Глава II
Когда этот проезжий, которого называли Андреем Поморянином, помолился перед иконами, Филипп сказал ему с низким поклоном:
-- Милости просим, батюшка!.. Радуюсь твоему посещению и творю земной поклон!..
-- Дозволь, отец Андрей, и мне, -- промолвил почтительно рыжий раскольник, -- приветствовать тебя с нижайшим поклоном.
Все остальные раскольники отвесили также по низкому поклону, исключая Пафнутия, который сидел, не трогаясь, на своем месте.
-- И я бы вас приветствовал, -- сказал приезжий, окинув строгим взглядом всех присутствующих, -- и я сказал бы: мир вам, братие! Да язык не повернется. Нет мира для вводящих богопротивные ереси; нет мира для вас, окаянных душегубцев, всуе призывающих имя Господне!
Эти неожиданные слова совершенно смутили Филиппа и всех прочих раскольников; один Пафнутий вскочил со своего места и хотел что-то сказать, но приезжий не дал выговорить ему ни слова и продолжал своим громовым голосом.
-- Безумные! что вы это опять затеяли?.. Морить людей голодной смертью! Тому ли я учил тебя, Филипп, когда ты жил в поморье и был моим келейником?.. Ты человек грамотный, сам испытывал писания, так говори же при всех: со времен апостольских бывали ли когда вольные мученики, по вашему запощеванцы?.. Святые отцы наши, ради того, чтоб победить земные страсти, постились, умерщвляли плоть свою; кто уморил себя гладом?.. Мученики!.. Да мученик тот, кого враги православия предают страдальческой смерти, и кто, несмотря на все истязания, остается верен своему Господу. Вот если бы тебе, Филипп, должно было избрать казнь или отречение от православной веры отцов наших; когда бы тебе сказал судия неправедный: "Филипп! прими нашу новую никонианскую веру или гряди на место казни". О! Тогда иди смело на все мучения, иди, раб Божий, с радостью и веселием; ибо чело твое украсится нетленным венцом мученика. Если даже ты, дабы не осквернить себя, вкушая пищу из одной чаши с еретиком, погибнешь от глада, то и тогда страдальческая смерть твоя вменится тебе в добрый подвиг. Но тот, кого никто не вынуждает отступить от веры православной, кто может вкушать от трапезы братьев своих и просто, по собственному своему изволению, уморить себя гладом, сожжет огнем или предаст иной какой лютой смерти -- тот не мученик, а самоубийца, а наставники его -- душегубцы, ибо навеки погубили его душу... Ты ведал все это Филипп, для чего же ты дозволил?..
-- Согрешил, батюшка! -- сказал Филипп, смиренно преклонив голову. -- Обезумел!.. Вот старец Пафнутий прельстил нас!..
-- Да, да! -- повторили вслед за Филиппом и другие раскольники, -- старец Пафнутий прельстил нас!
Пафнутий вскочил со своего места, глаза его сверкали, как у дикого зверя, посиневшие губы дрожали, вместо слов вылетали из уст его невнятные звуки -- и вот наконец он завопил неистовым голосом:
-- О, маловеры окаянные!.. Ученицы непотребные! Рабы неключимые!.. Тако ли посеянное мною в сердцах ваших семя, не возникнув, погибло от хульных речей сего нечестивого Поморянина?.. Бегите убо, предатели, да не како пожрет вас огнь небесный!.. А ты, проклятый миролюбец, волк хищный, облеченный в одежду пастыря, внимай своему обличению...
-- Умолкни, окаянный! -- прервал Андрей. -- Давно ли ты сгубил всю братию в Фаддеевском скиту, уговоря их креститься по-твоему, каким-то крещеньем огненным... Теперь опять за то же?.. Ступай на свою сосну, спасайся на ней, как умеешь, но с нами нет тебе части!.. Послушайте, братие! -- продолжал он, обращаясь к другим раскольникам, -- я не стану препираться с этим полоумным о вере, и коли вы желаете со мною примириться, так извергните его, не медля, из среды вашей и дайте мне клятвенное обещание, отныне и навсегда, не иметь никакого общения с этим звероподобным старцем.
-- Ну, что же, братие? -- сказал Пафнутий, окинув быстрым взглядом всех учеников своих. -- Что медлите?.. Изгоняйте вашего наставника!
-- Да не гневайся, отец Пафнутий, -- промолвил Филипп, -- Мы батюшку нашего, отца Андрея, на тебя не променяем.
-- О, мерзость запустения! -- возопил Пафнутий. -- Приемлется наемник злочестивый, изгоняется пастырь добрый!..
-- Да что, Пафнутий, -- сказал один из раскольников, который еще не говорил ни слова, -- коли доподлинно никто из святых отцов не был запощеванцем, так чему же ты нас учил?
-- Истинно так! -- похватил долгобородый. -- Коли и угодники Божия вкушали пищу, так какой след нам грешным?..
-- Соблазнил ты нас, старец Пафнутий! -- прервал рыжий раскольник. -- Бог тебе судья!
-- Ступай-ка, добро, ступай! -- промолвил долгобородый. -- Чай, на твоей сосне грачи-то уж гнезд навили.
Пафнутий подошел молча к дверям, схватил с полки глиняный горшок, ударил его оземь и, указывая не черепки, воскликнул:
-- Так да сокрушит Господь главы ваши, Иуде подобные отступники и предатели!.. Да постигнет вас скорбь земная и гибель вечная!.. Да приложит Господь беззакония к беззакониям ва. шим!.. Да будет ваш пост пресыщением, молитва грехом и хвалебная песня хулою!.. Се отрясаю на вас и прах, прилипший к ногам моим!.. Да будет тако, да будет!
-- О, Господи! -- прошептал рыжий, глядя вслед уходящему Пафнутию, -- как он клянет!
-- Эх, не ладно! -- сказал долгобородый, почесывая затылок. -- Чтоб худо не было!.. Вы слышали, православные, что он нам сулит?
-- Слышали! -- отвечали вполголоса все раскольники, поглядывая друг на друга с приметным ужасом.
-- Что вы это, братие, чего испугались? -- спросил Андрей.
-- Да как же, батюшка! -- промолвил долгобородый. -- Разве ты не слышал?.. Старец Пафнутий проклял нас!
-- Так что ж?.. Проклятия, изрекаемые нечестивым, падают на главу его.
-- Вестимо! -- подхватил Филипп. -- Ну, чего вы испугались?.. Да пусть себе лается, над ним бы и тряслось, -- разбойник этакий!.. Все горшки у меня перебил!
-- Я давно бы спровадил его из наших мест, -- сказал Андрей, садясь в передний угол, -- да боюсь, чтоб этот шальной и вас всех не оговорил: и так идут о вас дурные слухи... Эх, братие, братие! губите вы вашими делами нашу правую веру!.. Да что ж вы стоите?.. Садитесь! Мне надобно еще о другом побеседовать с вами.
Когда все поместились кругом стола, Андрей, обращаясь к Филиппу, сказал:
-- У вас сегодня в сумерки была в лесу драка с проезжими?
-- Была, батюшка! -- отвечал Филипп.
-- За то, что они помешали Пафнутию довершить его беззаконное дело?
-- Да мы еще тогда, отец Андрей, думали, что дело то наше законное.
-- Лжешь, Филипп! Ты и тогда этого не думал.
-- Покарай меня, Господи!..
-- Полно, Филипп, не клянись, не прилагай греха к греху!.. Ну, пусть другие это думали* а ты себе на уме!.. Эх, Филипп, заела тебя корысть!.. Ну, да речь не о том. Вы захватили одного из проезжих.
-- Не я, отец Андрей!.. Я не указывал никого брать. Все это старец Пафнутий переполошил всю братию. Это, дескать, языки калужского архиерея -- их надо допросить.
-- Я не о том тебя спрашиваю. Один из этих проезжих у вас ли теперь в скиту?.. Ну, что же ты молчишь?.. Уж не опоздал ли я?.. Избави Господи!.. Да отвечайте же мне, жив ли этот проезжий?
-- Ну, слава тебе, Господи! -- промолвил Андрей, перекрестясь. -- Отлегло от сердца!.. Да знаете ли вы, глупые, кто этот проезжий?.. Ведь он человек не простой: он из начальных людей стрелецкого войска, и прислан сюда не от калужского архиерея, а едет из Москвы с грамотой к боярину Куродавлеву.
-- К боярину Куродавлеву! -- повторили с робостью все раскольники. Филипп побледнел.
-- Да, к боярину Куродавлеву, -- продолжал Андрей. -- Дело то не шуточное. Его надо немедленно освободить.
-- Освободить? -- сказал Филипп. -- Нет, отец Андрей, это легко вымолвить... Ведь он одного из наших вовсе изувечил... полно, будет ли жив.
-- А что ж ему было делать?.. Не шею же протянуть, когда на него напали!
-- Да это бы уж так и быть! А вот что худо, батюшка: коли мы его отпустим, так нам всем беды не миновать... А все этот озорник Пафнутий!.. Сидел бы да сидел на своей сосне -- сыч этакий!
-- Да чего же ты опасаешься?
-- Как чего?.. Ты нас, батюшка, не выдашь? Ну, был грех, что делать! Улики бы только не было, так и все концы в воду!.. А коли мы этого проезжего выпустим, да он донесет, что мы товарища его убили...
-- Вот то-то и дело, что Господь вас помиловал. Вы его не убили: он теперь у меня в скиту.
-- Как так? -- вскричал Филипп. -- Как же ты мне сказал, Ефрем...
-- Сам видел, отец Филипп! -- прервал рыжий. -- Экое диво, подумаешь!.. Так Гаврила его только что оглушил?.. Ах, Господи!.. Ну, видно, у него лоб-то чугунный!
-- Этот слуга стрелецкого сотника, -- продолжал Андрей, -- рассказал мне обо всем. Коли вы сегодня не отпустите его господина, так он завтра отправится к Куродавлеву; а вы знаете этого боярина: он шутить не любит. Как нагрянет к нам со своими холопами, так вы от него и места не найдете.
-- Сохрани Господи! -- вскричал Филипп.
-- Да, да! -- сказал долгобородый. -- Коли дадим ему отпор, так он и скит то наш по бревешку размечет.
-- А коли покоримся, -- промолвил рыжий, -- так, чего доброго, он всех начальных людей в скиту, сиречь нас, отдерет нещадно батогами.
-- Так мешкать то нечего, -- молвил Андрей, вставая. -- Я возьму этого проезжего с собою, пусть он переночует в моем скиту... Пойдем, Филипп!
Если вам случилось видеть во сне, что вы приговорены к смерти, или -- что еще ужаснее -- что ваша земная подруга, которую вы любите более своей жизни, лежит в гробу, что вы не можете ни плакать, ни вздыхать, и с чувством, которому нет названия, с этим чувством вечной, безнадежной скорби, смотрите на ее безжизненное лицо, покрытое смертною бледностью... и вдруг вы пробуждаетесь, и первый взгляд ваш встречает приветливую улыбку той, которая за минуту до того казалась вам бездушным трупом; если вы испытали на себе и весь ужас этого тяжкого сна и все блаженство этого радостного пробуждения, то вы можете иметь некоторое понятие о том, что чувствовал Левшин. Казалось, что могло быть отчаяннее его положения? Ферапонт погиб, он сам под ножом убийц, для которых смерть его необходима, -- и вот верный слуга его жив, а он свободен и, может быть, проведет остаток этой ночи под одной кровлей с той, которую и в мечтах своих он не надеялся уж встретить в здешнем мире!.. О, конечно, такие быстрые переходы от совершенного отчаяния к неизъяснимой радости бывают редко наяву.
Когда Андрей Поморянин вслед за Филиппом вышел из избы, Левшин отправился также назад в свою кладовую. Он только что успел спуститься с лестницы, как послышался снаружи звук ключей, и тяжелая дубовая дверь со скрипом отворилась. Филипп вошел первый; он держал в руке фонарь.
-- Здравствуй, господин честной, -- сказал он. -- Я пришел освободить тебя. Не погневайся, батюшка! теперь только узнал... Ах, Господи, Господи!.. Этот безумный старец Пафнутий переполошил всю братию, да каких было дел наделали!.. Вот твой тесак, батюшка, -- целехонек!.. Да пожалуй-ка, -- продолжал он, поставив свой фонарь на один из сундуков, -- пожалуй, я тебе ручки то развяжу!.. Ахти! Да что ж это?.. У тебя руки не связаны!
-- Нет, любезный!
-- Не бойся! -- прервал Левшин. -- Все твои пожитки целы.
-- Да твоя милость дело другое: вестимо, ты ничего не украдешь, а ведь они сглупа то, не связавши руки, посадят всякого ко мне в кладовую. Ну, случись кто-нибудь другой -- так долго ли до греха?.. Здесь всего довольно... Экий глупый народ!
-- Пожалуй со мною, молодец, -- сказал Андрей, -- я отвезу тебя в мой скит. Твой слуга, кони и пожитки, все там.
-- Да не обождать ли вам, как начнет светать? -- промолвил Филипп, посматривая заботливо на свод сундуки.
-- И теперь доедем, -- сказал Андрей. -- Дорога-то знакомая.
Они вышли на двор. У крыльца большой избы стояла телега, запряженная парой пегих лошадей. На передке сидел тот самый рослый детина, которого Левшин видел на постоялом дворе.
-- Ну, садись, молодец! -- сказал Андрей Поморянин Левшину. -- Поедем!.. Тебе, я чаю, пора отдохнуть: понатерпелся ты сегодня... Ступай, Егор, -- продолжал он, -- теперь шажком, а как спустимся в овраг, да переедем за Брын, так рысью. Ну, с Богом!
Когда они въехали на противоположный берег оврага и повернули направо лесом по торной и довольно широкой дороге, Левшин сказал своему спутнику:
-- Ведь мы, кажется, любезный, не в первый раз с тобою видимся?
-- Да, -- отвечал Андрей, -- мы сегодня кормили вместе с тобою на постоялом дворе... Ну вот, господин сотник, ты все добивался, чтобы я сказал тебе, куда еду. Видишь ли, что мы и сами не знаем, куда нас приведет Господь? Думаешь ехать в одно место, а попадешь в другое.
-- Истинно так, Андрей... А дозволь узнать, как по батюшке?
-- Зови меня просто Андреем. Ведь при крещенье-то двух имен не дают.
-- Мне еще надо много благодарить тебя, -- сказал Левшин, помолчав несколько времени. -- Если бы ты меня не выручил...
-- Так ты бы просидел взаперти всю ночь -- вот и все!
Левшин хотел было сказать, что слышал весь разговор раскольников, но побоялся огорчить этим своего избавителя. Хотя Андрей осуждал и сам поступки своих единоверцев, однако ж, по всему было заметно, вовсе не желал, чтоб посторонние знали, до какой степени дела их преступны и беззаконны.
-- Нет, молодец, -- продолжал Андрей, -- не тебе меня, а мне тебя надо благодарить: ты помешал этому безумному Пафнутию совершить злодеяние, которое покрыло бы стыдом и посрамлением все наше братство. Поди-ка, после уверяй, что мы все, соблюдавшие старую веру, непричастны к такому богопротивному делу.
Да, я слышал, -- сказал Левшин, -- что это: в первый раз; говорят, в прошлом году здесь сожглеть. добровольно в одном скиту...
-- Не верь, молодец! -- прервал с живостию Андрей -- Эти слухи распускают враги наши. Фаддеевскай скит действительно сгорел прошлого года, да его не нарочно подожгли, и коли сгорели в нем старушки две или три да человек с пяток хворых, так это потому, что они не успели выскочить. Вот то-то наша и беда: однажды кто-нибудь напроказит, и пошла навсегда слава!.. Ну, кто говорит, в семье не без урода!.. Есть и у нас отщепенцы, которые заводят свои толки да согласия. Мы хотим держаться неизменно веры отцов наших, а они свое выдумывают. Противники наши говорят: "Как, дескать, вере вашей быть истинной верою, коли у вас повсюду разделение?" Да когда же этого не бывало? И при апостолах были уже ереси, а в первые времена христианские мало ли было отступников, вводящих всякие нелепые толки; да разве от этого правая вера сделалась неправою? Говорят также: "Коли паства без пастыря -- так овцы все врозь разбредутся, -- и диво ли, что тогда одни в лесу заплутаются, а другие в болоте увязнут?" Паства без пастыря -- так!.. Да полно, лучше ли, когда пастырем-то стада будет волк?.. Скажи-ка, молодец, -- продолжал Андрей, заметив, что Левшин слушает его с большим вниманием, -- ведь в ваших стрелецких полках, кажись, много есть таких, которые придерживаются старой веры?
-- Да, много.
-- А ты как?
-- Сиречь, ты исповедуешь никонианскую веру?
-- По-вашему, видно, так.
-- А по-твоему как, молодец?
-- По-моему, я принадлежу к православной соборной восточной церкви.
-- Право?.. А дозволь спросить тебя: слуга твой мне сказывал, что тебя зовут Дмитрием Афанасьевичем Левшиным?
-- Да-
-- Матушка твоя чья родом?
-- Денисова.
-- Не сестрица ли Андрею Яковлевичу Денисову?
-- Родная сестра.
-- Вот что!.. Так ты, верно, слыхал от нее, что твой дядя, Андрей Яковлевич, человек умный, начитанный и не из простых людей, а крепко держится старой нашей веры?
-- Да, слыхал.
-- Ну вот, если бы он стал говорить тебе: "Неужели ты думаешь, племянник, что я ни с того, ни с другого, а просто так, очертя голову, пристал к старообрядцам?" Нет, Дмитрий Афанасьевич, поверь мне: ваша никонианская вера вовсе не правая вера. Желаешь ли, племянник, чтоб я открыл твои душевные очи и наставил тебя на путь истинный?.. Да не бойся!.. Захочу ли я зла тебе -- сыну любимой сестры моей, одному, которого я еще могу назвать кровным и родным!
Эти последние слова были сказаны таким ласковым и даже нежным голосом, что Левшину показалось, будто бы с ним в самом деле говорит его дядя. Разумеется, он не мог и полминуты оставаться в этом заблуждении: дядя его никогда не был женат, а у этого Андрея Поморянина была дочь-невеста; при том же, по всем известиям, Денисов давно уже переселился в Стародуб, и если еще не умер, то, без всякого сомнения, не переехал бы под старость на житье в Брынский лес.
-- Ну, что же ты молчишь, Дмитрий Афанасьевич? -- продолжал Андрей. -- Скажи, что бы ты ответил своему дяде?
-- Что об этом толковать, любезный! -- сказал Лев-шин. -- Ты верь по-своему, а я стану верить, как мне указано от отца и матери.
-- Да ты сам-то как думаешь?
-- Ну, если хочешь знать, изволь -- скажу!.. Вот что бы я ответил Андрею Яковлевичу: дядюшка! не за свое дело ты берешься! У нас есть наставники и пастыри духовные, которые имеют на себе рукоположение, идущее от самих апостолов; а тебя кто рукоположил в наставники и пастыри духовного стада?.. Ведь ты такой же мирянин, как и я. Да из чего ты хлопочешь?.. Ты, дядюшка, читаешь: "Верую во единого Бога Отца Вседержителя" по-старому, и я также по-старому; так мы оба исповедуем с тобою одинаковую святую веру. А если в каких-нибудь обрядах или в другом чем неважном и сделаны изменения, так неужели из этого я перестану ходить в церковь Божию и лишу себя святого причастия?.. Избави, Господи!..
-- Да ты этого не понимаешь, Дмитрий Афанасьевич, -- прервал Андрей. -- Ведь грех то не на тебе, а на тех, которые заставили тебя отделиться от церкви; на тех, которые исказили книги духовные.
А может статься, не исказили, а исправили?.. Эх, любезный, про то лучше нас с тобою знают те, которых Для сего осветила и помазала сама церковь.
-- Лучше знают! -- повторил с досадой Андрей. -- Да если ваши пастыри духовные в этом не правы?
-- Так они в ответе. А если я сам начну мудрить, да собьюсь с толку и сделаюсь еретиком -- так чем же я тогда оправдаюсь?
О чем другом, а об хочу".
-- Да вряд ли бы и он стал после этого говорить с тобою, -- промолвил вполголоса Андрей.
свою беседу. С полчаса продолжалось это молчание, наконец Левшин решился заговорить опять с угрюмым товарищем и спросил, далеко ли еще осталось до его скита.
-- Не знаю! -- промолвил нехотя Андрей. -- Ведь здесь версты то не мерные.
-- А что, любезный, -- продолжал Левшин, -- ты говорил о моем дяде Андрее Яковлевиче. -- Что ты знавал, что ль, его?
-- Нет!.. Слыхать о нем слыхал, а никогда не видывал.
-- Не знаешь ли, где он живет?
-- А теперь где?..
-- Теперь?.. Да Бог весть!.. Может статься, на том свете; говорят, что он помер.
-- А верных известий об этом нет?
-- Не знаю. Я на похоронах у него не был.
-- Да что тебе за дело, жив ли он или умер. Тебе, чай, покойный батюшка заказал с ним и знаться?
-- Нет, батюшка никогда мне этого не заказывал.
-- А матушка?
-- А матушка и подавно. Кабы ты знал, как она горевала о том, что родной брат, который прежде жил с нею душа в душу, вовсе забыл ее, покинул!..
-- Со слезами!.. Что ж она, о чем плакала?
-- Я уж тебе сказал о чем.
-- Да полно, о том ли? Чай, думала: "Как мне не плакать! Я, благодаря Господа, православная, а бедный брат мой раскольник! я уж наверное спасусь, а он что?.. Черту баран!"
-- Видно, не случалось... Да что об этом!.. Ну, погоняй, Егор: теперь дорога то пойдет все ровная.
Разговор снова прекратился. Вот прошло еще с полчаса. Густой лес, по которому ехали наши путешественники, становился все чаще и темнее. Вдруг послышался вблизи громкий лай.
-- Ну, вот и приехали! -- промолвил Андрей.
-- Приехали! -- повторил Левшин. -- Да где же твоя усадьба?
-- Я ничего не вижу.
-- Как ближе подъедешь, так увидишь.
Дорожка повернула направо, и через несколько минут они подъехали к воротам обширной усадьбы, которая была со всех сторон окружена крупным березовым лесом. Эта усадьба была обнесена так же, как и скит филипповцев, бревенчатым тыном. Сторож растворил широкие дубовые ворота, и Левшин, при свете утренней зари, которая начинала уже заниматься, увидел перед собою просторный двор, обставленный с двух сторон высокими избами. Посреди двора подымались, по-тогдашнему, довольно обширные хоромы; к ним с правой стороны пристроена была вышка, или терем, с тремя красными окнами, а с левой огромное крыльцо с рундуком и широким дощатым навесом.
Когда Левшин подъехал к этим хоромам, спрыгнул с телеги, к нему подбежал человек, у которого голова была обвязана белым платком.
-- Здравствуй, Ферапонт! -- сказал Левшин, обнимая своего верного слугу. -- Ну что, бедняжка, тебя больно зашибли?
-- Ничего, батюшка!.. Мы здесь примочили винцом, так теперь как рукой сняло. Правда, шишка порядочная, с кулак будет -- да это что!., до свадьбы заживет.
-- У Дмитрий Афанасьевич, -- сказал Андрей, -- нам обоим пора отдохнуть. Твой служитель покажет тебе светлицу, которая для тебя приготовлена... Да не хочешь ли покушать?
-- Нет, благодарю покорно!
-- Я этого не боюсь, любезный! -- сказал Левшин, -- и готов есть с тобой одной ложкой и пить из одного стакана, да я вовсе не голоден.
-- Пойдем, Дмитрий Афанасьевич, -- сказал Ферапонт. -- Нам отвели ночлег вот здесь, в этой клети. Знатная светлица!.. Теперь в покоях то, чай, жарко, а в ней такая прохлада, что и сказать нельзя!.. Пожалуй, батюшка, пожалуй!