IV
Поездка за границу
Княгиня Дымова уехала с сестрицей,
Степан Степанович отправился с женой.
Все едут на воды. Зачем же мне одной
Нельзя пожить хоть годик за границей?
Чем хуже я других?..
Из рукописной комедии
1. Сборы
Действие происходит за Москвой-рекой, на Ордынке, в доме Андрея Тихоновича Оборкина. Гостиная, выкрашенная малиновою краскою, мебель орехового дерева, обитая желтым полуштофом с голубыми разводами. На стене против окон большая фамильная картина, представляющая все семейство Оборкиных, то есть: Андрея Тихоновича в летнем сюртуке, супругу его, Марью Алексеевну, в белой кисейной блузе, племянника Андрюшу в синей курточке и толстого мопса Шери в розовом атласном ошейнике, -- все это прекрасно сгруппировано: кругом деревья, зелень, цветы, прозрачный ручеек; Андрюша ловит бабочку; Марья Алексеевна сидит на дерновой скамье; мопс Шери лежит у ней на коленях; Андрей Тихонович стоит позади; у мопса глаза до половины закрыты -- он дремлет; муж смотрит с умильной улыбкой на жену; она глядит задумчиво на ручей и держит в руке раскрытую книгу, в которой написано крупными буквами: "Так мирно и спокойно течет жизнь наша!" Под этой картиной стоит диван, перед диваном круглый стол, на котором разбросаны французские альманахи, несколько томов "Странствующего жида", первый том "Лелии" Жоржа Занда, подробная карта Европы и толстый "Guide des Voyageurs". На диване сидит Марья Алексеевна и читает "Московские ведомости". Сбоку за тем же столом Андрей Тихонович выкладывает что-то на счетах, перед ним лежит кипа бумаг. Марья Алексеевна -- женщина лет двадцати пяти; ее нельзя назвать идеалом женской красоты, которая, по мнению знатоков, должна заключать в себе что-то воздушное, неземное. В Марье Алексеевне нет ничего воздушного: ее белые широкие плечи, полное румяное лицо, серые светлые глаза, в которых не заметно ни малейшей томности, -- все изобличает в ней самое пошлое, прозаическое здоровье и эту грубую телесную силу, которая вовсе не к лицу какой-нибудь деве неземной. Андрей Тихонович -- мужчина лет пятидесяти, довольно приятной наружности: его спокойное и кроткое лицо выражает совершенную доброту и простосердечие. В своем кругу он слывет за человека недального, иные называют его даже просто дураком; но это несправедливо: в нем есть и здравый смысл, и логика, которая никогда не дается дуракам, даже самым ученым. Андрею Тихоновичу недостает только твердой воли и той силы характера, без которых и ум и логика решительно ни к чему не служат. Андрей Тихонович по большей части рассуждает весьма умно, а поступает очень глупо, потому что всегда делает не то, что хочет, а то, чего желают другие. В числе этих других, разумеется, первое место занимает его молодая жена, а второе все те, которые держат её сторону. Из этого вы можете заключить, что Андрей Тихонович муж, каких мало... Нет, любезные читательницы, не прогневайтесь: гораздо вернее будет сказать, что Андрей Тихонович муж, каких много.
Андрей Тихонович (продолжая выкладывать на счетах). С кулябкинских оброчных три тысячи семьсот тридцать рублей ассигнациями... С вихляевских пять тысяч триста двадцать рублей... Да с мельницы пятьсот... В Воропановке прошлогодничной ржи намолочено две тысячи триста четвертей, полагая средним числом по шести рублей за четверть -- тринадцать тысяч восемьсот рублей; овса, гречи, ячменю запродано на три тысячи рублей, итого ассигнациями двадцать шесть тысяч пятьдесят рублей... на серебро...
Марья Алексеевна (перелистывая газеты). А, вот наконец!.. "Отъезжающие за границу". Какое множество!.. И это еще только из Москвы, что ж должно быть из Петербурга!.. (Читает.) "В Германию, Италию, Францию, Бельгию, Голландию и Англию: титулярный советник князь Павел Николаевич Наседкин с супругою княгинею Еленою Дмитриевною, с малолетнею дочерью Екатериною, с находящимися при них австрийским подданным Готлибом Вуртманом, московскою мещанкою Аксиньею Ивановою Подкипкиной и дворовою девушкою Матреною Филипповою Сыромятниковою... В Италию: надворный советник Иван Иванович Россомахин... Во Францию: полковница Федосья Антоновна Скалозубова с двумя дочерьми..." Боже мой!.. Что это?.. Андрей Тихонович!.. Посмотри! Андрей Тихонович. Что такое, матушка? Марья Алексеевна. Нет, уж это, право, досадно!.. Послушай!.. "В Карлсбад: коллежский асессор Артемий Никитич Сусликов с женою Авдотьей Никифоровною и двумя малолетними дочерьми, Софьей и Надеждой".
Андрей Тихонович. Так что ж, мой друг?
Марья Алексеевна. Как что?.. Всего заложенных триста душ -- в Москве жить нечем, а едут за границу!..
Андрей Тихонович. И, матушка, какое нам до этого дело? У всякого свой ум в голове.
Марья Алексеевна. Нет, уж это ни на что не походит!.. Горины уехали за границу, Шестуновы другой год в Италии, Запеваловы отправились в Париж, и даже Сусликовы, которым перекусить нечего, и те едут в Карлсбад, а мы живем себе да живем в Москве!.. У нас состояние прекрасное, восемьсот душ... детей нет...
Андрей Тихонович. Да есть племянник, мой друг, -- надобно также и о нем подумать. Он круглый сирота, и вся будущность его зависит от нас.
Марья Алексеевна. Ах, боже мой! Да разве мы о нем не печемся? Кажется, мы ничего не жалеем для его воспитания. Прежде он был на наших руках, а теперь мы его пристроили; он учится в дворянском институте...
Андрей Тихонович. Не о том речь, матушка! Воспитанье-то мы ему дадим, да ведь надобно же и кусок хлеба оставить.
Марья Алексеевна. Ах, Андрей Тихонович, какой вы странный... Да неужели нельзя побывать за границею, не расстроив своего состояния?
Марья Алексеевна. Другие живут и дольше. Ну, что за радость отправиться в чужие края на несколько месяцев? Не успеем приехать -- и ступай назад. Да, по-моему, лучше вовсе не ездить!
Андрей Тихонович. А вот послушай, Марья Алексеевна! Я считал сейчас все наши доходы: в нынешнем году у нас будет всего-навсего с небольшим двадцать шесть тысяч ассигнациями; из них: должно внести в Опекунский совет шесть тысяч рублей, следовательно, чистого дохода останется у нас только двадцать тысяч ассигнациями, да и то, если нам заплатят сполна весь оброк и мы продадим рожь не дешевле шести рублей за четверть.
Марья Алексеевна. По шести рублей! Помилуй, Андрей Тихонович! Уж на что было хуже прошлого года, не знали, куда с хлебом деваться, и все-таки продали по пяти рублей четверть. А теперь слухи хорошие: говорят, что во всех степных губерниях неурожай.
Андрей Тихонович. Нет, Марья Алексеевна, в Тамбовской только всходы были плохие, да и то бог милостив -- поправятся.
Марья Алексеевна. Ну, очень хорошо. Положимте, что у нас будет всего двадцать тысяч в год дохода, -- так что ж?.. Разве этим нельзя прожить целый год за границею?.. Ведь там все гораздо дешевле здешнего.
Андрей Тихонович. Дешевле не дешевле, матушка, а говорят, что там живут-то посмирнее нашего. Да это еще ничего, первый год мы проживем кое-как, а второй-то?
Марья Алексеевна. Второй будем жить новыми доходами.
Андрей Тихонович. Новыми! А если новых-то не будет?
Марья Алексеевна. Это почему?
Андрей Тихонович. Эх, Марья Алексеевна! Да разве ты не знаешь, заглазное дело -- беда! Коли помещик сам не станет заниматься хозяйством и не будет за всем присматривать, так его как липку облупят. Приказчик и старосты начнут воровать, уборка хлеба будет плохая, умолот бедный, продажа дешевая. Оброчные также станут утягивать, недоплачивать: до барина, дескать, далеко, он за морем! А барин-то и сиди себе на чужой стороне да в кулак посвистывай!
Марья Алексеевна. Все это, мой друг, одни предположения, а я уверена, что хозяйство и без нас пойдет прекрасно. Наш приказчик, Терентий, человек усердный, честный, мы, конечно, во всем можем на него положиться... Душенька, Андрюша!.. Да полно, мой друг, перестань упрямиться, поедем!.. Неужели ты меньше любишь свою жену, чем этот Сусликов? И добро бы, у него жена-то была добрая, а то ветреница, капризная, а он все-таки везет ее за границу!.. И уж подлинно с грехом пополам: чай, душ сто продали? Ну, подумай, Андрей Тихонович, за что ж ты хочешь, чтоб я, добрая, верная жена твоя, краснела даже перед этой кокеткой Сусликовой?.. Ты знаешь, я с ума схожу на чужих краях... Эта мысль преследует меня и днем и ночью... Друг мой, жизненочек, душечка... Ну, докажи перед целым светом, что ты меня любишь!.. Поедем!..
Андрей Тихонович. Что будешь с тобою делать!.. Я вижу, тебя ничем не урезонишь.
Марья Алексеевна. Так мы едем! (Бросается на шею к мужу.) Андрюшенька, голубчик мой! Ах, как я рада!.. Ну, что ж, мой друг, уж если ты решился и мы едем за границу, там зачем откладывать? Сегодня же можно послать и в газеты.
Андрей Тихонович. Успеем, матушка!
Марья Алексеевна. Нет, мой друг, чем скорей, тем лучше. Я до тех пор не буду спокойна, пока не прочту сама в газетах, что мы едем за границу.
Андрей Тихонович. Ну, пожалуй! Вот я напишу сейчас; только надобно также написать, кого мы с собою берем.
Марья Алексеевна. Чего ж лучше Артемки, он малый проворный, а я возьму Матрену и Шарлотту Карловну.
Андрей Тихонович. Твою прежнюю нянюшку... Так она уж не живет у Вельских?
Марья Алексеевна. Нет, живет; да там ей дают всего четыреста рублей, а мы дадим шестьсот, и она охотно с нами поедет. Я уж к ней посылала.
Марья Алексеевна. Как на что?.. Я говорю по-немецки плохо; ты вовсе не говоришь... Так Шарлотта Карловна очень пригодится.
Андрей Тихонович. Да, конечно... Только, воля твоя, надоест нам эта немка. Она с такими причудами.
Марья Алексеевна. Что ты, мой друг! Шарлотта Карловна предобрая!
Андрей Тихонович. Добра-то добра, да только не укладиста. Посадишь в карету наперед, так ей дурно делается; ямщик затянет песню -- у нее тоска; трубку закуришь -- ей тошно; остановишься в трактире -- народу много; в крестьянской избе -- тараканы съели. Помнишь, матушка, как мы с ней маялись, когда ездили в Воронеж?
Марья Алексеевна. И, мой друг, да ведь теперь мы не в Воронеж едем. За границею совсем не то -- там все удобства: там Шарлотте Карловне не на что будет жаловаться, А как мы поедем, Андрей Тихонович: водою или сухим путем?
Андрей Тихонович. Нет уж, сделай милость, не водою! Я до морских путешествий не охотник, матушка.
Марья Алексеевна. Да чего ж ты боишься? Мы поедем из Петербурга на пироскапе.
Андрей Тихонович. Сиречь на пароходе -- покорнейше благодарю! Не утонешь -- так тебя на воздух взорвет. Нет, мой друг, поедем сухим путем!
Марья Алексеевна. То есть на Петербург, а там на Ригу?
Андрей Тихонович. Да, матушка.
Марья Алексеевна. В чем же мы поедем? В нашей дорожной четвероместной карете?
Андрей Тихонович. Разумеется, -- она легка и поместительна.
Марья Алексеевна. Только сделай милость, Андрюша, не бери ничего с собою. Лишь бы доехать до границы, а там у нас все будет!
Андрей Тихонович. Нельзя же, матушка, не взять шкатулку, погребец, платье, белье...
Марья Алексеевна. Ну, пожалуй себе, бери! А я все здесь брошу.
Андрей Тихонович. Да ведь это, мой друг, лишний расход.
Марья Алексеевна. Уж как хочешь, а я нашего русского тряпья и дряни за границу не повезу.
Слуга (входя в гостиную). Авдотья Никифоровна Сусликова.
Андрей Тихонович. Я думаю отказать, мой друг.
Андрей Тихонович. С визитом, матушка.
Марья Алексеевна. Нет! Она едет за границу, так хочет почваниться надо мною, подразнить меня!
Андрей Тихонович. И, что ты, Марья Алексеевна.
Марья Алексеевна. Уверяю тебя! Она теперь начнет разъезжать по всей Москве, станет всем колоть глаза своим Карлсбадом. Да вот, погоди, я спеси-то ей поубавлю!
(Входит Сусликова, молодая женщина довольно приятной наружности. На лице ее выражается та торжественность, то внутреннее сознание своего достоинства, которыми вообще отличаются и правоверные л мусульмане, отправляющиеся на поклонение в Мекку, и большая часть русских, отъезжающих за границу.)
Марья Алексеевна (идя навстречу к Сусликовой). Авдотья Никифоровна!..
Сусликова. Здравствуйте, Марья Алексеевна! (Целуются.) Андрей Тихонович, как ваше здоровье?
Андрей Тихонович. Слава богу, матушка... Слава богу!.. Прошу покорно садиться! (Сусликова и хозяйка садятся на диван.)
Сусликова. А я приехала с вами проститься, Марья Алексеевна.
Марья Алексеевна. Проститься?.. Куда ж вы едете? Верно, в вашу тамбовскую деревню?
Сусликова. Нет, Марья Алексеевна, за границу!
Марья Алексеевна (очень холодно). Право?.. А куда ж вы едете за границу?
Сусликова. В Карлсбад.
Марья Алексеевна. Что ж, это хорошо. Вы будете пить воды?
Сусликова. Да, может быть, один курс.
Марья Алексеевна. А потом?
Сусликова. Потом заедем на несколько дней в Дрезден; если успеем, посмотрим Саксонскую Швейцарию, а там назад в Москву.
Марья Алексеевна. Так вы пробудете за границею...
Сусликова. Месяца три или четыре.
повстречаться за границею.
Сусликова. Как?.. Так и вы едете в Карлсбад?
Марья Алексеевна. Нет, в Карлсбаде мы будем только проездом. Да, если правду сказать, что там и делать?.. Эти карлсбадские воды сделались так пошлы! Ну, право, по мне, все равно, что наш Липецк, что этот Карлсбад; и если б мне нужно было лечиться водами, так уж, конечно, я охотнее поехала бы на Кавказ.
Сусликова. Ах, что вы, Марья Алексеевна, помилуйте!
Марья Алексеевна. Право!.. Там, по крайней мере, другая природа, другой мир; а что такое Карлсбад? Ну, скажите сами: кто не был в этом Карлсбаде?.. Да знаете ли, что в Петербурге поездка в Карлсбад не считается даже путешествием за границу?
Сусликова (с приметной досадой). Ну, нет, Марья Алексеевна, извините! Ведь съездить в Карлсбад не то, что съездить в Воронеж или Пензу.
Марья Алексеевна. Почти то же.
Сусликова (вспыхнув). Да позвольте спросить: вы-то куда изволите ехать?
Марья Алексеевна. Разумеется, сначала в Германию, на берега Рейна; там в Швейцарию; оттуда в Верхнюю Италию -- на Лаго-Маджиоре, в Венецию... О, там мы непременно будем! Потом на зиму в Рим, а будущей весною...
Сусликова. Назад в Россию?
Марья Алексеевна. О, нет!.. Стоит ли того, чтоб ехать на один год за границу! Из Италии мы проедем в Париж...
Сусликова (у которой начинается истерика). Вот что!.. И долго там проживете?
Марья Алексеевна. До самой зимы.
Сусликова. А потом?
Марья Алексеевна. Опять в Италию: сначала в Неаполь, а там, может быть, проедем в Палермо... Представьте себе, Авдотья Никифоровна, в то время как вы будете здесь жить по уши в снегу, мы станем прогуливаться под тенью померанцевых деревьев... Ах, ma chere amie!.. Уж то-то я вам порасскажу, когда мы воротимся...
Сусликова (с злобной улыбкой). Покорнейше вас благодарю!.. А мы послушаем, если доживем до этого.
Марья Алексеевна. И, полноте, что вы?.. Мы года через три непременно вернемся.
Сусликова. Через три года!.. Ну, помогай вам бог, Марья Алексеевна!.. Прожить три года за границею -- не безделица!
Марья Алексеевна. Да, конечно, иным нельзя и году прожить за границею, но с таким состоянием, как наше...
Сусликова. Разумеется... Вам бросить пятьдесят и даже сто тысяч -- ничего не значит.
(Минутное молчание. И хозяйка и гостья не говорят ни слова, но в их глазах можно легко прочесть, что они думают следующее.)
Сусликова. Как эта дура чванится!.. Хвастунья этакая!
Марья Алексеевна. Что, голубушка, -- много взяла со своим Карлсбадом?..
Сусликова (вставая). Прощайте, Марья Алексеевна!
Марья Алексеевна (также вставая). Что это вы, Авдотья Никифоровна, куда так торопитесь?
Сусликова. Извините, мне много еще надобно ездить. Хоть мы отправляемся и не в Италию и не на три года, а нельзя же не проститься со всеми знакомыми... Да не беспокойтесь, сделайте милость!
Марья Алексеевна (провожая). Sans adieu, madame!.. Мы увидимся с вами в Карлсбаде.
Сусликова. Почему знать, может быть, вы там и дня не пробудете.
Марья Алексеевна. Все равно -- уж я вас отыщу!
Сусликова. Comme vous etes bonne, madame!.. Прощайте! (Уходит.)
Андрей Тихонович. Ну, матушка Марья Алексеевна, как ты свою гостью-то отделала!
Марья Алексеевна. А ты заметил?
Андрей Тихонович. Как же!.. Ее начинало уж подергивать... Я того и глядел, что с ней дурно сделается.
Марья Алексеевна. Пускай себе!.. Видишь, шиканерка какая!.. Прискакала объявлять, что едет за границу!.. Думала, что я так и ахну... что у меня желчь разольется!
Андрей Тихонович. И, нет, матушка! Чай, хотелось просто так -- похвастаться...
Марья Алексеевна. Да, просто!.. Ты ее не знаешь, мой друг; поверь мне, она, отправляясь к нам, думала: "Уж как же я этим разогорчу Марью Алексеевну!.. Она начнет приставать к мужу, чтоб он вез ее также в чужие края, -- он не согласится, они поссорятся..."
Андрей Тихонович. Да что ж ей от этого за радость?
Марья Алексеевна. Такой уж скверный характер!
Андрей Тихонович. А что, Марья Алексеевна, скажи правду: ведь ты в самом деле поссорилась бы со мною, если б я стал упираться?
(Входит слуга.)
Андрей Тихонович. Что ты?
Слуга. Письмо с почты.
Андрей Тихонович. Подай!.. Из Воропановки, от приказчика... А повестки нет?
Слуга. Нет, сударь. (Уходит.)
Андрей Тихонович (распечатывая письмо). Что ж это значит?.. (Читает письмо.) Что это?.. Господи!..
Марья Алексеевна. Что такое, мой друг?
Андрей Тихонович. Гнев божий, матушка!.. Несчастье... Вся Воропановка выгорела -- десяти дворов не осталось!
Марья Алексеевна. Что ты говоришь?!
Андрей Тихонович. Посмотри-ка, что Терентий пишет... Все дотла сгорело; весь хлеб -- и наш и крестьянский.
Марья Алексеевна. А разве наш хлеб не был еще продан?
Андрей Тихонович. Видно, что нет... Вот тебе и поездка за границу!
Марья Алексеевна. Как, мой друг, так мы не поедем?
Андрей Тихонович. Помилуй, Марья Алексеевна, как теперь нам уехать? Я завтра же поскачу в Воропановку... Надобно взглянуть самому, пособить мужичкам, обстроить их...
Марья Алексеевна. Да это все может сделать без тебя Терентий. Послушай, мой друг, уж без этого мы теперь не обойдемся... Надобно занять в Опекунском совете. Да вот всего лучше: ты сбирался купить подмосковную и взял свидетельство на Вихляевку; в ней без малого триста душ, так нам выдадут из Опекунского совета с лишком шестьдесят тысяч; ты пошлешь тысяч пять Терентию, а с остальными нам, кажется, можно будет ехать за границу.
Андрей Тихонович. Эх, Марья Алексеевна, занять легко, а прожить и того легче; да платить-то чем мы станем?
Марья Алексеевна. Как чем?.. Если мы будем жить за границею занятыми деньгами, так все здешние доходы пойдут на уплату долга.
Андрей Тихонович. А если без нас доходы-то будут плохие или их вовсе не будет -- тогда что? Нет, мой друг, что бог даст вперед, а в нынешнем году нам никак нельзя ехать за границу.
Марья Алексеевна. Нельзя?.. Ну, делать нечего, Андрей Тихонович!.. Я до сих пор скрывала от тебя -- не хотела тебя огорчить, но теперь должна сказать всю правду. Неужели ты думаешь, что я хотела прожить за границею три года для одной только забавы?
Марья Алексеевна. Для моего здоровья, Андрей Тихонович!.. Оно совершенно расстроено...
Андрей Тихонович. Расстроено?.. Твое здоровье расстроено?
Марья Алексеевна. Ужасно!.. Я советовалась с медиками, и они полагают, что меня может спасти один теплый климат.
Андрей Тихонович (остолбенев от удивления). Спасти?.. Как спасти?..
Марья Алексеевна. Да, мой друг!.. И что для этого мне непременно надобно провести две или три зимы в Неаполе, Риме или, по крайней мере, в Париже.
Андрей Тихонович. Да что у тебя за болезнь такая, мой друг? Понять не могу!.. Ты благодаря бога кушаешь хорошо, почиваешь спокойно, румянец во всю щеку...
Марья Алексеевна. Румянец во всю щеку!.. Да разве ты не знаешь, Андрей Тихонович, что у чахоточных людей всегда румянец...
Андрей Тихонович. Что ты, что ты!.. Христос с тобою!.. Ну, походишь ли ты на чахоточную?..
Марья Алексеевна. Вы всё судите по наружности, а если бы вы знали, как я страдаю, какие у меня боли в груди!.. Да вам какое до этого дело... Я худею, чахну...
Андрей Тихонович. Худеешь? Эх, матушка Марья Алексеевна, охота тебе гневить бога! Да с тех пор, как я на тебе женился, ты так подобрела, что и сказать нельзя! Попробуй-ка, мой друг, надень теперь свое подвенечное платье...
Марья Алексеевна. Я буду в нем, как в мешке, сударь. Да что об этом говорить! Если вам легче видеть меня в гробу, чем ехать за границу, так делать нечего. Мы, бедные женщины, рождены для того, чтоб быть невольницами, и если муж, то есть господин, скажет своей жене: "Я хочу, я приказываю!" -- так она должна повиноваться и умирать.
Андрей Тихонович. Марья Алексеевна!.. Ну тебе ли это говорить?
Марья Алексеевна (не слушая). Боже мой, да когда же наступит час нашего освобождения!.. Неужели это рабское состояние женщины будет продолжаться вечно?..
Андрей Тихонович. Марья Алексеевна!..
Марья Алексеевна. Неужели мы должны все от рожденья нашего до самой смерти носить эти позорные кандалы?
Андрей Тихонович. Марья Алексеевна, побойся бога!
Марья Алексеевна. Когда подумаешь: что такое жизнь бедной женщины?.. Никакие жертвы, никакое самоотвержение не избавляют ее от этого унизительного рабства! Ей только и твердят: "Терпи -- ты на это рождена!" О, лучше бы нам вовсе не родиться! (Закрывает глаза платком.)
(Входит двоюродная сестра Марьи Алексеевны, Анна Михайловна Хопрова, женщина лет под сорок. Заметно, что она была недурна собою. Черные быстрые глаза ее еще прекрасны. Хопрова была два раза замужем и, вероятно, не отказалась бы от третьего мужа, если б он решился идти по стопам обоих покойников, то есть любить свою жену со страхом и повиноваться ей с трепетом. Она слывет в своем кругу женщиной отличного ума; впрочем, может быть, потому, что мужья ее были люди очень простые, -- а ведь, известное дело, если муж глуп, а жена не пошлая дура, так она уж, верно, прослывет умницей.)
<Хопрова>. Bonjour, cousine! Что это?.. Ты плачешь? Что с тобой, мой друг?
Хопрова. Что ты говоришь!
Марья Алексеевна. Ах!
Хопрова. Да что такое у вас сделалось, Андрей Тихонович?
Андрей Тихонович. Анна Михайловна! Вы женщина умная, -- ну, рассудите нас, бога ради! Вот, изволите видеть...
Марья Алексеевна (прерывая). Ты знаешь, мой друг, как я нездорова?
Хопрова. Да, да, Marie! Ты так же, как я, очень страдаешь нервами.
Марья Алексеевна. Что нервы!.. Об этом я не стала бы и думать! А грудь, мой друг, грудь!..
Хопрова (с невольным удивлением). Грудь?
Марья Алексеевна. Теперь скрывать уж нечего; ты знаешь...
Хопрова. Что у тебя расстроена грудь?.. Как же, как же -- знаю!.. Ты давно уже на нее жалуешься.
Марья Алексеевна. Слышите, сударь!.. Ты знаешь также, что я потихоньку от мужа советовалась с медиками...
Хопрова. Знаю, знаю!
Марья Алексеевна. Слышите, сударь!.. Не правда ли, я говорила тебе, что все доктора советуют мне ехать за границу?..
Хопрова. Говорила, мой друг, говорила!
Марья Алексеевна. Слышите, сударь!.. И что мне непременно должно прожить года два или три в теплом климате, что это одно может спасти меня от смерти?
Хопрова. Да, да, Marie! Ты мне это говорила.
Марья Алексеевна. И что ж ты думаешь, мой друг? Андрей Тихонович не хочет везти меня за границу, -- ему жаль денег...
Хопрова. Андрей Тихонович, вы ли это?
Андрей Тихонович. Матушка, выслушайте меня!..
Андрей Тихонович. Позвольте вам только сказать...
Хопрова. Что вы, что вы!.. Да это неслыханное дело!.. Это ни на что не походит!..
Андрей Тихонович. Дайте же мне вымолвить слово: ведь я за пять минут до вашего приезда был согласен ехать на два года за границу...
Хопрова. Так отчего ж теперь?..
Андрей Тихонович. Вот прочтите письмо от приказчика! Лучшее наше имение выгорело дотла, сгорел весь хлеб, доходов никаких не будет, и, чтобы ехать за границу, нам придется заложить последнее имение в Опекунский совет... Ну, рассудите сами...
Хопрова. Фи!.. Мне стыдно за вас, Андрей Тихонович! Ну, что такое заложить имение?.. Всякий порядочный муж себя заложит, когда дело идет о здоровье его жены...
Андрей Тихонович. Так, матушка, так!.. Да ведь, воля ваша, я не думаю, чтоб она была так опасно больна... Право, можно повременить!.. Зимой, в большие холода, мы не станем выезжать, а, бог даст, будущею весною...
Марья Алексеевна. Ну!.. Слышишь, кузина?.. Вот моя участь!..
Хопрова. Признаюсь!.. Нет, Андрей Тихонович, этого я от вас не ожидала!..
Марья Алексеевна. А я-то разве ожидала, мой друг?.. Глупая, неопытная девочка, я думала: выйду замуж за человека, который вдвое меня старее; уж если все мужья тираны, так, по крайней мере, этот, хотя из благодарности, станет меня баловать, любить, как дочь родную. И что ж? Этот муж, чтоб сберечь несколько тысяч рублей, говорит своей умирающей жене: "Нет, матушка, зачем тебе ехать в теплый климат, -- ты можешь сидеть дома: в натопленной комнате так же тепло, как и в Италии. Да и чахотка-то у тебя только начинается. К чему торопиться: может быть, и так пройдет".
Андрей Тихонович. Эх, Марья Алексеевна, боишься ли ты бога? За что ты меня обижаешь?.. Ну, если ты уж непременно хочешь, так поедем за границу, -- только не на два года.
Марья Алексеевна. А на сколько же, сударь?
Андрей Тихонович. Да этак месяца на три... Ну, пожалуй, -- так и быть -- на четыре.
Хопрова (тихо Марье Алексеевне). А, торгуется!.. Не уступай!
Марья Алексеевна. Нет, Андрей Тихонович, зачем, ведь это не сделает мне никакой пользы, а только больше меня расстроит.
Андрей Тихонович (собравшись с духом). Так ты не хочешь ехать?..
Марья Алексеевна (решительно). На четыре месяца?.. Не хочу!
Андрей Тихонович. Ну, как хочешь, матушка!
Марья Алексеевна. Что ж делать, -- видно, уж богу угодно, чтоб я умерла в молодости.
Андрей Тихонович. И, полноте, матушка!.. Что, в самом деле, дурак, что ли, я вам достался! Все была здорова, а тут вдруг...
Марья Алексеевна. Так вы думаете, что я вас обманывала?.. Что я здорова?
Андрей Тихонович. Я думаю, матушка, что болезнь твоя вовсе не так опасна, как тебе кажется. И что я очень глупо сделаю, если совершенно разорюсь и останусь, может быть, без куска хлеба потому только...
Марья Алексеевна. Ну, сударь, договаривайте!..
Андрей Тихонович. Потому только, что тебе вообразилось, что у тебя чахотка.
Марья Алексеевна (Хопровой). Слышишь, мой друг? Ну, не правду ли я говорила?
Хопрова. Нет, это выходит из всех границ!.. Вы, сударь, не человек, а чудовище!
Андрей Тихонович. Покорнейше благодарю!
Хопрова. В вас нет ни сердца, ни души!
Андрей Тихонович. Знаю, сударыня, знаю! Не по-вашему делают, так и души нет! Да ведь с вами не переговоришь! (Обращаясь к жене.) Хочешь, Марья Алексеевна, ехать на четыре месяца за границу?
Марья Алексеевна. Нет, сударь, не хочу!
Андрей Тихонович. Решительно?
Марья Алексеевна. Решительно.
Андрей Тихонович. Так мы послезавтра поедем в Воропановку. Прощай! (Уходит.)
Хопрова.. О, да как ты избаловала своего мужа!.. Он приказывает, повелевает!.. Seigneur et maitre!
Марья Алексеевна. Ах, кузина!.. Я в самом ужасном положении!.. Вообрази, мой друг: в то самое время, как Андрей Тихонович согласился ехать на два года за границу, пожаловала к нам Сусликова, и знаешь ли зачем? Чтоб сказать мне, что она едет в Карлсбад. Сусликовой хотелось почваниться передо мной, унизить меня. Разумеется, ей не удалось: я совершенно ее уничтожила, когда сказала, что еду за границу не на четыре месяца, а на несколько лет, и не в этот пошлый Карлсбад, а на берега Рейна, в Рим, Неаполь и Париж. Представь же себе, какое будет торжество для этой Сусликовой, -- она поедет за границу, а я в Воропановку!
Хопрова. Да, это досадно!
Марья Алексеевна. Досадно!.. Нет, не досадно, а убийственно, мой друг! Когда я подумаю, какую роль станет играть в Москве эта Сусликова!.. Да мне просто от нее житья не будет!.. Она начнет при мне рассказывать о чужих краях -- как там все прекрасно, удивительно, бесподобно!.. А я слушай да молчи!.. Еще, пожалуй, -- да, кузина, от нее станется, -- она привезет мне гостинец из Карлсбада. О, я всего ожидаю от этой негодной женщины!
Хопрова. Что ж ты намерена делать?
Хопрова. Что ты, что ты!.. Ты могла это сделать прежде; но теперь, когда муж твой осмелился предписывать тебе законы... О, нет, Marie! Il faut montrer du caractere.
Марья Алексеевна. А если Андрей Тихонович...
Хопрова. И, полно, мой друг!.. Что Андрей Тихонович! Андрей Тихонович муж, как и все другие. Он не верит, что ты больна... Посмотрим, как он не поверит, если услышит то же самое от доктора.
Марья Алексеевна. Да, может быть, он и доктору не поверит...
Хопрова. Так мы сделаем консилиум... Да я надеюсь, что до этого не дойдет. Кто ваш доктор?
Марья Алексеевна. Теперь у нас никого нет.
Хопрова. Так я привезу к тебе моего доктора; Фома Фомич Дупельшнеп -- прекрасный человек: всех отправляет за границу.
Марья Алексеевна. А если он так же, как муж, станет судить по наружности и найдет, что я...
Хопрова. Что ты здорова? Сохрани, господи!.. Не таков человек, мой друг!.. Как бы ты ни казалась здоровою а уж он непременно отыщет в тебе зародыш какой-нибудь болезни, -- отличный доктор!
Марья Алексеевна. Но все, я думаю, лучше, если ты скажешь ему...
Хопрова. Не беспокойся!.. Да что ж мы сидим здесь, в проходной комнате? Пойдем лучше в твой кабинет: мне еще надобно о многом поговорить с тобою...
Марья Алексеевна. Allons, ma cousine. (Уходят.)
2. Отъезд
Спустя три недели
Село Всесвятское. У самого выезда на большой Петербургской дороге стоит запряженная шестериком четвероместная карета. Извозчик перекладывает одну из отлетных лошадей в корень; ему помогает слуга в дорожной куртке. На козлах сидит Андрей Тихонович Оборкин в сером пальто и кожаном картузе, он курит трубку. В карете, разумеется на первом месте, Марья Алексеевна в шляпке с зеленым вуалем; рядом с ней старая немка Шарлотта Карловна в кисейном чепце; впереди сидит повязанная красным платком горничная девушка. Навстречу к карете с петербургской стороны шибкой рысью несется открытая коляска. В ней сидит человек лет сорока в плаще и белой шляпе с широкими полями.
Проезжий в белой шляпе. Что это?.. Да это никак?.. Ну, так и есть!.. Стой!.. (Коляска, поравнявшись с каретой, останавливается.) Андрей Тихонович!..
Андрей Тихонович. Что я вижу?.. Сурский!..
Сурский (выходя из коляски). Я, мой друг, я!
Андрей Тихонович (спускаясь с козел). Какая встреча!.. Здравствуй, дружище! (Обнимаются.) Откуда бог несет?
Андрей Тихонович. Куда?
Сурский. В Москву.
Андрей Тихонович. Проездом?
Сурский. Нет, на житье.
Андрей Тихонович. Что ты говоришь?.. Ах, господи, вот досада-то, подумаешь! Как нарочно; ты в Москву, а я из Москвы!
Сурский. Да ты куда едешь? В Петербург?
Андрей Тихонович. Ох, нет, мой друг!.. За границу.
Сурский. Вот что!.. Да что это, братец, иль тебе в карете-то места нет?
Андрей Тихонович. Как не быть.
Сурский. Так зачем же ты на козлах сидел?
Андрей Тихонович. Да вот, как видишь, трубочку покуриваю.
Сурский. А, видно, в карете-то...
Андрей Тихонович. Не любят!
Сурский. Ага, любезный. Вот то-то!.. Жениться захотел.
Марья Алексеевна (выглянув в окно). Эй, голубчик!.. Ямщик!.. Да скоро ли ты кончишь?
Ямщик. Мигом, матушка, мигом!
Сурский (вполголоса). Андрей Тихонович, это твоя барыня?
Андрей Тихонович. Д-да, мой друг!
Сурский. Ну, брат, поздравляю!.. Ты человек со вкусом!.. Да жена-то у тебя красавица!.. Любо посмотреть!.. Вот уж подлинно кровь с молоком... Так ты едешь в чужие края, чтоб потешить молодую жену?..
Сурский. На два года? Да, любезный, это станет тебе в копейку.
Андрей Тихонович. К тому ж и дела-то мои не больно хороши: лучшая деревня сгорела.
Сурский. Так что ж тебе за охота?..
Андрей Тихонович. А что будешь делать!.. Моя Марья Алексеевна...
Сурский (прерывая). Отдала приказ, так ты ослушаться не смеешь?.. Эге, любезный!.. Да ты, я вижу, вовсе под каблучком у твоей законной половины!..
Андрей Тихонович (обидясъ). Нет, Степан Иванович, ошибаешься, любезный! Я не такой муж, чтоб стал перед моей женой по струнке ходить; я на ней женился, а не в крепость пошел.
Сурский. Однако ж все-таки в угоду молодой жене едешь за границу.
Андрей Тихонович. В какую угоду!.. Поедешь, брат, и за тридесять земель, когда дело идет о здоровье.
Сурский. О здоровье? Ну, это другая речь... Да чем же ты болен, Андрей Тихонович?
Андрей Тихонович. Не я!
Сурский. А кто ж? Ведь, кажется, у тебя детей нет?
Андрей Тихонович. Жена больна, мой друг.
Сурский. Жена?.. Вот эта дородная барыня, которую я сейчас видел?
Андрей Тихонович. Да.
Сурский. Ах, батюшки!.. Ну кто бы мог подумать?..
Андрей Тихонович. Послушай, мой друг: ты теперь едешь на житье в Москву, -- сделай милость: я напишу из Петербурга к моему приказчику, чтоб он во всем к тебе относился... Я было просил об этом кой-кого из моих московских приятелей, да все люди ненадежные.
Сурский. Очень рад, мой друг!
Андрей Тихонович. Я и прежде был должен в Опекунский совет, а теперь еще заложил деревню, так уж сделай милость, потрудись из моих доходов вносить проценты и, если будущей зимой встретится что-нибудь неожиданное, напиши ко мне в Рим на имя банкира... эх, забыл!.. Ну, да все равно: адресуй просто в Рим, с удержанием на почте.
Сурский (заглядывая в карету). Хорошо, мой друг, хорошо!
Сурский. В доме моей тетки, на Никитской.
Андрей Тихонович. А, знаю, знаю!
Сурский. Так твоя жена больна?
Андрей Тихонович. И очень нехорошо, мой друг... Ее может только спасти теплый климат.
Сурский. Да чем же она нездорова?
Андрей Тихонович. Мне доктор объявил решительно, что у нее начинается чахотка.
Сурский. Что ты, Андрей Тихонович?.. Перекрестись!
Андрей Тихонович. И я также, братец, этому не верил, да Фома Фомич мне доказал, как дважды два четыре, что у ней все признаки этой ужасной болезни, -- только она еще не развилась, и для нашей братьи, темных людей, вовсе не заметна, но что внутренний организм решительно поражен.
Марья Алексеевна (выглянув в окно кареты). Андрей Тихонович, ну, что ж ты не садишься? Тебя дожидаются.
Андрей Тихонович. Прощай, Степан Иванович! Теперь у меня на душе будет полегче: есть кому позаботиться о моих делах. До свидания, мой друг.
Сурский (который во все это время смотрит внимательно на Марью Алексеевну). Постой, постой!.. Одно только слово. Как зовут вашего доктора?
Андрей Тихонович. Фома Фомич Дупельшнеп. А на что тебе?
Сурский. Как на что, любезный: я теперь московский житель и могу попасть к нему на руки...
Андрей Тихонович. Так что ж?
Сурский. А вот что, мой друг: если он мне скажет, что у меня чахотка, так я вместо козлиного молока буду пить шампанское.
Андрей Тихонович. Ты все, брат, такой же балагур, как и прежде...
Марья Алексеевна. Андрей Тихонович, да что ж вы не садитесь?
Андрей Тихонович (влезая на козлы). Сейчас, сейчас!
Ямщик (расправив вожжи). Эй вы, соколики!
3. Возвращение
Спустя два года
Тверская застава. Шагах в двухстах от нее, по одному из бульваров, между которых проложено Петербургское шоссе, идут двое мужчин; один из них Степан Иванович Сурский, другой -- приятель его, Федор Никитич Климов. По шоссе идут шагом коляска и парная пролетка.
Сурский (продолжая разговор). Да, Федор Никитич, как я ни хлопотал, а успеха никакого не было. Я сделал все, что от меня зависело; вчера был на последней переторжке; сам я надавать не мог, ты знаешь, я человек небогатый, но уговорил Сундукова идти до двухсот рублей серебром за душу.
Климов. Ну, что ж, это цена недурная.
Сурский. Именье-то богатое! Не продавайся оно с публичного торга, так охотно бы триста целковых за душу дали. Одна деревня в двух верстах от Рыбинска, другая -- на Оке; строевой лес, поемные луга... Эх, жаль мне бедного Андрея Тихоновича!.. Если б он был сам налицо, так авось бы как-нибудь извернулся... Лес мог бы продать тысяч на сто -- охотники были; а без него что будешь делать?
Климов. Да где он теперь?
Сурский. Бог знает! Жена беспрестанно таскает его из одного места в другое. В конце прошлой зимы я написал к нему в Рим, что его дела в весьма худом положении. В одной деревне крестьяне, у которых все сгорело, вовсе обнищали, не пашут ни своей, ни барской земли, шатаются по большим дорогам да милостыню просят; в другой -- оброчные совсем от рук отбились, не платят, да и только! В третьей -- хлеб не уродился; доходов никаких нет, а между тем надобно вносить проценты в Опекунский совет. На это письмо ответа не было, да и быть не могло, потому что я через неделю получил от него письмо из Парижа. Спустя несколько месяцев я отправил к нему письмо в Париж и советовал как можно скорее воротиться в Россию, потому что чрез шесть месяцев обе его оброчные деревни за просрочку в Опекунский совет будут продаваться с публичного торга и что он может остаться при одной орловской деревне, которая после пожара гроша не стоит. Жду-пожду -- бряк от него письмо из Венеции, жалуется, что я к нему не пишу, что Венеция -- город прескучный: земли вовсе нет, каменные пустые дома, вместо улиц каналы с вонючей водой, а вместо экипажей черные лодки, которые, дескать, называются здесь гондолами. Я написал к нему в Венецию, послал на почту, а мне несут с почты от него письмо из Неаполя. Вот и третье мое письмо в воду кануло. "Мы с женою, -- пишет он, -- другой месяц живем на берегу моря в загородном доме, которые называют здесь виллами. Жара смертная... денег выходит пропасть. Впрочем, благодаря бога жене лучше, грудью перестала жаловаться и очень раздобрела; только одно меня беспокоит: у ней сделалась одышка; я думал сначала, что это просто от толстоты, по Марья Алексеевна говорит, что здешние доктора приписывают это слабости легких и что ей должно еще непременно около года прожить в теплом климате". Потом Андрей Тихонович рассказывает мне, как жена таскала его на Везувий; что ее несли на носилках, а он сначала ехал на осле, а там шел пешком и так умаялся, что, приехавши домой, слег в постель да три недели был болен. Он оканчивает свое письмо тем, что просит переслать к нему в Неаполь все, что получено с его деревень в течение осьмнадцати месяцев. Разумеется, я отвечал ему, то есть повторил все то, что писал в письме моем, адресованном в Венецию. Не знаю, получил ли его Андрей Тихонович, только с тех пор я не имею о нем никакого известия.
Климов. Бедный старик! И что это пошло на наших московских барынь, словно поветрие какое: все так и рвутся за границу. Вот у меня есть родственник -- Сергей Александрович Сусликов, человек небогатый, всего тысяч десять в год доходу, однако ж жил кое-как в Москве. Жена уговорила его съездить за границу: съездили, да вот теперь третий год и живут в своей калужской деревне: справиться не могут. Видно, что над нами сбывается русская пословица: "Куда конь с копытом, туда и рак с клешней". Люди богатые, образованные стали ездить за границу, вот и все наши полуграмотные мелкопоместные дворянчики туда же поднялись!.. Говорят, что известная русская путешественница госпожа Курдюкова -- совершенно невероподобное создание, карикатура!.. Неправда! Я на свою долю знаю одну и даже двух Курдюковых, которые ездили а летранже, срамились, убили последнее свое именьишко и, что всего хуже, назывались за границею русскими барынями.
Сурский. Что ж делать, Федор Никитич, как бы человек ни был плох, а все ведь он не запрещенный товар: нельзя не пропустить за границу.
Климов. Да пусть бы себе пропускали, только не под русским клеймом.
(В продолжение этого разговора они подходят к заставе и останавливаются подле двух мужиков, которые смотрят на Триумфальные ворота; рядом с мужиками стоит ямщик, держа в поводу тройку почтовых лошадей.)
Первый мужик. Андрюша!.. Что это, брат, за ворота такие?
Второй мужик. Застава.
Второй мужик. Да это все едино.
Первый мужик. Нет, не едино! Я заставы-то видывал: и Рогожскую, и Серпуховскую, и Калужскую; а это ворота -- так они как ни на есть, да прозываются, вот, примером: Спасские ворота, Иверские ворота, Красные ворота...
Ямщик. А это, брат, Трухмальные ворота.
Первый мужик. Трухмальные?.. Вишь, какие!.. Да что это наверху-то за баба с крыльями едет шестериком?
Второй мужик. Да эти, брат, лошадки смирные -- не разобьют. (Мужики смеются.)
Климов. А вот, кажется, едет дилижанс из Петербурга... Ну, так и есть!
(Дилижанс останавливается у шлагбаума. Кондуктор слезает с козел и идет в караульню.)
Сурский. Битком набит! Вон позади и в кабриолете трое сидят.
Сурский. Андрей Тихонович!..
Андрей Тихонович (вылезая из кабриолета). Ну, слава богу!.. Хоть первая-то встреча хороша! Здравствуй, мой друг сердечный! (Обнимаются.)
Сурский. Скажи пожалуйста -- опять мы встретились с тобой на большой дороге! И оба раза ты таким молодцом!.. Тогда ехал на козлах, теперь в кабриолете...
Андрей Тихонович. Эх, брат!.. И то божья милость, что как-нибудь, да доехал до Москвы!.. Ну, Степан Иванович, я последнее твое письмо получил!.. Что, брат, и спрашивать нечего... Кулябкино и Вихляевка...
Андрей Тихонович. Так проданы?.. И, чай, за безделицу?..
Сурский. Нет, порядочно: по двести целковых за душу!
Андрей Тихонович (перекрестясь). Слава богу!.. Так я еще не совсем нищий!
Сурский. Нет, мой друг, -- тебе причитается много денег получить из Опекунского совета.
Сурский. Да, Андрей Тихонович... Ну, дорого тебе стоит эта прогулка за границу!
Андрей Тихонович. Что ж делать! Понатерпелся я горя, а особливо последнее время. Денег оставалось только что на проезд до Петербурга, и то водою; думаю: как занемогу -- беда!.. Придется умереть на чужой стороне, да еще как: без покаяния!.. Поверишь ли -- и теперь как подумаю об этом, так волосы дыбом становятся.
Сурский. По крайней мере, здоровье твоей жены...
Андрей Тихонович. По мне бы, кажется, слава богу!.. Она и прежде была женщина дородная, а теперь вдвое стала толще.
Андрей Тихонович. А бог знает!
Сурский. Как так?..
Андрей Тихонович. Да вот, изволишь видеть: прежние припадки все миновались, а на место их появились другие. Жена говорит, что она чувствует себя хуже прежнего и, по совету докторов, должна непременно ехать на пирмонтские воды...
Сурский. Лечиться от чахотки?
(В продолжение этого разговора кондуктор вышел из караульни и сел на козлы.)
Караульный унтер-офицер. Подвысь!..
(Часовой подымает шлагбаум. Дилижанс едет.)
Андрей Тихонович. Постой, постой!..
Андрей Тихонович. В самом деле, довези, любезный! Да только уж, пожалуйста, поскорее: ведь моя барыня-то одна-одинехонька.
Сурский. Как так?
Андрей Тихонович. Да, любезный: немка Шарлотта Карловна осталась в Пруссии, Артемка убежал от нас в Италии, а Матрешку сманили в Париже.
(Садятся в коляску и едут.)
есть чем похвастаться: "Была за границею".