V.
Весьма обыкновенный случай,
или Следствия платонической любви
Мы проехали верст семь менее в полчаса. Мне редко случалось ездить верхом, а без большой привычки далеко рысью не уедешь. На восьмой версте я начал осаживать мою лошадь и отстал от Закамского, который был отличный ездок и не знал устали.
-- Эге! Александр, ты стал оттягивать! -- закричал Закамский. -- Плохой же, брат, ты кавалерист!
-- Погоди, -- сказал я, -- дай дух перевести!
-- Что, любезный, задохся на восьмой версте!
-- Да помилуй, Закамский, если ты это называешь прогулкою...
-- Ну, ну! Хорошо! Поедем маленькой рысцою.
-- Эх, братец, все рысью да рысью! Посмотри, как погода разгулялась, какой приятный воздух, какие прелестные места! Да позволь мне ими полюбоваться: поедем шагом.
-- Пожалуй! Только мы опоздаем к обеду.
-- Успеем: ведь всего осталось версты четыре. Мы взъехали на небольшой пригорок.
-- Посмотри, Александр, -- сказал Закамский, -- кто это несется к нам навстречу -- видишь? Осмериком в карете?.. Фу, батюшки! Уж не бьют ли лошади?
-- Нет, нет!.. Вон спускают потихоньку на мостик... Ну!.. Как опять погнали!
-- Постой-ка, постой! -- прервал Закамский. -- Да это, кажется, экипаж Днепровского?
-- Неужели?
-- Да, да! Мне помнится, у него есть точно такая карета
-- А вот увидим.
Мы поравнялись с экипажем: в нем сидел закутанный в широкий плащ мужчина, который, увидев нас, прижался в угол кареты и надернул на глаза свою шляпу. Он сделал это так скоро, что мы не успели рассмотреть его в лицо, между тем карета промчалась мимо.
-- Ну, как хочешь, Александр, а это точно Алексей Семенович, -- сказал Закамский.
-- Как не может быть? Голубая карета, гнедые лошади, да и лицо кучера мне что-то знакомо.
-- Воля твоя, а это не Днепровский. Зачем ему от нас прятаться?
-- Да, странно! Впрочем, мы сейчас узнаем. Вон видишь вдали красную кровлю?.. Это его подмосковный дом. Поедем поскорее.
Через несколько минут мы своротили с большой дороги, проехали с полверсты опушкою березовой рощи, потом, оставив в правой руке огромный пруд, повернули длинным липовым проспектом к барскому дому, окруженному со всех сторон рощами и садами. На обширном дворе не видно было ни души, и даже ворота были заперты.
-- Что это значит? -- сказал я. -- Неужели никого нет дома?
-- А вот погоди, спросим, -- прервал Закамский, посматривая кругом. -- В самом деле, ни одной души! Постой? Вот как-то идет... Это, кажется, садовник Фома... Эй, любезный, поди-ка сюда!
Садовник Фома, седой старик в синем суконном камзоле, подошел к нам с низким поклоном.
-- Что, братец, -- спросил Закамский, -- Алексей Семенович дома?
-- Сейчас изволил уехать в Москву.
-- А Надежда Васильевна у себя? -- спросил я.
-- Никак нет, сударь.
-- А она также уехала?
-- Вот уж часа три будет, как изволила уехать.
-- Однако ж не в Москву?
-- Не могу знать, -- отвечал Фома, переминаясь и почесывая в голове.
-- Натурально не в Москву, -- подхватил Закамский. -- Они отправились бы вместе. В чем поехала ваша барыня?
-- Она изволила уехать верхом.
-- Ну, вот, слышишь, Александр! Надежда Васильевна доехала прогуляться. А что, не знаешь, братец, скоро она воротится?
-- Не могу знать.
-- Вот изволите видеть: Алешка-ткач был сегодня на базаре -- он говорит, что встретил барыню на столбовой дороге, близехонько от Москвы.
-- Что ж это такое? -- сказал Закамский, взглянув на меня с удивлением. -- Ведь тебя приглашали?.. Послушай-ка, братец, -- продолжал он, обращаясь к садовнику, -- что, у вас сегодня на барской кухне обед готовят?
-- И огня не разводили, сударь.
-- Ну, это кажется решительно!.. Делать нечего, Александр, поедем назад.
-- Что это значит? -- сказал я, когда мы выехали опять на большую дорогу.
-- Это значит, что ты ошибся днем.
-- О, нет! Меня точно звали сегодня.
-- Странно!.. Ты приглашен, а никого нет дома, муж -- уехал в карете, жена ускакала верхом... Что это все значит?
-- Уж не случилось ли какого-нибудь несчастья?
-- А что ты думаешь?.. И я начинаю опасаться.
-- Кажется, Алексей Семенович не ревнив? -- сказал Закамский, помолчав несколько времени.
-- Не знаю, -- отвечал я, стараясь казаться равнодушным, -- да и почему мне это знать?
-- Полно, так ли, Александр? -- продолжал Закамский, глядя на меня пристально. -- Если верить городским слухам, то Днепровский имеет полное право ревновать свою жену...
-- Что ты говоришь! -- вскричал я. -- Ты думаешь, что они поссорились?
-- Да, мой друг, и, может быть, за тебя.
-- За меня!
-- Эх, Александр! Жаль, если это останется у тебя на душе! Какой вздор!..
-- Не спорю, мой друг, но вся Москва говорит...
-- Это просто одно злословие, городские сплетни!..
-- Не знаю.
-- Как не знаешь? Да если не ошибаюсь, в нынешнем месяце будет ровно три года, как ты расстался с твоей невестой, а сколько раз я слышал от тебя, что ты ждешь не дождешься минуты, когда тебе можно будет покинуть навсегда Москву?
-- Моя свадьба отсрочена еще на целый год.
-- Право? Однако ж, надеюсь, не ты просил отсрочки?
-- Разумеется.
-- То-то, мой друг, смотри, не променяй счастья всей своей жизни на какую-нибудь минутную прихоть.
-- Да помилуй, Закамский! -- прервал я с досадою. -- С чего ты взял?..
-- Ну полно, не сердись, Александр! Я верю, что это все вздор, но, право, не мешало бы тебе хоть на время уехать из Москвы. Перестать ездить к Днепровским ты не можешь, это даст новую пищу злословию, а воля твоя, если ты будешь у них по-прежнему ежедневным гостем, так все московские старушки пойдут к присяге, что ты любовник Днепровской. Однако ж, -- продолжал Закамский, -- не прибавить ли нам ходу?.. Я что-то очень проголодался, а до Москвы еще далеко.
Мы пустились скорой рысью, и до самой заставы не говорили ни слова. Закамский, вероятно, думал, как бы скорей добраться до Москвы и пообедать, а мне, признаюсь, вовсе было не до еды. У кого совесть не чиста, тот всего на свете боится, а тут и невинному человеку бог знает что пришло бы в голову. Такой поспешный отъезд Днепровских из их деревни, странная мысль Надины уехать в Москву верхом, Алексей Семенович, который, встретясь с нами на большой дороге, не остановился, а, казалось, хотел от нас прятаться, -- все оправдывало догадки Закамского. Ну, если в самом деле Днепровский узнал, что я в переписке с его женою, что она меня любит, что она потихоньку ко мне приезжала... Избави господи!..
Когда мы въехали в заставу, Закамский спросил меня, куда я намерен отправиться и не хочу ли вместе с ним отобедать в каком-нибудь трактире, я отказался, и мы расстались, он поехал искать обеда, а я поскакал домой. Егор встретил меня у ворот моей квартиры. -- Вас, сударь, дожидается вот этот барон, -- сказал он, помогая мне слезть с лошади.
-- Какой барон?
-- Ну, вот этот-с!.. Как его?.. Бараноброкин, что ль?
-- А! Барон Брокен?
-- Точно так-с.
Я вбежал в комнату.
-- Здравствуй, Александр Михайлович! -- сказал барон, идя ко мне навстречу. -- Насилу я тебя дождался.
Я вошел вместе с ним в мой кабинет.
-- Притвори хорошенько дверь, -- продолжал барон, -- и садись, я хочу говорить с тобой о важном деле.
-- Ты пугаешь меня!
-- Да.
-- И верно, никого не застал?
-- Никого.
-- Ну, мой друг, наши дела идут худо!
-- Что ты говоришь?
-- Сегодня поутру Надежда Васильевна приехала из своей подмосковной, послала за мной, я застал ее в ужасном отчаянии. Представь себе, какой несчастный случай... Да иначе не могло и кончиться. Сколько раз я говорил ей жечь твои письма, так нет! Ох эти женщины! Не могут жить без улик! Письма, колечки, портреты!.. А на что все эти глупые бирюльки?.. К чему вся эта дрянь?.. Попадется на глаза мужу, вот и беда!
-- Да что такое, скажи бога ради?
-- А то, что твои письма, которые Надежда Васильевна всегда таскала в своем ридикюле, попались в руки Днепровскому.
-- Возможно ли?
-- Да! Она сегодня поутру отправилась гулять верхом и как-то второпях, вместо того чтоб спрятать свой ридикюль, забыла его в кабинете у мужа. Она вспомнила об этом, да уж поздно. Алексей Семенович, который, вероятно, давно ее подозревал, прибрал к рукам этот проклятый ридикюль. Разумеется, бедняжка потеряла совершенно голову, опасаясь в первую минуту встретиться с мужем, она села на лошадь и ускакала в Москву. Здесь, по крайней мере, она не одна и может, в случае надобности, переехать в дом своей тетке, графине Дулиной. Впрочем, это не спасет ее от больших неприятностей, а может быть, от совершенной погибели. Днепровский хочет требовать формального развода говорит, что представит в суд ее письма, что запрет он в монастырь...
-- Как! Ты думаешь, что он решится...
-- И, мой друг! От этого дурака все станется.
-- Бедная Надина!
-- Да, точно, бедная! И если ты ее покинешь...
-- Можешь ли ты это думать? Я готов на все, чтоб спасти ее. Я поеду к Днепровскому, скажу ему, что я один во всем виноват, что она никогда не отвечала на мои письма...
-- И ты думаешь, он тебе поверит?
-- Я дам ему всякое удовлетворение.
-- Уж не воображаешь ли ты, что он станет с тобой стреляться? Вот нашел человека! Теперь он кричит, что ты обольстил его жену, а если ты намекнешь о дуэли, то он станет кричать, что ты хочешь убить его, чтоб на ней жениться.
-- Боже мой, боже мой! Да неужели нет никакой возможности спасти ее?
-- Невозможно? -- повторил я с отчаянием, и, надобно сказать правду, в эту минуту я вовсе не думал о собственном моем положении, я видел только бедную Надину, всеми покинутую, умирающую от тоски и горя в четырех стенах какого-нибудь отдаленного монастыря. Да, в эту минуту я пожертвовал бы всем на свете, чтоб спасти ее.
-- Послушай, Александр, -- сказал барон, -- я не стану тебя обманывать, да и к чему? Ты должен лучше меня знать законы своего отечества. Твои письма в руках у Днепровского, а от него уже не жди милосердия, дурак умеет ли быть великодушным, следовательно, здесь все кончено для Надины. Но неужели ты думаешь, что она может быть счастлива только в России и что для этого счастья ей необходимы старый и несносный муж, общество, составленное из чопорных барынь и глупых модников, которые воображают, что они перестали быть мордвой и татарами оттого, что болтают по-французски, неужели ты думаешь, что она умрет со скуки без московских сплетней, шушуканья, злословья и клеветы, в которых даже нет ничего и забавного? Помилуй, Александр, свет велик. Конечно, не везде найдешь такое красивое серое небо, такие разнообразные степи, такой прекрасный зимний путь и такие трескучие морозы, как у вас в России, но ведь привыкнуть можно ко всему, даже к этим вечно голубым небесам и всегдашней весне южной Италии. И, мой друг! Не с морозом жить, а с добрыми людьми, а добрые люди везде найдутся.
-- Так ты думаешь, барон, что она должна уехать за границу?
-- Она! Помилуй! Да разве бедная Надина имеет на это какие-нибудь способы? Ее должно увезти, мой друг.
-- Увезти? Кому?
-- Кому? -- повторил барон с дьявольской улыбкою. -- Вот забавный вопрос! Кому? Да неужели мне? Случалось и мне увозить женщин, но только тех, которые меня любили.
-- Так поэтому я должен увезти ее?
-- Ты употребил настоящее слово, -- прервал барон. -- Это одно средство спасти Днепровскую, и ты должен спасти ее. Как благородный человек, ты не можешь поступить иначе. Ты знаешь, я не большой защитник постоянства, верности и всех этих рыцарских добродетелей, которые мешают нам вполне наслаждаться жизнью. Женщины нас обманывают, мы их обманываем: это круговая порука, но есть случаи, есть обстоятельства, в которых всякий порядочный человек должен хотя на время забыть о себе. Если б ты, вчера просто по одному капризу бросил Надину и предпочел бы ей другую женщину, я не сказал бы ни слова: это было бы в порядке, но покинуть ее теперь, когда у нее не осталось никого в целом мире, кроме тебя, когда она стоит на краю пропасти, когда ты один можешь быть ее избавителем -- да, ты один! без тебя она не сделает шагу для своего спасения. Оставить ее в эту ужасную минуту, выдать руками озлобленному мужу, который, как вампир, высосет из нее по капле всю кровь, будет наслаждаться ее отчаянием и слезами, живую зароет в могилу... О, нет, нет, мой друг! Лучше возьми нож и зарежь ее, это будет и скорее и милосерднее!
-- Боже мой, боже мой! -- сказал я. -- Итак, все погибло! Все мои надежды, вся будущность моя!
-- Есть о чем горевать! -- прибавил барон. -- Помилуй, Александр, да что тебя ожидало в будущем? Жениться в твои года, покинуть свет и все его наслаждения, жить и умереть в глуши, и где же в глуши? В России, в этой безжизненной России, средоточии скуки, невежества и вечных снегов! В лучшие года твоей жизни, в то время, как вся просвещенная Европа приглашает тебя на свой роскошный пир, закопаться в какую-нибудь мордовскую деревню или полутатарский провинциальный город! Да, мой друг, нечего сказать: завидная будущность!
-- Но моя невеста, барон?
-- Быть может, погорюет, поплачет, а там утешится и выйдет замуж за другого.
-- За другого? -- вскричал я. -- Как за другого!
-- Да так, как все выходят.
Мне это казалось всегда до такой степени невозможным, что я не вдруг понял барона. Иногда приходило мне в голову, что я могу по какому-нибудь несчастному случаю лишиться моей невесты, но чтоб она вышла замуж за кого-нибудь другого, кроме меня, да этого я не мог себе и представить.
-- Чему ж ты удивляешься? -- продолжал барон. -- Ну да! Она утешится и выйдет замуж за другого.
-- Утешится! -- повторил я. -- Нет, барон, она не переживет моей измены, это убьет ее!
-- О, во сто раз лучше!
-- Так почивай, мой друг, спокойно: ты ее не убьешь, она не умрет, и, почему знать, может быть, лет через двадцать ты встретишь чопорную деревенскую барыню, которая, указывая на толстого помещика в полевом кафтане и кожаном картузе, скажет: "Как я вам благодарна, Александр Михайлович! Я так счастлива с моим Кузьмою Фомичом! У нас пятнадцать человек детей, семьсот душ и триста десятин господской запашки!.."
-- Эх, перестань, барон, -- прервал я, -- твои шутки несносны. Да знаешь ли ты, холодная душа, как я люблю мою невесту? Знаешь ли ты, что эта любовь -- жизнь моя? От одной мысли, что Машенька может принадлежать другому, кровь леденеет в моих жилах! Нет, нет! Называй меня жестоким, неблагодарным, бездушным, чем хочешь, а я не покину моей невесты. Пусть Надина требует от меня возможного: я готов умереть, чтоб спасти ее, но остаться жить без Машеньки, отказаться навсегда от этого ангела... Нет, нет! Это невозможно!
-- Послушай, Александр, -- сказал барон, -- ты мне жалок и смешон. Да разве ты не видишь, что для тебя нет средины? Исполнишь ли ты долг честного человека или оставишь бедную Надину на произвол судьбы, во всяком случае тебе должно навсегда отказаться от твоей невесты. Неужели ты думаешь, что тебе можно будет жениться на Машеньке, когда Днепровский подаст просьбу о разводе, когда этот постыдный процесс сделается известным всей России, когда твой опекун и твоя невеста прочтут решение суда, в котором, со всей беспощадной подробностью судейского приговора, будет сказано, что, по просьбе мужа, статская советница Надежда Днепровская, за непозволительную и законопреступную связь с таким-то...
-- Перестань, бога ради, перестань! -- вскричал я с ужасом. -- И это будет напечатано?
-- Разумеется.
-- И мой опекун прочтет это?.. О, ты говоришь правду, барон! Все для меня кончено! Машенька, Машенька!
Я упал почти без чувств на канапе, грудь моя разрывалась от рыданий, слезы текли рекою. Мне все представилось в эту ужасную минуту: презренье старика, которого я привык любить как отца родного, горесть жены его, моей второй матери, а Машенька, подруга моего детства, моя первая любовь, невеста, сестра моя!.. Боже мой, боже мой!..
Барон вынул свои часы и, смотря на них с насмешливой улыбкою, не говорил ни слова.
-- Ну! -- сказал он наконец. -- Вот ровно четверть часа, как ты каешься в своих тяжких прегрешениях. Да полно, уймись, Александр! И женщины за один прием не плачут долее этого. Бедная Надина! Если б она знала, на кого полагает всю свою надежду! Хорош покровитель! Да неужели ты хочешь, чтоб я поехал сказать Днепровской, что ее прелестный идеал, вместо того чтоб лететь к ней на помощь, валяется на канапе и ревет как школьник, которого сбираются высечь? Стыдись, Александр! Ну, какой ты мужчина? Я не верю, чтоб ты не мог стать выше этой смешной детской привязанности к какой-то деревенской барышне, но если в самом деле ты до такой степени малодушен, так будь, по крайней мере, мужчиною: раздроби себе череп, а не плачь как женщина или пятилетний ребенок.
-- Да, ты прав, мой друг! -- вскричал я с отчаянием. -- Я должен быть мужчиною, я спасу Надину, а там -- а там я знаю, что делать!
-- Насилу-то мы решились, -- сказал барон, -- а я уж думал, что этому и конца не будет. Ну, если бы я был на твоем месте, если б это прелестное создание... Да что тут говорить!
-- Но почему ты думаешь, -- прервал я, -- что Надина решится бежать со мною за границу?
-- Потому что ей не осталось ничего другого делать, потому что она гораздо решительнее тебя и наконец потому, что с тобой она готова на край света. Но мы так далеко не поедем.
-- Все это одни предположения.
-- Потрудись прочесть эту записку, и ты увидишь, что за Надиной дело не станет.
Барон подал мне клочок бумаги, на котором было написано несколько строк карандашом. Я узнал руку Днепровской, но с трудом мог разобрать следующие слова:
"Мы погибли, Александр!.. Муж мой все знает... Я не скажу, что ты остался у меня один в целом мире -- нет! У нас есть истинный, бесценный друг. Следуй во всем его советам: он один может спасти нас!.. О, Александр! Сердце мое перестает биться, когда я думаю... но нет, нет! Ты не покинешь своей Надины".
-- Ну! -- сказал барон шутя. -- Кажется, на основании этого верющего письма я имею полное право отвечать за Надину?
-- все это походило на какой-то тяжкий, зловещий сон.
-- Но когда же мы должны бежать? -- спросил я наконец робким голосом барона.
-- Чем скорей, тем лучше.
-- Да неужели сегодня?
-- И почему нет?
Сегодня!.. Меня обдало с головы до ног морозом. Представьте себе человека, который надеялся прожить еще несколько дней и которому скажут, что он должен умереть через минуту.
-- Сегодня! -- вскричал я. -- Да разве это возможно?
-- А почему же нет? -- повторил барон.
-- Я совсем без денег.
-- Сколько тебе надобно?
-- По крайней мере, десять тысяч.
-- Я привезу тебе двадцать.
-- Но мне нужна подорожная.
-- На что? Плати везде двойные прогоны, и тебя повезут в лучше всякого курьера.
-- Но разве я могу отправиться в чужие края, не имея заграничного паспорта? Меня могут везде остановить.
-- Да, это правда, паспорт тебе необходим.
-- Ну вот видишь! А можно ли его получить прежде двух недель?
-- Нет, не можно.
Я вздохнул свободно.
-- А меж тем Днепровский подаст просьбу, -- продолжал барон, -- тебя потребуют к суду, и тогда, разумеется, полиция не выпустит тебя из города. Впрочем, не только через две недели, это может случиться завтра, и потому-то именно вам должно сегодня же отправиться за границу.
-- Да, мой друг! Вот изволишь видеть: князь Двинский хотел ехать во Францию, я взял для него паспорт, но, кажется, он раздумал, он сбирается в дальнюю дорогу, да только не туда... Постой!..
В эту минуту на моих стенных часах пробило пять часов, барон как будто бы к чему-то прислушивался, вдруг глаза его засверкали, какая-то неистовая радость разлилась по всему лицу, он захохотал... Боже мой!.. Я вскрикнул от ужаса, я до сих пор не могу вспомнить без замирания сердца об этом отвратительном хохоте, в котором не было у ничего человеческого.
-- Как можно так страшно смеяться! -- сказал я. -- Да и у чему ты смеешься?
-- Отправился! -- прошептал барон. -- Счастливый путь!
-- О ком ты говоришь?
-- О моем приятеле Двинском. Он сказал мне, что если в пять часов я не буду у него, так непременно уедет.
-- Что ж тут смешного?
-- Долго рассказывать.
-- Да куда он поехал?
-- Я знаю куда, только не скажу, это наша тайна. Теперь ему заграничный паспорт не нужен. Вот он, возьми, Александр. Ты можешь с ним доехать до самого Парижа.
-- Как, барон? Под чужим именем?
-- А разве лучше, если б паспорт был на твое имя? Я думаю, нетрудно будет догадаться, что Днепровская убежала с тобою, тебя могут догнать, остановить на своей границе, а теперь кому придет в голову гнаться за князем Двинским. Я через неделю отправлюсь за вами, вы можете подождать меня в Варшаве. Вот адрес гостиницы, в которой советую вам остановиться, хозяин ее француз, прелюбезный и преумный человек. Прошлого года он щеголял в красном колпаке, а теперь надел опять пудреный парик и называет себя эмигрантом. Вели меж тем приготовить твою коляску, а я заеду к Днепровской, потом найму лошадей, в десять часов они непременно будут у тебя на дворе. Прощай!
Есть пословица, что утопающий хватается за соломинку...
-- Постой, барон! -- закричал я. -- Мы одно совершенно забыли: ведь я в службе.
-- Так что ж?
-- Мне должно иметь отпуск.
-- Ты с ума сошел, Александр! -- прервал барон. -- Ты решился увезти чужую жену, а не хочешь ехать без отпуска!.. А впрочем, что ты думаешь? В самом деле! Тебя хватятся, это наделает шуму... Садись и пиши просьбу. Когда будут думать, что ты поехал в деревню к своей невесте, так это всех собьет с толку.
-- Но помилуй, барон! Теперь уж поздно.
-- Это не твое дело, садись и пиши!.. Да полно же, решайся на что-нибудь! -- продолжал барон, замечая, что я не слишком тороплюсь исполнить его приказание.
-- Положим, что так, да разве тебе будет легче, когда ты сделаешь несчастье не одной, а двух женщин разом? Уж я, кажется, доказал тебе, что Машенька не может быть твоей женою, что же ты хочешь?
-- Ах, я и сам не знаю! Я потерял весь рассудок. Бедная голова моя!
-- И, полно! -- прервал барон с улыбкою. -- Оставь свою голову в покое: она тут ни при чем. Садись и пиши!
Я машинально повиновался. Барон взял мою просьбу, призвал Егора, велел ему укладываться и уехал.
-- Да разве мы, сударь, едем, -- спросил Егор, глядя на меня с удивлением.
-- Да!
-- В деревню?
-- Нет.
-- Куда же, Александр Михайлович?
Егор покачал головою и вышел вон.
Не могу описать, что я чувствовал в продолжение целого вечера. Я не мог присесть ни на минуту, нигде не находил места, мне было душно: потолок давил меня, кровь то кипела, то застывала в моих жилах. Иногда казалось мне, что я в горячке, что все это один только бред, и в самом деле, мне променять Машеньку на женщину прелестную, это правда, но к которой я чувствовал одно только сожаление! Бежать с этой женщиной за границу, быть может, отказаться навсегда от моего отечества -- и все это сегодня!.. Пробило десять часов, ворота заскрипели, и на дворе раздался звон колокольчика.
-- Лошадей привели, -- сказал Егор, войдя в комнату. -- Прикажете закладывать коляску?
-- Да, закладывать!.. Скорей, скорей!..
через глубокую пропасть: я зажмурил глаза и решился предаться совершенно в волю барона.
Он приехал ко мне ровно в одиннадцать часов.
-- Вот твой отпуск, -- сказал барон, подавая мне бумагу, подписанную моим начальником. -- Ну, видишь, Александр, я все уладил, через полчаса мы отправимся. Ты знаешь переулок позади дома Алексея Семеновича, по обеим сторонам заборы? Тут и днем почти никто не ходит. В этот переулок есть калитка из сада Днепровских, мы остановимся от нее шагах в десяти, Надина к нам выйдет, и я уверен, что прежде, чем ее хватятся, вы будете уже на первой станции. Ах, мой друг! -- продолжал барон. -- Как ты счастлив! Ты не можешь себе представить, как любит тебя эта женщина! Это не любовь, а какое-то безумие, сумасшествие. Когда она о тебе говорит, то я желал бы срисовать ее: это просто олицетворенная страсть, она мыслит, живет, дышит тобою. Если бы меня так любила женщина самая обыкновенная, то, клянусь честию, я сошел бы от нее с ума, а твоя Надина... Да знаешь ли, что я в жизнь мою не видывал ничего прелестнее. Это какое-то чудное собрание всего, чем пленяют нас женщины целого мира: умна, ловка и любезна, как француженка, прекрасна, как англичанка, стройна, как юная дева Андалузии, и точно так же беспредельно любит. Нет, мой друг, воля твоя, а ты не стоишь этой женщины.
-- О, конечно, она очаровательна, прелестна! -- сказал я увлекаясь словами барона. -- Но мои прежние обязанности...
-- Долой эти кандалы, Александр! Что за обязанности! Я знаю только одну обязанность: стараться быть счастливым и, если можно, наслаждаться жизнью до последней минуты. Все остальное пустяки, мой друг! Поживи несколько времени в Париже, и ты поймешь меня. Здесь в России вы не имеете никакого понятия о том, что мы называем наслаждением: это несносное однообразие, эта безжизненность преследует вас повсюду; вам скучно в Петербурге, скучно в Москве, скучно в деревне; вы женитесь для того, чтоб, умирая со скуки, вам можно было сказать: "На людях и смерть красна". Так чему же дивиться, если вы так уважаете все эти обязанности? Исполняя их, вы только разнообразите вашу скуку. Погоди, Александр, ты скоро узнаешь, что такое жизнь, когда мы живем, а не прозябаем. У Надины тысяч на двести бриллиантов, твое имение стоит вдвое: следовательно, у вас будет почти тридцать тысяч в год доходу... Тридцать тысяч! Да с этим в Италии вы будете жить в мраморных палатах, а мы начнем с Италии -- не правда ли?
-- О, нет, Александр! Если ты прямо из Москвы попадешь в Париж, то, быть может, он тебе не понравится, -- этот быстрый переход от мертвого сна к кипучей жизни, нет, нет! тебя надобно будить понемногу, а то ты испугаешься. Мы проживем сначала недели три в Вене, а там отправимся в Венецию. Она еще прекрасна, эта падшая царица Адриатического моря: ее патриции ходят, повесив головы, но веселые гондольеры все еще поют свою biondina in gondoletta [Блондинка в гондоле (ит.)], и черные глаза венецианских женщин, так же как и прежде, горят любовью и сладострастием. В Риме мы пробудем только несколько дней. Там скучно, мой друг! Это развалины великолепного здания, в котором некогда живали владыки мира и давались дивные пиры, а теперь живут нищие, воет ветер и все заглохло травою. В Неаполе проведем мы осень и всю зиму. Там, под этим прозрачным небом, на этой огненной земле, ты познакомишься с благословенным югом. О, мой друг! Сколько новых для тебя наслаждений! Вообрази, Александр! В то время, как здесь, в Москве, трещат стены от мороза, ты будешь искать прохлады в какой-нибудь померанцевой роще или нежиться под тенью миртовых деревьев. Мы наймем роскошную виллу у подошвы Везувия. Представь себе, вдали перед нами огромный голубой ковер, по которому разбросаны корзины с яркой зеленью и цветами: это Неаполитанский залив с своими островами. У наших ног великолепный город, который, опускаясь амфитеатром к морю, как будто бы тонет в его голубых волнах. Представь себе, что ты без шляпы и галстука сидишь под тенью зеленого лавра, прислушиваешься к отдаленному говору бесчисленной толпы, дышишь этим благовонным воздухом, о котором ваши оранжереи не могут дать никакого понятия, что подле тебя, рука с рукою, сидит твоя Надина, что ее прелестные черные кудри тихо взвевает теплый осенний ветерок, и все это, мой друг, в январе месяце, все это в то время, как у вас в России дыханье замерзает в воздухе.
-- Да, это земной рай, -- вскричал я невольно.
-- Что за рай! -- сказал он. -- Это просто земля, в которой живут люди, а не белые медведи. Но вот конец и вашей русской зиме! -- продолжал барон. -- Апрель месяц. Мы скачем в Париж -- в Париж, это средоточие всех земных наслаждений, эту столицу наук, ума и просвещения. Париж описывать нельзя: его надобно видеть. Может быть, тебе сначала не очень понравится нечистота, грязь и вонь парижских улиц, но ты скоро к этому привыкнешь, ты даже полюбишь эту парижскую грязь, точно так же, как мы любим какой-нибудь физический недостаток в женщине, которую боготворим. Я завидую тебе, Александр! Ты еще подносишь только к устам своим эту чашу, которую я давно осушил до дна. Сколько новых ощущений, какой разнообразный мир забав, радостей, удовольствий ожидают тебя в этом роскошном, обольстительном Париже! Представь себе...
Вдруг барон замолчал, он поглядел робко вокруг себя и, схватив меня за руку, проговорил торопливо:
-- Едем, мой друг! Едем! Пора!
-- Егор! -- закричал я. -- Шляпу и шинель! Мы едем.
-- Пошел, торопи!
-- Скорей, скорей! -- повторял барон, бегая по комнате.
-- Что ты вдруг так заторопился? -- спросил я с удивлением. -- Посмотри, еще нет одиннадцати часов.
-- Все равно! -- вскричал барон, таща меня за руку. -- Пойдем пешком, коляска нас догонит.
В самом деле, с бароном происходило что-то чудное: глаза его помутились, посиневшие губы дрожали, и он в ужасной тоске метался из стороны в сторону, повторяя каким-то странным голосом:
-- Чу!.. Слышишь?.. Он идет.
-- Да кто? О ком ты говоришь? -- спросил я с нетерпением.
-- Дома, сударь! -- раздался в передней голос моего слуги.
-- Пожалуйте сюда! -- сказал Егор.
Двери растворились и к нам вошел Яков Сергеевич Луцкий.