V
Ванька
На лихом извозчике недалеко уедешь,
а на ваньке хоть в Питер ступай.
Народная поговорка
Почему все дешевые извозчики, которые появляются в Москве зимой, а исчезают летом, называются ваньками? Неужели потому, что первый крестьянин, который задумал покинуть зимой свою деревню и приехать в Москву извозничать, назывался Иваном?.. Или не потому ли, что крестьяне вообще любят это имя и что почти всегда из трех мужиков, взятых наудачу, один называется Иваном? Впрочем, как бы то ни было, а мы привыкли уже называть ванькою каждого крестьянина, который зимой приезжает из деревни извозничать в Москве. Не так еще давно водились у нас и летние ваньки, их экипажи были довольно уютные тележки и волочки, то есть небольшие роспуски, весьма похожие на роспуски ломовых извозчиков, только несравненно менее. Теперь они исчезли совершенно, и рессорные дрожки, начиная от смиренного калибера до роскошных пролеток, остались единственным экипажем всех летних московских извозчиков, из которых самый оборванный и запачканный не откликнется вам, если вы назовете его ванькою; точно так же, как и всякий градской сторож, хотя несколько уважающий самого себя, не станет отвечать, когда вы осмелитесь назвать его не часовым, а будочником. Всех московских извозчиков можно разделить на два разряда: на ванек, приезжающих из деревень зимою, и постоянных извозчиков, которые занимаются этим промыслом круглый год. Ваньки почти все походят друг на друга: у каждого лубочные пошевеньки, плохая упряжь и безобразная, но не знающая устали крестьянская лошаденка. О постоянных извозчиках нельзя этого сказать; они вовсе не одинакового достоинства. У одних дрожки отличаются от прежних волочков только тем, что к ним приделаны крылья и четыре куска железа, довольно похожие на низенькие рессоры; у других летний экипаж действительно походит на дрожки, не слишком красивые, это правда, но, по крайней мере, сидя на них, вы чувствуете, что едете не в телеге. Извозчики-аристократы, известные под названием лихих, составляют совершенно отдельную касту. Их гордость и презрение ко всем другим извозчикам не имеют никаких границ. По их мнению, тот, кто не может выехать на рысаке, иноходце или, по крайней мере, на красивой заводской лошади, -- не извозчик, а ванька, хотя бы выезжал летом на рессорных дрожках, а зимой в городских санках, обитых бронзой и выкрашенных под орех. Впрочем, так и быть должно: ваньки, проживающие по зимам в Москве, не слишком уважают своих земляков, которые никогда не видали Белокаменной; с ваньками не любят знаться городские их товарищи, которых, в свою очередь, презирают лихие извозчики, а с лихим извозчиком и говорить не захочет какой-нибудь кучер-наездник, который славится на бегу, правит знаменитым рысаком и не боится соперничать с Бычком, Похвальным, Барсом и Могучим { Первые рысаки на московском бегу. (Сноска автора.)}. На свете всё круговая порука.
Однажды, -- это было зимой, -- я собрался ехать с визитом к одному приезжему, который остановился на постоялом дворе у самой Преображенской заставы. Дорого бы я дал, чтоб избавиться от этого путешествия! Да, путешествия: от Пресненских прудов до Преображенской заставы мерных восемь верст. Но делать было нечего: этот господин, которому я должен был визитом, приехал из провинции, а я уж изведал на опыте, как строго наблюдается в губернских городах этот обычай и как позорят и казнят тех, которые не платят счетом визит за визит. Вот я распрощался со всеми домашними, надел теплые сапоги, шапку, закутался в енотовую шубу и, перекрестясь, отправился в дорогу. Только что я стал выезжать на Кудринскую площадь, наскакал на меня тройкой в санях какой-то удалой барин в длинных усах и отчаянной эриванке, сбил с ног мою пристяжную, исковеркал сани и помчался как ни в чем не бывало вдоль по Садовой; к счастию, я и кучер мой остались целы. Надобно признаться, что я, по своему характеру, или темпераменту, или, лучше сказать, по моей русской натуре, человек довольно ленивый и чрезвычайно тяжелый на подъем, но если подымусь, так ничто на свете меня не удержит. Вот я приказал кучеру воротиться домой, а сам решился нанять извозчика и ехать к Преображенской заставе. Нельзя не подивиться сметливости и догадке наших извозчиков: я не сказал ни слова, не сделал ни одного движения, по которому можно было бы отгадать во мне седока, а уж на ближайшей бирже все пришло в движение, и не прошло нескольких секунд, как со всех сторон обсыпали меня извозчики и принялись кричать:
-- Куда прикажете, батюшка?..
-- Садитесь, барин, садитесь!..
-- Пожалуйте, пожалуйте!..
-- Тише, ребята, тише! -- сказал я. -- Дайте выговорить: к Преображенской заставе и назад.
-- Садитесь без ряда, сударь! Прокачу! -- закричал ловкий детина в синем кафтане и шелковом кушаке. -- Графский рысак, батюшка!.. Утешу...
-- Эх, барин, -- прервал рыжебородый извозчик в щегольской шапке с бобровым околышем, -- садитесь ко мне -- лихой иноходец!.. Плетеные саночки. В пять минут доставлю!
-- Что больно скоро! -- подхватил рослый извозчик в обыкновенной кучерской шапке. -- Вишь, лихач какой!.. В пять минут!.. Задохнешься!.. Пожалуйте, батюшка, лучше ко мне: городовые сани с полостью.
-- Сюда, барин, сюда; вот санки!.. Садитесь!..
Тут снова поднялся такой шум, что я вышел из терпения.
-- Да полноте, пострелы! -- закричал я. -- Дайте порядиться!.. К Преображенской заставе и назад сюда, к Пресненским прудам. Ну, что?..
-- Извольте, сударь, -- сказал извозчик в шелковом кушаке. -- Что торговаться: красненькую!
-- Везу за два целковых! -- закричал извозчик с рыжей бородою.
-- Синенькую!.. Три полтинничка!.. Целковый! -- загремели вокруг меня голоса.
-- Что вы, батюшка? -- сказал извозчик в шелковом кушаке. -- Да вам стыдно будет сесть на этого ваньку. Помилуйте -- дерюга этакая!
-- Доеду и на нем, братец.
-- Так вы бы, сударь, к бирже-то и не подходили! -- промолвил рыжебородый извозчик, надевая свою бобровую шапку. -- Смотри, Андрюха, -- продолжал он, обращаясь к извозчику в шелковом кушаке, -- экий конь -- добра лошадь!.. А сбруя-то, сбруя!
-- Да, брат, упряжь мочальная, конь богатырский!..
-- По Сеньке шапка, по седоку извозчик.
Все эти насмешки на меня не подействовали: я сторговался с ванькой за полтинник.
-- Смотрите, барин, чтоб вам не пришлось покормить! -- закричал рыжебородый. -- Не довезет до Преображенского.
-- Ах ты, щеголек этакий! -- возразил ванька, прибирая вожжи. -- Садись и ты, так я и тебя свезу. Видали мы вашу братью, лихачей: версту вскачь, а там и плачь!.. Ну, ты!
И мой ванька, вероятно желая доказать на самом деле, что его лошадка не без удали, пустился вскачь по Арбату.
-- Держи, держи! -- раздался за нами крик, прерываемый громким хохотом. -- Батюшки, бьет!.. Держи, держи!
-- Ох вы, скалозубы этакие, каторжные! -- бормотал ванька, сдерживая свою лошадку. -- Вам бы только пьяниц да буянов возить!.. Сами житьмя живут по трактирам да со всякой дрянью знаются... У самого шапка с бобровым околышем, а жене перекусить нечего!..
-- Что это, брат, ты так их позоришь? -- спросил я.
-- Да как же, батюшка! Вот этот с рыжей-то бородою, -- ведь я его знаю, он из нашего села, четыре года извозничает, а домой гроша не прислал: все на чаю пропивает. Ребятишки в людях живут; жена милостинку просит, а он в синих кафтанах ходит, катает на своем иноходце купеческих сынков да вместе с ними погуливает... Чай, и бога-то забыл!.. И то сказать: с кем поведешься, таким и будешь.
Я очень люблю разговаривать с русскими мужичками, а особенно с теми, которые приезжают из дальних деревень. Постоянно живущие в Москве крестьяне и даже крестьяне из самых близких подмосковных теряют почти всегда свой природный характер, эту смесь простодушия и лукавства, невежества и ума, суеверия и набожности: они превращаются в каких-то полумещан и, по большей части утрачивая все хорошие свои качества, остаются при одних дурных. Судя по некоторым словам моего ваньки, я тотчас догадался, что постоянное его жилище не близко от Москвы.
-- Откуда ты родом, любезный? -- спросил я.
-- Владимирский, батюшка.
-- Господский или экономический?
-- Господский. Может статься, слыхали об Алексее Андреевиче Черноярском? Мы его. Село Завалихиио Шуйского уезда.
-- Так это не близко от Москвы?
-- Что, у тебя есть хозяйка?
-- Как же, сударь! Без хозяйки и дом не стоит.
-- Баба еще молодая?..
-- В поре, батюшка. Баба такая знатная, повадливая, работящая; Феклой зовут.
-- И детки есть?
-- Были, батюшка, да бог взял. Одна дочка осталась.
-- Ну, что, барин у вас каков?
-- Грешно пожаловаться: человек добрый, ничем нас не обижает. Покойный его батюшка, старый наш барин, так тот был, -- не тем помянут, -- крутенек! Вот теперь коли два мужика повздорят да придут к барину на суд, так он выслушает и рассудит: ты, дескать, прав, а ты, дескать, виноват; а бывало, к старому барину и не ходи: из своих рук замает!
-- Как: и правого и виноватого?
-- Обоих, батюшка. Ты, дескать, не художествуй, а ты не жалобись.
-- Так поэтому при нем мужички-то нечасто ссорились?
-- Все так же, батюшка, и судиться так же ходили. Ведь наш брат мужик упрям! Я и сам к нему на суд ходил с моим шабром, Федькой рыжим; думаю, что за беда, что барин поколотит? Да пусть себе потешится! Лишь только бы Федьку-то буяна порядком отвалял.
-- Э, брат, да какой же ты злой!
-- Что ж делать, сударь, -- и в курице есть сердце. Да этот же рыжий такой озорник, что и сказать нельзя! Вот уж подлинно, кабы на эту крапиву да не мороз, так из деревни вон беги. Теперь он вовсе от нас отшатнулся: извозничает здесь, в Москве.
-- Здесь? Не он ли это в Кудрине лихой извозчик на иноходце?
-- Он самый, батюшка!.. Ну, ты, сердечная!..
-- А что, -- сказал я, помолчав несколько времени, -- ты каждую зиму сюда приезжаешь?
-- Да, сударь! Вот уж четвертый год, как я в Москве извозничаю.
-- Так поэтому тебе выгодно?
заплатишь, и подушное, и рекрутское, и всякие другие подати, а все копейка заляжет. Привезешь жене кумачу на сарафан, фату шелковую; девчонкам -- кому колечко, кому сережки.
-- Девчонкам? Да как же ты говорил, что у тебя одна только дочь?
-- Одна, батюшка, да две... как бы этак сказать?.. Сиротки не сиротки, а хуже сирот.
-- Родные, что ль, тебе?
-- Нет. Вот дочки шабра-то моего, Федьки рыжего.
-- Как, этого лихого извозчика?
-- Его, батюшка.
-- Да ведь он тебя обижал? Ты ходил с ним судиться к барину?..
-- Так что ж? Барин нас рассудил: поколотил обоих -- вот и все! А детки его чем виноваты?.. Сердечные! Родная мать покинула, пошла в какие-то странницы, отец с ними не живет, кровных никого нет... Вот мы с хозяйкой и подумали: у нас всего довольно, господь бог нас не покидает, так и нам не след их покинуть... Дело соседское... Да и то сказать: у нас всего-навсего одна дочка, так не съедят же нас две сироты.
-- И вы их любите?
-- Как родных дочерей, батюшка, видит бог, как родных! Коли Тане пряник, так и всем по прянику. Да еще, батюшка, они-то нам как-то жальчее. Свою иногда потеребишь за волосы, а на них и рука не подымается. Горемыки этакие!.. При живом отце и матери и круглые сироты!..
-- Ну, брат... Как тебя зовут?
-- Иваном, батюшка.
-- Ну, брат Иван, добрый ты человек!
-- И, сударь! Кинь хлеб-соль назад -- будет впереди! Не узнаешь, может статься, и наша Танюша останется сиротою, так и ее господь помилует; мы призрели сирот, и ее добрые люди не покинут... Ну, ты, сивка! Иль кнута захотела?
В продолжение этого разговора мы выехали на Сретенку. Не доезжая до конца улицы, мой ванька повернул направо в переулок.
-- Куда ты, братец? -- спросил я.
-- А вот, батюшка, мы тут выедем как раз на вал, а там уж прямо Дербенским переулком до самого Каланчевского поля.
-- Да ведь все равно и по Сретенке.
-- Нет, сударь, все-таки выкинем уголочек; да и дорога-то поглаже.
Я заметил, что мой Иван, проезжая этим переулком, беспрестанно и с особым вниманием посматривал вперед на небольшую площадку или, лучше сказать, перекресток, на котором у плохой и до половины развалившейся биржи стоял один извозчик в синей плисовой шапке и кормил сенцом своего пегого коня.
-- Ну, так и есть! -- прошептал мой Иван. -- Батюшка барин, -- продолжал он вполголоса, останавливая лошадь, -- подержите на минутку!
И, не дожидаясь моего ответа, бросил мне вожжи, спрыгнул с саней, подбежал к извозчику, который стоял у биржи, и принялся, не говоря ни слова, пороть его своим кнутом. Извозчик, детина дюжий и рослый, вместо того, чтоб обороняться, засуетился, кое-как заворотил свою разнузданную лошадь, упал в санки и поскакал сломя голову прочь от биржи. Вся эта экспедиция продолжалась не более полуминуты. Мой Иван воротился, сел преспокойно на свое место и повез меня далее.
-- Что это, братец? -- спросил я. -- За что ты его бил?
-- Как за что, сударь? Ведь эта биржа-то наша. Мы деньги за нее платим, а этот колотырник, прах его знает, кто такой... вишь, для него припасли... мошенник этакий!.. Вздумал у чужой биржи лошадь кормить. Иногда случится, второпях и сенца оставишь, а эти чужехваты тут и есть! Ведь в Москве, батюшка, много этаких шишимор; не хочет за место платить, да по чужим биржам и таскается. А проворен, разбойник: не успел его десяти раз хлестнуть.
-- Да как же это, братец, ты так на него кинулся? Ты мужик небольшой, а он, кажется, детина такой ражий; ну, если б он стал обороняться?..
-- Обороняться?.. Да как он смеет!.. Каков бы он ни был человек, а все-таки знает, что я не напрасно перепоясал его кнутом.
"Вот оно, естественное-то право, -- подумал я, -- этот закон совести".
-- Уж коли захватили вора в горохе, -- продолжал мой ванька, -- так где ему обороняться: малый ребенок прибьет.
-- Нет, любезный, -- сказал я, -- у нас не по-вашему: у нас иногда и поймаешь вора в горохе, да не смей ему сказать, что он вор.
-- Вот еще!.. Что вы, батюшка?.. Да неужели вору-то кланяться?
-- Пожалуй себе, не кланяйся, да чести-то его не смей порочить.
-- Да что, сударь, за честь у мошенника?..
-- Эх, братец! Вы народ необразованный, вы этого не понимаете...
-- Конечно, батюшка, где нам! Мы люди темные; по нашему глупому разуму, кто плут, так плут, кто честный человек, тот честный.
-- Вот то-то и есть! Это по-вашему, а у нас не так; у нас две чести, братец: одна честь та же, что у вас...
-- А другая-то, батюшка, какая?
-- А вот какая. Если тебя поймают в плутовстве да назовут в глаза мошенником, так ты не покоряйся. "Я, дескать, сам знаю, что я мошенник, да не люблю, чтоб мне это говорили; так не угодно ли со мною за это разделаться".
-- Разделаться?.. Как разделаться?..
-- Ах, господи! -- вскричал мой ванька. -- Да за что ж это?.. Меня же обидели, да я же и живота лишайся!
-- А не захочешь ответить, так не прогневайся: честным-то человеком останется он, а бесчестным будешь ты.
Эти последние слова до того поразили моего Ивана, который, вероятно, никогда не слыхивал о дуэлях, что он решительно онемел от удивления. Желая удостовериться, точно ли я говорю не шутя или смеюсь над ним, он опустил вожжи и обернулся ко мне лицом. Лошадка воспользовалась этой оплошностию, повернула в сторону, зацепила за надолбы, пошевеньки упали набок, а вместе с ними, разумеется, и мы.
-- Ах, батюшки! -- вскричал Иван, вскочив на ноги. -- Виноват, сударь, зазевался!
-- Ничего, братец, -- сказал я, отряхая мою шубу, покрытую снегом. -- Ты только вперед, разговаривая со мной, не оглядывайся.
-- Ахти! -- сказал Иван, подымая свои пошевеньки. -- Да ведь лошадка-то распряглась!.. Батюшка барин, уж не прогневайтесь, повремените немного, -- сейчас запрягу; а вы извольте в санки-то сесть. Эка проклятая, -- ну, лишь только вожжи опусти, тотчас повернет направо или налево!
Я сел в сани, а Иван принялся вправлять дугу, которая выскочила из гужей. В эту самую минуту поравнялись со мной парные сани; в них сидел барин лет тридцати, мужчина видный и красивый собою. Он приказал кучеру остановиться и закричал:
-- Здравствуйте, Богдан Ильич!
Признаюсь, я не очень обрадовался этой встрече. Федор Андреевич... ну, все равно -- назовем его хоть Мишурским... Федор Андреевич Мишурский принадлежит к числу тех выглаженных, ошлифованных и натертых чужим умом или, лучше сказать, чужими фразами глупцов, которые, по милости этих готовых фраз, слывут людьми просвещенными, остроумными и живут иногда полвека на счет какого-нибудь острого французского словца, удачно переделанного на русские нравы. Мишурский получил, как обыкновенно выражаются, хорошее образование, то есть говорит иностранными языками, толкует о живописи и музыке, рассуждает о политике и литературе, беспрестанно говорит о Западе и врет такую чепуху, что все второклассные дураки смотрят на него, как на чудо; а родной его дядя, Иван Михайлович Сурский, человек очень умный, слушая его, приходит в отчаяние. "Какое несчастие! -- сказал он мне однажды почти сквозь слезы. -- И нужно было моего племянника учить языкам! Ну, был бы просто дурак на русском языке, а то дурак на французском, дурак на немецком, дурак на итальянском, легко вымолвить- дурак на четырех диалектах!" Этот Мишурский женился на одной московской красавице, которая, несмотря на то что ее голова была набита идеалами и французскими романами, могла бы сделаться препорядочной женой, если б муж ее был только что глуп; но он был и глуп, и развратен, и, что всего хуже, вовсе не стыдился, а щеголял своим дурным поведением.
Не видя никакой возможности отделаться от этого барина, я принял очень ласковый вид и с этой официальной улыбкой, которая, как известно, ровно ничего не значит, отвечал:
-- Слава богу! Покорнейше вас благодарю! А вы?
-- Голова болит. Не выспался: вчера ужинал у Шевалье.
-- А ваша Марья Александровна?
-- Ай, ай, ай, Федор Андреевич! Давно ли вы женаты?
-- Право, не помню. Да что это вы так строго поговариваете?.. А сами втихомолочку... на извозчике... Богдан Ильич... Куда это изволите ехать?
-- К знакомому.
-- Уж не к знакомой ли?.. Только я, право, не понимаю, к чему эти предосторожности? Вы человек свободный. Ну, дело другое наш брат женатый. On a des procedes avec sa femme... Вот и я пробираюсь иногда на извозчике к какой-нибудь закулисной сильфиде. А, кстати! Вы были вчера в театре?
-- Какую я видел там фигурантку! В первый раз показалась на сцене. Прелесть!.. Что, улыбаетесь, Богдан Ильич?.. Чай, думаете: "Какой он ветреник!" Вот то-то и дело, что нет!.. Je suis inconstant par principes. Жизнь коротка -- надобно ею наслаждаться.
-- Ну, ты! -- крикнул мой ванька , прибирая вожжи.
-- До свиданья! -- сказал Мишурский, садясь в своп сани. -- Bonne chance!
Проехав несколько минут молча, я завел опять речь с Иваном об его промысле.
-- Неровен день, батюшка, -- отвечал Иван, пошевеливая вожжами. -- Иногда промерзнешь на бирже до полуден -- нет седоков, да и только! Выедешь куда-нибудь на бойкое место- стоишь, стоишь!.. К другим садятся, к тебе нет. Ну, верите ль, батюшка, для почину за грош бы куда-нибудь поехал, так нет -- словно заколдовано! Да это еще ничего: не привез денег домой, зато лошадка отдохнула, а как иногда наймет какой-нибудь щеголек -- катает, катает по городу да где-нибудь в проходном доме велит дожидаться у калитки, а сам нырнет в задние ворота, и поминай как звали. Зато случится в другой раз такая задача, что денег брать не успеваешь -- так седоки и валят! Да еще какие!.. Вот хоть вчера- ну, уж вышел денек!
-- А что, много возил, что ль?..
-- Седоков было немного, да выручка-то была знатная. Я выехал вчера с фатеры не так чтоб рано -- вот этак в обедни, не доехал еще до биржи, слышу, кричит: "Извозчик!" Гляжу, идет ко мне молодой купчик, не великонек ростом, а такой бравый, в лисьей шубе, в шапке с собольим околышем. "Куда, хозяин?" -- "Давай санки, а я уж скажу, куда ехать!" -- "Ого, -- подумал я, -- без ряды! Ну, тут, может статься, перепадет!" Купец сел в санки и говорит: "Ступай к Покровской заставе". Приехали. "Пошел за заставу по большой дороге!" -- "В Андроньевку, что ль, хозяин?" -- "Нет, подальше: в Перовский трактир". -- "Вот оно что! -- подумал я. -- Гульнуть, видно, захотелось!" Вы, батюшка, чай, знаете, что от Покровской заставы до Перовского трактира версты две с походцем будет? А делать-то нечего: вез четыре версты, так поневоле еще две повезешь, -- авось не обидит! Вот как мы приехали к Перовскому трактиру, гляжу -- стоят трое саней, одни тройкою -- упряжь такая знатная, с медными бляхами да побрякушками. "Что, батюшка, назад поедете?"- спросил я. "Нет, братец!- сказал мой седок. -Меня приятель довезет. Вот тебе!" Да и швырк мне -двугривенный. А я меньше бы полтинника ни за что не поехал. Я туда-сюда!.. "Помилуйте, да как, да что?.." А мой купчик махнул рукой да и в двери. Я было за ним... Куда! Выскочили двое таких дюжих ребят да ну-ка меня по затылку!.. Что будешь делать? Не город: хоть ты себе до завтра кричи караул, никто не придет на выручку; и еще так тебе бока отломают, что вовсе зачахнешь. Вот я стал за уголок, чтоб дать лошадке вздохнуть, а неравно и попутчик набежит. Прошло этак немного времени -- слышу, поднялся такой шум и гам в трактире!.. Драка. Кричат: "Бей его, бей в мою голову!" Гляжу, бежит мой купчик, растрепанный такой, вся шуба в лоскутах, одна пола оторвана, а за ним двое молодцов с кулаками. Не знаю, кто, товарищи, что ль, позадержали их немножко, а мой седок прямо ко мне в санки да и кричит: "Вези скорей в Москву!.."- "Нет, хозяин, -- сказал я, -- постой, без ряды не поеду". -- "Ну, ну, хорошо! К Сухаревой башне". -- "Давай синенькую". -- "Как синенькую?" -- "Да так, меньше не везу". Купчик было заломался, да как глядь назад -- ох, худо; два молодца так к нему и рвутся. Сробел мой детина, кричит: "Даю!" Я ударил по лошади, отъехал этак саженей двадцать и остановился. "Что ты?" -- "Да вот что, хозяин: давай-ка синенькую-то вперед. Ведь ты, пожалуй, опять отвалишь двугривенный". -- "Эх, братец, со мною денег нет". -- "Эва на! Вот дурака нашел! Приехал в трактир гулять, да денег нет! Да что калякать-то: или деньги давай, или с санок долой! Дойдешь и пешком до заставы". А на дворе-то, батюшка, поднялась погода, закрутило так, что и, господи! Шубенка-то у него вся в лоскутах, так стало морозцем прохватывать. Ну, нечего делать, помялся да вынул из бумажника синенькую. Зато уж во всю дорогу он меня позорил на чем свет стоит. А мне и горюшка мало, -- пожалуй себе, лайся сколько хочешь, а синяя-то бумага у меня в мошне!.. Эй, ты!..
-- Ну а после кого ты возил?.. -- спросил я.
прогрызлись. Хозяин-то, кажись, мужик смирный и трезвый, а хозяйка под хмельком и такая злющая -- избави, господи! Он скажет слово, другое, а она так и засыпет: "Я, -- дескать, -- дура этакая, вышла замуж за нищего; такие ли у меня женихи были! Кабы не я, так тебе бы век оставаться в подносчиках, голь этакая!.. Ты по мне и в люди-то пошел!.. Жить с тобой не хочу. Отдай мое добро, лапотник этакий!.." Ну, вот так его поедом и ест! "Слава тебе, господи, -- подумал я, -- что моя Фекла из бедного дома: вот она -- богатая-то жена!"
-- Эх, брат Иван! -- прервал я. -- По-мужичьи ты судишь!
-- А по-вашему как же, батюшка?
-- По-нашему первое дело, чтоб за невестой было большое приданое.
-- Конечно, батюшка, кто и говорит: лишняя деньга не беда; да и с богатой-то женой ладить трудновато: чуть не по ней -- и пошла хлестать тебя по глазам своим богатством. Ты хочешь быть хозяином в дому, а она норовит упрятать тебя в батраки.
-- А в вашем господском быту не бывает?
-- Никогда.
-- Вот что!.. Ну, конечно, ваше дело господское... А мне покойник батюшка, -- дай бог ему царство небесное! -- всегда говаривал: "Ванюха, не зарься на богатую невесту: у богатой жены и родня богатая, -- как раз попадешь в кабалу; да и честнее, коли муж кормит жену, а не жена мужа..." Эй, ты!..
-- Ну, что ж, Иван, -- сказал я, -- как ты отвез своих седоков на Мясницкую...
"На Никольскую и назад, -- да только смотри, живо! Хорошо поедешь, полтинник дам!" Я припугнул сивку, где вскачь, где рысью -- мигом приехали на Никольскую. Барин велел остановиться подле одной... как они: лавки не лавки? Ну, вот еще над ними подписи с орлами...
-- А!.. У маклера.
-- Не знаю, батюшка! Пождал я маленько -- гляжу, бежит назад мой седок, а с ним какой-то приказный, под мышкой большая книга. Сели в санки. "Ступай проворней, -- закричал барин, -- еще полтинник прибавлю!" Я ударился вскачь и слышу, что они меж собой разговаривают. "Боюсь, -- говорит барин, -- не застанем; больно плох". -- "Вот то-то и есть, -- молвил приказный, -- поздненько хватились!" -- "Что ж делать? -- сказал барин. -- И слышать не хотел -- насилу уломали". -- "Ну, да все равно, -- шепнул приказный, -- лишь бы только подмахнул как-нибудь..." -- "Вот и приехали!" -- закричал барин, кинул мне целковый, да и шмыг в дом вместе с приказным, а я поехал на фатеру. Будет покамест: зашиб в полдня почти десять рубликов... Ну, ты, сивка!
-- Так ты этим и покончил вчерашний день? -- спросил я, помолчав несколько времени.
-- Нет, сударь! День был хорош, а вечер и того лучше. Я задал моей лошадке корму, а сам пообедал да отдохнул вдоволь и выехал опять с фатеры гораздо после вечерен. Против Николы в Грачах подрядили меня за гривенник до театра две барыни с узелками, одна помоложе, в знатном лисьем салопе, а другая постарее и одета похуже. Дорогой они все толковали, что опоздают приехать, что какой-то Иван Николаевич обещал прислать санки, да обманул. Та, что постарее, журила все ту, что помоложе. "Вот то-то и есть, Машенька, -- говорила она, -- вы всегда так! Зачем вы отпустили карету?" Как мы стали подъезжать к театру, барыни приказали мне остановиться у задних дверей -- там, где стоят театральные кареты. Гляжу, у самых дверей прижался к стенке барин -- молодец такой, с усами. Как увидела его молодая-то в лисьем салопе, так на него и вскинулась, да не успела порядком поругать: выбежал какой-то господин, такой сердитый, да как закричит: "Что вы тут болтаете, ступайте проворней, -- дилектур сердится!" Они было в двери, а я молоденькую-то за салоп: "А деньги-то что ж, барыня?" -- "Молчи, дурак! -- шепнул господин с усами. -- На вот тебе! Пошел!" Он дал мне полтинник, я снял шапку, поклонился и поехал шажком от театра по Трубе. Вот я еду себе да мурлыкаю песенку: стал уж подъезжать к Самотеке, слышу -- кличут меня из одного домика. Подъехал. Гляжу -- в сенях стоит со свечою старуха, провожает какую-то барыню в малиновой бархатной шубе, а на голове у нее покрывало. Вот эта барыня села ко мне в санки и шепнула таким тоненьким голоском: "На Кузнецкий мост!" Дорогой она все охала, видно о чем-нибудь тосковала, сердечная! И однажды так громко сказала: "Ах, боже мой, боже мой, верно, он болен!" Как мы выехали на Кузнецкий мост, она указала мне дом и велела остановиться у ворот, подальше от фонаря, спрыгнула с санок, развязала узелок у своего платочка, пошарила, пошарила, да и сунула мне в руку бумажку. "Матушка, -- сказал я, -- у меня мелких нет; повремените немного, сейчас разменяю в лавочке". -- "Не надо!" -- шепнула барыня да бегом в вороты. Я к фонарю... глядь на бумажку -- красненькая!.. Экий выдался денек! Я повернул назад и как заехал с другой стороны дома... что за диковинка такая!.. Против магазеи стоит четверкою карета, и лакей сажает в нее -- ну, точь-в-точь такую же барыню, какую я привез с Трубы.
-- А может статься, и не та, батюшка, -- проговорил Иван, почесывая затылок, -- темненько было.
-- Что ж, после этого ты поехал домой?
-- Нет, сударь! Подождал у театра разъезду, да как-то попутчиков не случилось, а вдаль ехать не хотел, так и отправился порожняком на фатеру. И как стал распрягать лошадь, глядь, в санках лежит мешочек. Видно, обронила барыня, что я возил с Трубы на Кузнецкий мост. Другому некому.
-- Что ж, этот мешочек пустой?
-- А что?
-- Так, батюшка, чтоб не вышло чего-нибудь. Неравно еще в полиции доищутся, чей мешочек. Ну, что хорошего!.. Коли, в самом деле, у этой барыни своя карета, так зачем ей на извозчиках таскаться? Ан и выходит, дело-то неладное. Она такая добрая, пожаловала мне десять рублей, а я стану на нее выводить... Да бог с ней! Не наше дело, батюшка.
-- Ты мог бы сказать, что нашел его на улице.
-- И это думал, да страшно: пожалуй, скажут, что в мешочке деньги были. Вот он, -- продолжал Иван, вынимая из-за пазухи щеголеватый ридикюль. -- Бархатный, батюшка! Купите, за полтинник уступлю.
-- Куда прикажете? -- спросил ванька.
-- Налево, на двор!
Сойдя с санок, я отыскал дворника и хотя с трудом, а добился наконец, где живет мой знакомый. Его слуга объявил мне, что барина нет дома, но что он сейчас за ним сбегает.
-- Они, сударь, у своего приятеля, через улицу, -- сказал мне этот деревенский личарда во фризовой шинели, с небритой бородою и, если не ошибаюсь, немного под хмельком. -- Извольте пообождать полминутки... Пожалуйте в комнату.
и порыжела. Слуга пошел за барином, а я, оставшись один, начал от нечего делать рассматривать мою покупку. В ридикюле точно не было ничего, кроме одного ключика и двух записок. Первая, которая попалась мне в руки, была без надписи и на французском языке от какой-то Алины -- вероятно, Алены. Она уведомляла свою Софи, что на балу у князя Вельского танцевала три раза сряду с каким-то Вольдемаром, то есть Владимиром, что реченный Вольдемар был не только любезен, но даже очарователен и что она, нижеподписавшаяся Алина, совершенно от него без ума. Вторая записочка была на русском языке и с надписью. Я взглянул на адрес и прочел, -- не скажу, с удивлением, однако ж и не вовсе равнодушно, -- написанные четкими буквами имя и фамилию супруги Федора Андреевича Мишурского.