Глава XI
Дорога, по которой ехали наши путешественники, становилась час от часу хуже. Проехав верст шесть, они очутились опять на берегу речки Брыни, которая в этом месте прокладывала свое русло среди топких болот, покрытых ржавчиной, мхом и мелким кустарником. Узкая гать, по которой с трудом можно было проехать на телеге, вывела их опять на песчаную дорогу, изрытую корнями столетних деревьев. Эти великаны лесов русских, вечно зеленые сосны и ветвистые ели росли почти сплошной стеной по обеим сторонам дороги, или, лучше сказать, широкой тропы, которая превращалась иногда в настоящее лесное ущелье. Над головами путешественников тянулась светлая полоса небес, но по сторонам все было мрачно: вверху солнце сияло во всей красоте своей, а внизу начинались уже сумерки. Этот таинственный мрак, эта глушь и запустение подействовали даже и на весельчака Ферапонта; он перестал мурлыкать про себя песенку, только не задумался, как его господин, напротив, беспрестанно озирался, смотрел по сторонам, и пытливый взор его, стараясь проникнуть в глубину леса, встречал везде одно и то же: непроходимую дичь, мрак и горы валежника. Ферапонт был вовсе не трус, и в чистом поле не испугался бы никого, но тут он вспомнил невольно слова приказчика, который советовал ему не хвалиться. "Подлинно, -- думал Ферапонт, -- хвалиться-то нечего!.. Здесь и мальчишка убьет тебя из-за куста поленом. Эка дичь, подумаешь!.. Днем ничего не видно, а по дороге-то знать черти в горелки играют, -- корни да рытвины!.. Да тут в сумерки беда!.. Ну, нечего сказать, пронеси Господи!.. Потише, батюшка Дмитрий Афанасьевич! -- прибавил он вслух, видя, что Левшин продолжает ехать рысью. -- Вишь, дорога-то какая -- корень на корне!.. Как раз или себя или коня уходишь".
-- Небось, Ферапонт, -- отвечал Левшин, -- мой Султан никогда не спотыкается. Он не успел этого вымолвить, как вдруг Султан со всего размаха упал на оба колена; ловкий всадник удержался на седле и, сильно потянув за повод, поднял своего коня.
-- Ну вот, не говорил ли я тебе, Дмитрий Афанасьевич! -- вскричал испуганным голосом Ферапонт. -- Эй, батюшка, послушайся меня, поедем шажком!.. Мне сказывали на постоялом дворе, что этой трущобой нам ехать только до первого поворота, а там пойдет дорога лучше.
-- Ну, хорошо, поедем шагом. И то сказать: спешить-то нечего, успеем приехать засветло.
-- Как не приехать, лишь только бы помехи какой не было.
-- Помехи?.. Какой помехи?
-- А Господь знает!.. Коли правду говорили на постоялом дворе, так вот здесь, в этом-то самом захолустье и пошаливают. Вишь, глушь какая! По сторонам ни зги не видно... Э!.. Что это там!.. Постой-ка, батюшка, постой!.. Левшин остановился.
-- Видишь, Дмитрий Афанасьевич? -- шепнул Ферапонт. -^ Вон там впереди... налево... что за человек такой в белом балахоне?
-- Человек!.. Где?
-- Да вон там за кустом... подле самой дороги. Левшин засмеялся.
-- Ну, -- сказал он, -- правду говорят, что у страха глаза велики!.. Да это березовый пень.
-- Неужели!.. Ах он проклятый!.. В самом деле пенек!
-- Разбойников-то я не боюсь, -- прервал Левшин, продолжая ехать вперед, -- лишь только бы нам не заплутаться... Да ты хорошо ли расспросил о дороге?
-- Как же... Нам все надо держаться правой руки, пока не доедем до большой поляны, а там повернуть налево мимо пожарища...
-- Какого пожарища?
-- Да вот хозяин постоялого Двора мне сказывал, что на этой поляне, в большом скиту, жили еще прошлого года раскольники, и жили, говорят, смирно. Да пришел к ним какой-то старец Пафнутий, из Сибири -- и учал их уговаривать: "Примите, дескать, православные, ради царствия небесного, венец мученический: окреститесь, братия, крещеньем огненным!" Они сдуру-то ему и поверили: заперлись кругом, подожгли свой скит, да вместе с ним и сгорели. Говорят, будто бы теперь на этом пожарище не раз слыхали по ночам проезжие, как стонут и воют души погоревших еретиков.
-- А этот злодей, что их подучил, сгорел также с ними?
-- Нет, он себе на уме!.. "Мне, дескать, братия, нельзя быть вместе с вами вольным мучеником: мне надо и другим проповедовать". Хозяин постоялого двора сказывал мне, что он и теперь еще спасается где-то здесь в лесу, на сосне.
-- На сосне!
-- Да, батюшка!.. Живет на ней, ни дать ни взять, как соловей-разбойник.
-- А почем знать, может быть, он и в самом деле разбойничает?
-- А разве этому Куродавлеву указано разбойников ловить?
-- Нет, Дмитрий Афанасьевич, он так -- ради своей потехи ловит воров. Савельич рассказывал мне, что этот Куродавлев такая гроза на всех здешних разбойников, что и сказать нельзя! Дворня у него большая, народ все удалой. Как пройдет слух, что начали часто проезжих грабить, так он мигом, холопов своих на ноги, сам на коня и уж тут ему не попадайся!.. У него с разбойниками расправа короткая: попался живой -- петля на шею да на первую сосну! А там мотайся себе, пока добрые люди снимут. Савельич мне рассказывал, что он этак однажды настиг в пустом ските целую шайку разбойников, человек до пятнадцати, отбил у них двух проезжих купцов, которых они захватили на большой дороге, а их всех до единого, кого из пищалей перебил, кого перевешал.
-- Неужели всех?
-- А что ж, батюшка... Иль по головке разбойников-то гладить?.. Ведь не даром пословица: "вора помиловать, доброго загубить".
-- Да ведь и разбойник такой же человек.
-- Кто и говорит! Вестимо, такой же. А те, которых он станет резать, коли я его как ни есть из рук выпущу, не люди, что ль?.. Нет, Дмитрий Афанасьевич, уличенного разбойника может помиловать Господь, а людям не сл "д его миловать.
-- Что это, Ферапонт, -- прервал Левшин, -- смотри, как стало вдруг темнеть или тучки набежали?
-- Какие тучки! -- проговорил Ферапонт, взглянув кверху. -- Эва, как заволокло!..
-- Фу, батюшки, как душно! -- прошептал Левшин, снимая шапку.
-- Да, больно парит, -- сказал Ферапонт. -- Видно, перед грозою.
И подлинно, влажный, удушливый воздух стеснял дыхание; черные облака, медленно продвигаясь от запада, ложились густыми слоями на светлые небеса и устилали своей грозной тенью поля, дремучий бор, холмы и равнины. Ясный день начинал понемногу превращаться в сумрачный вечер. Мелкие пташечки перестали перепархивать с ветки на ветку, замолкли, приютились -- и только одни стаи ворон и крикливых грачей кружились заботливо под облаками, да кой-где плавал над вершинами деревьев хищный коршун. Но вот и они рассыпались врозь -- и эта зловещая, мертвая тишина распространилась по всему лесу.
__ Ну, барин, -- сказал Ферапонт, -- будет гроза!..
4v!.. Вот уж и гром стал постукивать!.. Ох, худо дело!.. Беда, коли нас захватит здесь эта непогодица!..
-- Что ж делать: от грозы не уедешь.
-- Вестимо, Дмитрий Афанасьевич, да не о том речь: нам бы только выбраться из этого захолустья. Мы и теперь дорогу-то здесь плохо видим, а как вовсе стемнеет, так придется ехать ощупью...
-- Так поедем скорее.
-- Куда скорее!.. Видишь, дорога-то -- прах ее возьми! -- хуже тропинки становится... Смотри, смотри, Дмитрий Афанасьевич... колода!.. Ах, ты Господи! вот трущоба-то проклятая!
Наши путешественники проехали еще кой-как версты две, наконец Левшин остановился и сказал:
-- Посмотри, Ферапонт, тут и езды вовсе нет, -- болото!..
-- Постой-ка на минутку! -- прервал Ферапонт, объезжая своего господина. -- Ну, так и есть -- трясина!
-- Что ж это? Видно, мы заплутались?
-- Видно, что так!.. А вот и гроза! -- промолвил Ферапонт, снимая шапку и крестясь.
-- Что ж мы будем теперь делать? -- спросил Левшин.
-- Да что, батюшка, -- отвечал Ферапонт, -- делать нечего: чем ехать Бог весть куда, лучше переждать на одном месте; а как прояснится, так вернемся назад, да поищем поворота -- видно, мы его миновали.
-- Переждать!.. Да этак нам, пожалуй, и ночевать здесь придется.
-- Нет, Дмитрий Афанасьевич, большие грозы скоро проходят; а гроза-то, кажись, не на шутку!.. Господи помилуй!.. Фу, батюшки, так и палит!.. Ну молонья!..
Левшин и Ферапонт едва успели сойти с коней и стать под защиту огромной сосны, как вдруг завыл и промчался по лесу ужасный вихрь: все небеса вспыхнули; удары грома не следовали друг за другом, но слились в один беспрерывный гул, заглушаемый по временам тем отрывистым, пронзительным треском, который производит молния, падая в близком от нас расстоянии. Кого сильная громовая буря не заставала в дремучем лесу, тот не может представить себе, до какой степени великолепна и ужасна эта картина. В лесу молния не разливается свободно по небесам; вы ее не видите: она прокрадывается меж листьев и как будто бы осыпает искрами деревья, змеится по их ветвям и стелется огненной рекой по земле. Бурный вихрь, встречая на каждом шагу сопротивление, крутит в воздухе сухой валежник, рвет с корня столетние деревья и рядами кладет молодой лес. Эти тропические бури бывают у нас очень редко, но зато и кажутся для нас ужаснее. Ферапонт долго крепился, творил про себя молитву и молчал, но когда сильным порывом ветра погнуло сосну, под которой он стоял вместе со своим господином, и на них посыпались изломанные сучья -- вся твердость его исчезла.
-- Господи помилуй нас грешных! -- вскричал он. -- Ну! Видно, пришел наш последний час!
-- И, полно, Ферапонт! -- сказал Левшин. -- Иль тебя гроза никогда в лесу не заставала?
-- Да это какая гроза, Дмитрий Афанасьевич!.. Светопреставленье!.. Видал я грозы, а уж этакой... Господи помилуй! Господи помилуй!..
Ослепительная молния облила ярким светом все окружные предметы, в одно время с нею раздался страшный удар грома, и шагах в двадцати от путешественников высокая ель с треском повалилась на землю.
-- Жив ли ты, батюшка? -- спросил Ферапонт дрожащим голосом.
Левшин молчал.
-- Ах, Господи!.. Да что ж ты не говоришь?..
-- Ничего, -- промолвил Левшин. -- Меня немного оглушило.
-- Как не оглушить!.. Посмотри-ка, батюшка, и кони-то наши дрожкой дрожат.
-- Ну, если мы остались живы, -- сказал, помолчав несколько времени, Левшин, -- так, видно, Господь нас помилует. Вот уже становится и потише.
В самом деле, удары грома стали реже и слабее; ветер стих, и дождь, который в минуту самых сильных ударов, перестал было идти, полился рекою. Но этот отдых недолго продолжался: черные тучи, одна другой страшнее, нахлынули снова от полудня, слились вместе, налегли на лес, и вторая гроза, едва ли не сильнее первой, разразилась над головами наших путешественников. Несмотря на то, что они стояли под защитою густой сосны, дождь пробил их до костей. Вот наконец буря затихла, все громовые тучи прошли, но, покрытые сплошными облаками, небеса не очищались, и хотя в лесу стало немного посветлее прежнего, однако ж все еще было так темно, что едва можно было различать предметы.
-- Ну, -- сказал Левшин, садясь на коня, -- теперь мешкать нечего: дело идет к вечеру. Поедем отыскивать поворот.
Ферапонт не отвечал ни слова и, казалось, прислушивался к чему-то с большим вниманием.
-- Полно зевать по сторонам! -- продолжал Левшин. -- Садись!
Ферапонт не двигался с места.
-- Да что ж ты, оглох, что ль? -- вскричал с нетерпением Левшин.
-- Нет, батюшка, слава Богу, слышу! -- прошептал Ферапонт. -- Чу!.. Так и есть -- человеческие голоса!.. Вот и собака залаяла!.. Тут должно было близко жилье.
-- Ну, то-то и есть!.. Мешкать нечего.
-- Да неужели ты, батюшка, думаешь, что мы сегодня доедем? Пока мы станем отыскивать поворот, пока что, ан глядишь -- ночь-то нас и захватит. Ведь нам вплоть до самой вотчины боярина Куродавлева надобно ехать лесом, так мы опять собьемся с дороги, да еще, пожалуй, заедем в какой-нибудь овраг или трясину, так не лучше ли нам поискать ночлега?
-- Да где ты его сыщешь?..
-- А вот налево-то... Слышишь, опять залаяла собака?
-- Так что ж? Ведь раскольники-то не звери какие. в этакую непогодицу и татарин не откажет дорожному человеку в приюте. Есть мы у них не попросим: у меня еще в кисе найдется чем закусить, а коням-то нашим неужели они сенца не дадут!.. Вот опять ветром стало наносить... Ну, точно человеческие голоса!
И, кажется, очень близко, -- сказал Левшин. -- Да только проедем ли мы целиком: видишь, лес-то какой частый?
-- А вот постой, Дмитрий Афанасьевич, никак, тропинка, по которой мы ехали... Ну, да! вот она! заворачивает налево... Я, батюшка, поеду передом, -- продолжал Ферапонт, садясь на лошадь, -- а ты ступай позади: гуськом-то лучше проедем.
Наши путешественники пустились по этой, едва заметной, тропинке; она огибала болото, в которое чуть было не попал Левшин. Чем далее они ехали, тем яснее становились и лай собаки, и человеческие голоса.
Меж тем деревья стали редеть, и через несколько минут путешественники выехали на поляну. Теперь они ясно могли различить, что человеческие голоса доносились до них из небольшого здания, которое, без всякой усадьбы и двора, стояло посреди поляны. Но эти голоса вовсе не походили на песни. Удушливые рыдания, болезненный стон и по временам вопли, исполненные отчаяния и выражающие адскую муку, раздавались в этом уединенном жилье.
-- Что это, батюшка? -- вскричал Ферапонт, осадив свою лошадь. -- С нами крестная сила!.. Да это никак пожарище?..
-- О котором ты мне рассказывал?
-- Да, Дмитрий Афанасьевич, это не люди, а души погоревших еретиков.
-- Да ты вслушайся, батюшка!.. Ну, станут ли живые люди так выть?.. Чу!.. Слышишь?
-- Нет, нет! -- сказал Левшин. -- Этот стон, эти вопли... О, это верно какие-нибудь несчастные, которых захватили разбойники!
-- А что ты думаешь? -- прервал Ферапонт, ободрясь. -- Может статься, что и живые люди. Ведь разбойники-то иногда огоньком выпытывают, куда у проезжих деньги припрятаны.
-- Так чего же мы дожидаемся? -- вскричал Левшин.
-- Что за дело!.. Иль ты не слышишь, как кричат эти несчастные?..
-- Что?.. Уж не мимо ли проехать?.. Эх, Ферапонт! Да разве мы не христиане?
-- Ну, если так -- так так!.. С Богом, батюшка, была не была!