита Сидорыч; кто это там из-за рощи выехал... вот этот, без собак?
-- Да, в красном кафтане с золотыми петлицами... Ого, брат! да перед ним все бояре шапки снимают!..
-- Постой-ка -- постой-ка!.. Уж не он ли это, наш батюшка?.. Ну, так и есть -- он! Точно он!.. Шапку долой, братец!..
-- Да что ж это за боярин такой? -- спросил Ферапонт, снимая шапку.
-- Что ты?.. Какой боярин!.. Разве не видишь? Это сам государь Петр Алексеевич!
-- Нет, изволил поворотить направо... Вон, взъехал на холмик... Знать оттуда будет смотреть на охоту.
-- А эти-то, что позади его едут, видно самые набольшие бояре?
-- Ну, вестимо!.. Один, чай, дяд" ька его, Кирилла Полуектович Нарышкин! А другой... нет, любезный!., кажись, и не боярин, и не ратный человек... Вишь, как он позади плетется... Лошаденка невзрачная, и сам-то он сидит на ней таким увальнем... Должно быть, учитель государя Петра Алексеевича.
Тут словоохотный челядинец и Ферапонт перестали разговаривать; они обратили внимание на толпу псарей, которые спешились и начали суетиться около своих гончих собак.