Глава V
Солнце было уже высоко, когда Левшин и Ферапонт, проехав полсело Куклино, стали приближаться к цели своего путешествия. Версты за две до вотчины боярина Куродавлева проселок, по которому они ехали, вывел их на большую Мещовскую дорогу. Миновав боярский хутор с обширной винокурней, на которую Ферапонт поглядел очень умильно, путешественники повернули в широкую просеку. Она оканчивалась на берегу небольшого, но весьма красивого озера. Когда они выехали из леса, перед ними раскрылся очаровательный вид. Сверху от них, прямо через озеро, на гористом берегу возвышались огромные хоромы, которые, со своими службами и всей усадьбой, походили на небольшой городок. С первого взгляда Левшин заметил, что боярин Куродавлев хотел выстроить себе дом, похожий -- разумеется в малом виде -- на знаменитый Коломенский дворец... Средину его составляло большое двухэтажное здание с высокой выгнутой кровлей, у которой выпуклые бока суживались книзу. С правой стороны к этому зданию была пристроена вышка; она, по своей двойной кровле и остроконечному верху, походила на небольшие безыменные башни Московского кремля. С левой стороны крытым переходом соединялся с главным зданием красивый терем о трех жильях с большими уступами. К этому терему примыкала особая палата с куполом или главою, которой не доставало только креста, чтоб совершенно походить на церковную главу. Левшин узнал впоследствии, что в этой палате была образная боярина Куродавлева. Все это огромное здание, не исключая самой вышки, было построено из толстых сосновых брусьев. Направо от господского дома, который со своими принадлежностями, двором и огородом занимал несколько десятин земли, начинался длинный порядок красивых изб; в них жила отдельными семьями многолюдная дворня боярина. На левой стороне на большом пространстве разбросаны были конюшни, скотные дворы и обширная псарня с высокой светлицей для боярских соколов и кречетов. Вся описанная мною усадьба занимала почти весь берег, противоположный тому, на котором в эту минуту находился Левшин. Полюбовавшись несколько минут этим прекрасным видом, Левшин повернул налево и поехал берегом озера вдоль длинного порядка крестьянских изб.
-- Ну, батюшка! -- сказал Ферапонт, -- как здесь мужички-то пообстроились!.. Одна изба лучше другой!.. И то сказать: лесу-то им не занимать-стать!.. Да, видно, и барин у них милостивый и добрый.
-- А что?
-- Как же, Дмитрий Афанасьевич!.. Посмотришь, в иной деревне народишко такой чахлый, испитой, взглянуть не на что!.. А здесь, погляди-ка, батюшка, какие все ребята дородные -- молодец к молодцу!.. А бабы-то!.. Вон сидит на завалинке -- печь печью! Вон и другая... видишь, батюшка?
-- Вижу, так что ж?
-- А то, Дмитрий Афанасьевич, что, видно, житье-то их не плохое: с горя люди не жиреют.
Миновав село, наши путешественники переехали через плотину и повернули направо по широкой дороге, которая вела прямо к господской усадьбе. Подъехав к воротам, Левшин, из уважения к высокому сану хозяина, не въехал на двор: он отдал своего коня Ферапонту и пошел пешком. На крыльце боярского дома стояло человек пять служителей, а посреди двора, крутом высокого столба, который оканчивался лежачим колесом, похаживал на цепи ручной медведь. Когда Левшин стал приближаться к дому, двое слуг сошли вниз навстречу к гостю, поклонились ему в пояс и ввели под руки на крыльцо. В сенях дворецкий боярина, встретив Левшина обыкновенным приветствием: "Добро пожаловать, батюшка, милости просим!", вошел вслед за ним в огромную прихожую. В ней сидело на скамьях до тридцати слуг, просто, но очень опрятно одетых. Вдоль одной из стен прихожей развешаны были длинные пищали, винтовки, ручницы, сабли, ножи, чеканы, кольчуги и железные шапки-ерихонки. На другой висела богатая конская сбруя, охотничьи рога и шкуры затравленных волков и лисиц, а у дверей, ведущих в соседний покой, стояли: с одной стороны чучело огромного медведя, убитого самим хозяином, а с другой -- большая клетка, в которой сидел ученый ворон. Когда Левшин вошел в прихожую, все слуги встали и поклонились ему очень вежливо.
-- Как прикажешь о себе доложить боярину? -- спросил дворецкий.
-- Доложи Юрию Максимовичу, что стрелецкий сотник Левшин приехал к нему из Москвы с письмом от боярина Кириллы Андреевича Буйносова.
-- От Кириллы Андреевича?.. Ну, батюшка, порадуешь ты нашего боярина! Пожалуй сюда, -- вот в этот покой. Я пойду, доложу о тебе.
Левшин вошел в соседний покой; в нем вся домашняя утварь состояла, так же, как и в прихожей, из одних лавок, да сверх того стоял дубовый стол, покрытый узорчатой скатертью, на которой вытканы были изображения тарелок со всем столовым прибором и блюда с жареным павлином, поросенком, пирогами и разным другим кушаньем. Вместо нынешних люстр опускались с потолка на тоненьких бечевках красивые клетки с певчими птицами; и у одного из окон в круглом коробе, с нитяным плетеным верхом, бился и вавакал неугомонный перепел... Минут через пять вошли из прихожей двое слуг: один с лоханью и умывальником, другой с подносом, па котором стояла серебряная кружка. Левшин вымыл руки, обтер мокрым полотенцем запыленное лицо и выпил с большим удовольствием кружку холодного меда, который показался ему очень вкусным. Вскоре затем явился опять дворецкий и сказал, что боярин дожидается с нетерпением своего гостя. Левшин, идя вслед за ним, заметил, что почти все комнаты были тесны, без всякого убранства и по большей части обезображены огромными и неуклюжими печами. Пройдя крытым переходом, они стали подыматься в верхнее жилье терема. Дворецкий остановился у дверей, подле которых сидели два мальчика, одетые в красные терлики. Один из них отворил дверь, и Левшин вошел в обширную, обитую малиновым сукном, светлицу; по стенам ее висели турецкие ятаганы и пистолеты в серебряной оправе, дорогие казылбашские сабли, стальные зерцалы, то есть латы с золотой и серебряной насечкой; на широких полках расставлены были серебряные кружки, братины и китайские фарфоровые сули, а в особом ставце за стеклом стояли жалованные кубки, высокая горлатная шапка боярская и лежал серебряный шестопер, или булава, богато украшенная бирюзой и драгоценными каменьями. В переднем углу, то есть под образами, сидел боярин Юрий Максимович, перед ним, на небольшом столике, лежала раскрытая книга в бархатном переплете. На боярине был шелковый турецкий кафтан, то есть длинное платье без козыря и петлиц, похожее своим покроем на бухарский халат. Хотя темно-русая, окладистая борода Куродавлева была уже с проседью, но он мог еще, по своему росту, осанке и бодрому виду, называться молодцом. Во всех чертах его красивого и мужественного лица выражались веселость, привет и эта русская удаль, для которой, при случае, все трын-трава. В его улыбке было много радушия; но если б Левшин был хорошим физиономистом, то без труда бы заметил по взгляду и особенному выражению в голосе, что Куродавлев, несмотря на свою веселость и добродушие, вовсе не чужд этой боярской спеси, которая была некогда любимым грехом всех русских сановников.
-- Добро пожаловать, господин сотник! -- сказал Куродавлев, не вставая сам и не приглашая Левшина садиться. -- Полно, так ли доложил о тебе мой дворецкий?.. Ведь ты прозываешься Левшиным?
-- Да, Юрий Максимович.
-- Левшины бывали в старину люди родословные -- да ведь нынче не разберешь!.. Не прогневайся, если я тебя спрошу, -- продолжал боярин, заглянув в раскрытую книгу, -- как называли твоего дедушку?
-- Дмитрием Степановичем.
-- Вот, по разрядной книге, не он ли был при царе Михаиле Федоровиче...
-- Стольником и суздальским воеводой, -- прервал Левшин.
-- Так!.. А начальный человек вашего рода прозывался Суволь-Левша -- так ли, молодец?
-- Так, боярин.
-- Садись, любезный!
-- Пожалуй, пожалуй!.. Что-то он, дружище, ко мне пишет? Левшин, -- продолжал вполголоса Куродавлев, поглядывая на своего гостя, -- внук суздальского воевода -- стрелецким сотником!.. Эки времена!.. Да что, твой батюшка здравствует?
-- Нет, боярин. Он давно уж помер.
-- Так вот что!.. Тебе, чай, молодец, приглянулся кафтан с петлицами да шапка ухарская?.. Разум молодой, а воля-то своя...
-- Покойный мой батюшка, -- прервал Левшин почтительным, но твердым голосом, -- был сам стрелецким сотником.
-- Право?.. Так батюшка твой был стрелецким головою?.. И уж, верно, по царскому указу?.. Вот и у меня приятель, Никита Данилович Глебов, взят в нынешнем году поневоле в полковники к стремянному стрелецкому полку. Да он челобитную подавал: "Цари, дескать, и государи великие князья, пожалуйте меня, холопа своего, за крови и за смерти, и за многия службы сродников моих, и за мои, холопа вашего, службишки, велите челобитье мое записать, чтоб, государи, нынешняя моя полковничья служба мне, холопу вашему, и детишкам моим и сродникам, от иных родов была не в упрек и не в укоризну, и с моею равною братиею не в случай". Так на эту челобитную и дан указ, чтобы службу в стрелецком войске ему, Никите Глебову, и детям, и всем сродникам, и всему роду в упрек и укоризну не ставить, и его, Глебова, тем чином не сметь никому бесчестить... А твой батюшка подавал ли челобитную?
-- Нет, боярин. Он пошел в стрелецкие головы охотою.
-- Охотою. '.. Ну, это иная речь!.. Уж коли он сам своей чести поруху сделал, так пенять не на кого!.. Да садись, молодец, а я меж тем посмотрю, что пишет ко мне Кирилла Андреевич.
Левшин сел на стул подле окна, а Куродавлев развернул свиток и прочел вслух: "Государю моему и другу сердечному Юрию Максимовичу!.. Здравствуй, друг мой Юрий Максимович, на многие впредь будущие лета!.. Пишешь ты ко мне, друг сердечный"... Тут Куродавлев начал читать про себя, а Левшин, окинув любопытным взглядом боярский покой, полюбовался развешанным по стенам оружием и подивился огромным серебряным братинам, из которых многие были величиною с ведро. Но когда он взглянул в открытое окно, подле которого сидел, то едва мог удержаться от невольного восклицания при виде великолепной картины, которая представилась его взору. И подлинно, вид из терема на все противоположные окрестности озера был в высочайшей степени живописен. Прямо, за господским двором, начинался покрытый пушистой зеленью луг; он опускался пологим скатом до самого озера, которого спокойные воды, блестящие и прозрачные, как чистый хрусталь, разливались версты на две кругом. Налево, по берегу, а потом вдоль речки Брыни, росло густое чернолесье; направо тянулось выстроенное в один порядок большое село с каменной церковью; еще правее, за селом, виднелась высокая плотина, которую заслонял по местам ветвистый и раскидистый ветлянник, а за нею расстилались обширные поля и синели вдали, как подернутое туманом море, сплошной и бесконечный бор.
-- Эх, брат Кирилла! -- промолвил вполголоса Куродавлев, остановясь читать письмо, -- жаль мне тебя, горемычного!.. Ты, чай, любезный, знаешь, -- продолжал он, обращаясь к Левшину, -- что у Кириллы Андреевича тому лет пятнадцать назад, в здешних Брынских лесах пропала, вместе с своей нянюшкой, родная дочка, а моя крестная дочь -- дитя лет четырех... Вот недавно прошел слух, что^эта нянюшка, по имени Татьяна живет здесь в одном раскольничьем ските; я написал об этом Кирилл Андреевичу, а сам поехал в скит, чтоб допытаться от этой беглой девки, куда девала она свою барышню. Что ж ты думаешь? Я застал Татьяну на смертном одре, без языка -- при мне и душу Богу отдала. От других в скиту я не мог ничего добиться и с чем приехал, с тем уехал назад. А Кирилла Андреевич пишет ко мне, что зашиб ногу, и оттого не может сам ко мне приехать; но лишь только сможет, так не мешкая отправится в дорогу. Великая для меня радость повидаться с другом сердечным, да жаль, что его-то мне нечем будет порадовать!.. Посмотрим, что он еще пишет, -- продолжал Куродавлев, принимаясь опять за письмо. -- Что это! -- вскричал он, прочтя несколько строк. -- Владыка живота моего!.. Так это правда?.. Ах они богоотступники!.. Воры проклятые!.. Да как их, окаянных, земля носит!.. Неужели, в самом деле, эти крамольные стрельцы...
-- Да, боярин, все правда, что пишет тебе Кирилла Андреевич.
__ Не может быть! -- прервал Куродавлев. -- Ну, пусть они извели своих начальных воевод, князей Долгоруких, убили Нарышкиных и Ромодановского, подняли на копья боярина Матвеева -- от этих разбойников все станется; но чтоб они посягнули на власть помазанников Божьих... Нет, нет! Это сказки -- я этому и верить не хочу!
-- Вот то-то и есть, боярин, что все это, попущением Господним, истинная правда.
-- Истинная правда! -- повторил Куродавлев. -- Да что Москва-то, деревня, что ль?.. Или в ней, кроме одних стрельцов, и народу не стало?.. Господи Боже мой! Злодеи дерзнули ворваться силой в царские палаты, вломились в терем нашей матушки царицы Натальи Кирилловны, и вся Москва не поднялась разом, не заслонила грудью своих царей православных, не закидала шапками эту поганую сволочь!
-- Все это, Юрий Максимович, случилось так внезапно.
-- И зачинщики этих смут еще живы! -- продолжал с возрастающим жаром Куродавлев. -- И эти крестоизменники стрельцы похваляются своим удальством!.. И их позорным именем не клеймят еще всякого мошенника и негодяя!..
-- Нет, боярин!.. Всем стрельцам дана похвальная грамота и велено их, ради почета, называть не стрельцами, а надворной пехотой.
Лицо боярина покрылось смертной бледностью, он сжал в кулак письмо Буйносова и замолчал; но это нахмуренное чело, этот пылающий гневом взор сильнее всяких слов выражали то, что происходило в душе его.
-- Вот до чего мы дожили! -- промолвил наконец Куродавлев. -- Эх, Москва православная, что с тобою сталось!.. Или все эти заморские выходцы вовсе тебя обасурманили, нашу матушку?.. Слава тебе, Господи, что я уехал на житье в Брынские леса. Здесь воры и мошенники меня боятся, а там бы мне пришлось кланяться им в пояс!.. И эту весть о сраме московском, -- продолжал боярин, устремив свой гневный взор на Левшина, -- эту весть о неслыханном злодействе стрельцов прислал ко мне Кирилла Андреевич с тобой -- стрелецким сотником. Я, боярин, ни делом, ни словом не участвовал в этом мятеже стрельцов; меня тогда и в Москве не было.
-- Еще бы участвовать!.. Будет и того, что у тебя на плечах-то этот опозоренный кафтан!.. Ну, голубчик, кабы я все это знал да ведал, так не бывать бы тебе моим гостем!
Левшин вспыхнул.
-- Коли прикажешь, Юрий Максимович, -- сказал он вставая, -- так я сейчас же уйду.
бабой, чтобы кровь во всем тебе, как в котле, не закипела!.. А моя-то еще покамест бурлива: вот так и боюсь опять за письмо приняться... сердце замирает!.. Ну, что еще он пишет?.. А!.. Это никак о тебе... Вручитель сей грамотки стрелецкий сотник, Дмитрий Афанасьевич Левшин..."
-- Как!.. Так стрельцы-то и тебя, своего товарища, хотели уходить?
-- Хотели, боярин.
-- За то, что ты... ах, молодец!., ты сказал про стрельцов, что они бунтовщики и разбойники?
-- Что ж делать, Юрий Максимович, не вытерпел.
-- И ты сказал это не тайком?
-- То-то и есть, что не тайком, но на Красной площади.
-- Аи да молодец!.. Ну, что ж они?
-- Вестимо дело! Хотели меня убить.
-- Как же это тебя Бог помиловал?
-- Да приятель нашел мне укромное местечко на одном подворье...
-- Так ты до твоего отъезда из Москвы и глаз на улицу не показывал?
-- Нет, Юрий Максимович. Когда был собор против еретика Никиты Пустосвята и все изменники опять поднялись, так я ходил в Грановитую палату...
-- В Грановитую палату!.. Да она, чай, битком была набита стрельцами?
-- Как же!.. Все мои злодеи там были.
-- И ты, не глядя на это?
-- А что ж, боярин?.. Да неужели мне было прятаться и сидеть взаперти, когда в государевых палатах толпились сотнями изменники, а верных-то слуг царских было наперечет?.. Нет, Юрий Максимович, не тому учил меня покойный батюшка. "Умереть что! -- говорил он, -- лишь бы только привел Господь сложить голову за веру, да за царя православного".
-- Так, молодец, так! -- прервал Куродавлев. -- Ну, Дмитрий Афанасьевич, -- продолжал он, едва скрывая свой восторг, -- так стрельцы-то тебя не захватили?
-- Как же, боярин!.. И захватили и убить хотели.
-- Ну что ж, как они собрались тебя убить, ты не попятился?
-- Нет, Юрий Максимович. -- Не просил у них милости?
-- Милости?.. У этих изменников?.. Сохрани Господи!.. При мне была сабля, боярин, а с ней я милости ни у кого не прошу!
-- Да что ж я такое сделал, Юрий Максимович? -- сказал скромный юноша, удивленный этой неожиданной выходкой боярина.
-- Что сделал? -- вскричал Куродавлев. -- Ты сказал в глаза стрельцам, что они разбойники, не побоялся явиться перед ними и стать грудью за веру и царей православных; попался к ним в руки, а не попятился, не вымаливал себе пощады, не кланялся этим окаянным душегубам!.. Молодец из молодцов!.. А я было совсем тебя разобидел!..
-- Ничего, боярин.
-- Как ничего!.. Прости меня, Бога ради!.. А все этот проклятый служильный наряд!.. Эх, Дмитрий Афанасьевич! да потешь меня, сбрось ты этот опозоренный кафтан!.. Ну, вот, как Бог свят, видеть его пе могу!
-- Да у меня другого платья нет, -- сказал Левшин.
-- За платьем не станет, Дмитрий Афанасьевич: бери любое из моих... Да вот мы как раз это дело уладим.
Боярин свистнул и сказал мальчику, который вошел в покой:
Позови сюда Кондратия -- да живо! Мы с тобой, почитай, одного роста, -- продолжал он, обращаясь к Ле-вшину. -- Я только подороднее и поплечистее тебя -- да это не беда! Ведь здесь московских красавиц нет, Дмитрии Афанасьевич, так тебе рядиться не для кого. Да и сказать: что бы ты ни надел, а все будешь молодцом. Эх, -- промолвил Куродавлев, глядя почти с отцовским участием на Левшина, -- подумаешь: этакой удалой детина, красавец, родовой человек сгублен ни за что ни про что... ну, жаль!
-- Да Бог милостив, -- сказал Левшин, -- может статься, я скоро вернусь снова в Москву. За меня похлопочет князь Хованский, Кирилла Андреевич замолвит словечко...
-- И, любезный! -- прервал боярин, -- не о том речь!.. То дело поправимое, а вот уж службишка-то окаянная твоя -- так это дело поправки!.. Не токма себе, да и всякому роду-то вашему бесчестье на веки веков.
-- Дозволь слово молвить, боярин, -- сказал Левшин. -- Да разве есть служба бесчестная, коли я служу царю-государю и служу верой и правдой!.. Воля твоя, Юрий Максимович, а я в толк не возьму, почему родословному человеку не зазорно писаться в жильцах и даже в детях боярских, а бесчестно служить начальным человеком в стрелецком войске?
-- Что ж делать, любезный, уж так искони ведется.
-- Так, видно, боярин, приятель твой, Кирилла Андреевич Буйносов, не так мыслит. Хотя покойный мой батюшка и был стрелецким головой, однако ж Кирилла Андреевич не брезговал нашим хлебом и солью и называл батюшку своим другом задушевным.
это речь другая! Дружба дружбой, а родство родством. Да вот хоть, примером, ты, Дмитрий Афанасьевич, верный царский слуга, удалой молодец, красавец, внук суздальского воеводы -- кажись, кому бы ты не жених?.. Ан, нет!.. Дедушка у тебя был воеводою, да батюшка-то пошел охотою в стрелецкие головы, и сам ты служишь в стрельцах, так не прогневайся -- никакой родословный человек, хотя бы вовсе беспоместный, так и тот не выдаст за тебя своей дочери. Тебя-то самого и я бы не забраковал, любезный, -- продолжал боярин приветливым голосом, -- ты мне крепко пришелся по сердцу!.. Давай нам этакого роденьку! Милости просим! Для такого жениха ворота настежь!.. Только вот беда: ты сам, Дмитрий Афанасьевич, в наши боярские ворота пройдешь, да твой чин-то вместе с тобой не пролезет!
-- Что изволишь приказать, батюшка Юрий Максимович? -- спросил дворецкий, войдя в комнату.
-- А вот что, Кондратий, -- сказал Куродавлев. -- Видишь ты этого молодца?.. Это дорогой мой гость, Дмитрий Афанасьевич Левшин.
-- Знаю, батюшка.
-- Пока он станет у меня гостить, у вас будет два барина, -- понимаешь?
-- Что он прикажет, то я приказал, -- слышишь?
-- Слышу, батюшка.
-- Слышу, батюшка.
обращаясь к Левшину, -- носи их на здоровье!.. Да уговор лучше денег: коли хочешь потешить хозяина, так смотри, молодец, не гости, а живи у меня, как в своем доме, запросто, нараспашку!.. Ну., прощай покамест, любезный, ступай, отдохни немного. Чай, у тебя с дороги-то все косточки побаливают; а вот погоди: как выпаришься хорошенько в бане, так будешь завтра как встрепанный.