Глава II
Не доходя до Казанского моста, Зарецкой сошел с бульвара и, пройдя несколько шагов вдоль левой стороны улицы, повел за собою Рославлева, по крутой лестнице, во второй этаж довольно опрятного дома. В передней сидел за дубовым прилавком толстый немец. Они отдали ему свои шляпы.
-- Видишь ли, -- сказал Зарецкой, входя с приятелем своим в первую комнату, -- как здесь все обдуманно? Ну как уйдешь, не заплатя за обед? Ведь шляпа-то стоит дороже рубля.
В первой комнате человек пожилых лет, в синем поношенном фраке, разговаривал с двумя молодыми людьми, которые слушали его с большим вниманием.
-- Да, милостивые государи! -- говорил важным голосом синий фрак, -- поверьте мне, старику; я делал по сему предмету различные опыты и долгом считаю сообщить вам, что принятой способ натирать по скобленому месту сандараком -- есть самый удобнейший: никогда не расплывется. Я сегодня в настольном регистре целую строку выскоблил, и смею вас уверить, что самой зоркой столоначальник не заметит никак этой поскобки. Все другие способы, как-то: насаленная бумажка, натирание сукном, лощение ногтем и прочие мелкие средства никуда не годятся. -- Это канцелярские чиновники! -- сказал Зарецкой. -- Их разговоры вообще очень поучительны, но совсем не забавны. Пойдем в залу; там что-то громко разговаривают.
В зале, во всю длину которой был накрыт узкой стол, человек двадцать, разделясь на разные группы, разговаривали между собою. В одном углу с полдюжины студентов Педагогического института толковали о последней лекции профессора словесных наук; в другом -- учитель-француз рассуждал с дядькою немцем о трудностях их звания; у окна стоял, оборотясь ко всем спиною, офицер в мундирном сюртуке с черным воротником. С первого взгляда можно было подумать, что он смотрел на гуляющих по бульвару; но стоило только заглянуть ему в лицо, чтоб увериться в противном. Глаза его, устремленные на противоположную сторону улицы, выражали глубокую задумчивость; он постукивал машинально по стеклам пальцами, выбивал тревогу, сбор, разные марши и как будто бы не видел и не слышал ничего. Этот молчаливый офицер был среднего роста, белокур, круглолиц и вообще приятной наружности; но что-то дикое, бесчувственное и даже нечеловеческое изображалось в серых глазах его. Казалось, ни радость, ни горе не могли одушевить этот неподвижный, равнодушный взор; и только изредка улыбка, выражающая какое-то холодное презрение, появлялась на устах его.
В двух шагах от него краснощекой с багровым носом толстяк разговаривал с худощавым стариком. Зарецкой и Рославлев сели подле них.
-- Нет, почтеннейший! -- говорил старик, покачивая головою, -- воля ваша, я не согласен с вами. Ну рассудите милостиво: здесь берут по рублю с персоны и подают только по четыре блюда; а в ресторации "Мыс Доброй Надежды"...
-- Так, батюшка! -- перервал толстый господин, -- что правда, то правда! Там подают пять блюд, а берут только по семидесяти пяти копеек с человека. Так-с! Но позвольте доложить: блюда блюдам розь. Конечно, пять блюд -- больше четырех; да не в счете дело: блюдца-то, сударь, там больно незатейливые. -- Кто и говорит, батюшка! Конечно, стол не ахти мне; но не погневайтесь: я и в здешнем обеде большого деликатеса не вижу. Нет, воля ваша! Френзель зазнался. Разве не замечаете, что у него с каждым днем становится меньше посетителей? Вот, например, Степан Кондратьевич: я уж его недели две не вижу.
-- В самом деле, -- подхватил толстяк, -- он давно здесь не обедал. А знаете ли, что без него скучно? Что за краснобай!.. как начнет рассказывать, так есть что послушать: гусли, да и только! А новостей-то всегда принесет новостей - господи боже мой!.. Ну что твои газеты... Э! да как легок на помине!.. вот и он! Здравствуйте, батюшка Степан Кондратьевич! -- продолжал толстой господин, обращаясь находящему человеку средних лет, в кофейном фраке и зеленых очках, который выступал, прихрамывая и опираясь на лакированную трость с костяным набалдашником.
Появление этого нового гостя, казалось, произвело на "многих сильное впечатление, которое удвоилось при первом взгляде на его таинственную и нахмуренную физиономию. Поклонясь с рассеянным видом на все четыре стороны, он сел молча на стул, нахмурился еще более, наморщил лоб и, посвистывая себе под нос, начал преважно протирать свои зеленые очки. В одну минуту прекратились почти все отдельные разговоры. Учитель француз, дядька немец, студенты и большая часть других гостей столпились вокруг Степана Кондратьевича, который, устремив глаза в потолок, продолжал протирать очки и посвистывать весьма значительным образом. Один только молчаливой офицер, казалось, не заметил этого общего движения и продолжал по-прежнему смотреть в окно.
-- Ну что, почтеннейший! -- сказал толстый господин, -- что скажете нам новенького?
-- Что новенького?.. -- повторил Степан Кондратьевич, надевая свои очки, -- Гм, гм!.. что новенького?.. И старенького довольно, государь мой!
-- Так-с!.. да старое-то мы знаем; не слышно ли чего-нибудь поновее?
-- Поновее?.. Гм, гм! Мало ли что болтают, всего не переслушаешь; да и не наше дело, батюшка!.. Вот, изволите видеть, рассказывают, будто бы турки... куда бойко стали драться.
-- Право! -- Говорят так, а впрочем, не наше дело. Слух также идет, что будто б нас... то есть их побили под Бухарестом. Тысяч тридцать наших легло.
-- Как? -- вскричал Рославлев, -- большая часть молдавской армии?
-- Видно что так. Ведь нашего войска и сорока тысяч там не было.
-- Извините1 Молдавской армии пятьдесят тысяч под ружьем.
Степан Кондратьевич взглянул с насмешливый улыбкою на Рославлева и повторил сквозь зубы:
-- Под ружьем!.. гм, гм!.. Может быть; вы, верно, лучше моего это знаете; да не о том дело. Я вам передаю то, что слышал: наших легло тридцать тысяч, а много ли осталось, об этом мне не сказывали.
-- Разумеется. Когда ж мы проигрываем, батюшка? Мы, изволите видеть, государь мой, всегда побиваем других; а нас -- боже сохрани! -- нас никто не бьет!
-- Тридцать тысяч! -- повторил краснощекой толстяк, -- Проклятые турки! А не известно ли вам, как происходило сражение?
-- Да, смею доложить, -- сказал важным тоном Степан Кондратьевич, -- я вам могу сообщить все подробности. Позвольте: видите ли на половице этот сучок?.. Представьте себе, что это Бухарест. -- Так-с!
-- Ну вот, изволите видеть, -- продолжал Степан Кондратьевич, проводя по полу черту своей тростию, - вот тут стояло наше войско.
-- Так-с, батюшка, то есть здесь, по левую сторону сучка?
-- Именно; а на этой стороне расположен был турецкой лагерь. Вот, сударь, в сумерки или перед рассветом -- не могу вам сказать наверное -- только втихомолку турки двинулись вперед.
-- Так-с!
-- Выстроили против нашего центра маскированную батарею в двести пушек.
-- В двести пушек?.. Так-с, батюшка, так-с...
-- Надобно вам сказать, что у них теперь артиллерия отличная: Тяжелая действует скорее нашей конной, а конная не по-нашему, государь мой! вся на верблюдах. Изволите видеть, как умно придумано?..
-- Так-с, так-с!
-- Ну вот, сударь, наши и думать не думают, как вдруг, батюшка, они грянут изо всех пушек! Пошла потеха. И пехота, и конница, и артиллерия, и господи боже мой!.. Вот янычары заехали с флангу: алла! -- да со всех четырех ног на нашу кавалерию.
-- Позвольте! -- перервал один из студентов. -- Янычары не конное, а пехотное войско.
-- Эх, сударь! То прежние янычары, а это нынешние.
-- Конечно, конечно! -- подхватил толстяк, -- у них все по-новому. Ну, сударь! Янычары ударили на нашу кавалерию?..
-- Да, батюшка; что делать? Пехота не подоспела, а уж известное дело: против их конницы -- наша пас...
-- Так-с, так-с!
-- Главнокомандующий генерал Кутузов, видя, что дело идет худо, выехал сам на коне и закричал: "Ребята, не выдавай!" Наши солдаты ободрились, в штыки, началась резня -- и турок попятили назад.
-- Слава богу!.. -- вскричал худощавый старик.
-- Постойте, постойте! -- продолжал Степан Кондратьевич. -- Этим дело не кончилось. Все наше войско двинулось вперед, конница бросилась на неприятельскую пехоту, и что ж?.. Как бы вы думали?.. Турки построились в каре!.. Слышите ли, батюшка? в каре!.. Что, сударь, когда это бывало?
-- Так-с, так-с! Умны стали, проклятые!
беспрерывно четверо суток; на пятые...
-- Верно, всем захотелось поесть? -- перервал Зарецкой.
-- Поесть? Нет, сударь, не пойдет еда на ум, когда с нашей стороны, -- как я уже имел честь вам докладывать, -- легло тридцать тысяч и не осталось ни одного генерала: кто без руки, кто без ноги. А главнокомандующего, -- прибавил Степан Кондратьевич вполголоса, -- перешибло пополам ядром, вместе с лошадью.
-- Гер Езус!.. (Господи Исусе!.. (нем.)) -- вскричал немец дядька, -- вместе с лошадью!
-- Diable! C'est un fier coup de canon! (Черт! Вот славный пушечный выстрел! (фр.)) -- примолвил учитель француз.
-- Господи боже мой! -- сказал худощавой старик, -- какие потери! Легко вымолвить -- все генералы! тридцать тысяч рядовых! Да ведь это целая армия!
-- Конечно, целая армия, -- повторил Степан Кондратьевич. -- В старину Суворов и с двадцатью тысячами бивал по сту тысяч турок. Да то был Суворов! Когда под Кагулом он разбил визиря...
-- Не он, а Румянцев, -- перервал Рославлев.
-- И, сударь! Румянцев, Суворов -- все едино: не тот, так другой; дело в том, что тогда умели бить и турок, и поляков. Конечно, мы и теперь пожаловаться не можем, -- у нас есть и генералы и генерал-аншефы... гм, гм!.. Впрочем, и то сказать, нынешние турки не прежние -- что грех таить! Учители-то у них хороши! -- примолвил рассказчик, взглянув значительно на французского учителя, который улыбнулся и гордо поправил свой галстук.
-- Говорят, -- продолжал Степан Кондратьевич, -- что у турецкого султана вся гвардия набрана из французов, так дивиться нечему, если нас... то есть если мы теряем много людей. Слышно также, что будто бы султан не больно подается на мировую и требует от нас Одессы... Конечно, не наше дело... а жаль... город торговой... портовой... и чего нам стоила эта скороспелка Одесса! Сколько посажено в нее денег!.. Да делать нечего! Как не под силу придет барахтаться, так вспомнишь поневоле русскую пословицу: худой мир лучше доброй брани.
Тут молчаливый офицер медленно повернулся и, взглянув пристально на рассказчика, сказал:
-- Под Бухарестом не было сражения; не мы, а турки просят мира. Французы служат своему императору, а не турецкому султану, и одни подлецы предпочитают постыдный мир необходимой войне.
Все взоры обратились на незнакомого офицера. Степан Кондратьевич хотел что-то сказать, заикнулся, выронил из руки трость, нагнулся ее поднимать и сронил с носа свои зеленые очки. Студенты засмеялись, и почти в то же время одна из служанок, внеся. в залу огромную миску с супом, объявила, что кушанье готово. Все сели за стол. Против Зарецкого и Рославлева, между худощавым стариком и толстым господином, поместился присмиревший Степан Кондратьевич; прочие гости расселись также рядом, один подле другого, выключая офицера: он сел поодаль от других на конце стола, за которым оставалось еще много порожних мест. Проворные служанки в одну минуту разнесли тарелки с супом. Наступила глубокая тишина, и только изредка восклицания: бутылку пива!.. кислых щей?.. белого хлеба!.. -- прерывали общее молчание.
-- Душенька! -- сказал Зарецкой одной из служанок, -- бутылку шампанского.
При сем необычайном требовании все головы, опущенные книзу, приподнялись; у многих ложки выпали из рук от удивления, а служанка остолбенела и, перебирая одной рукой свой фартук, повторила почти с ужасом: -- Бутылку шампанского!
-- Да, душенька.
-- Настоящего шампанского?
-- Да, душенька.
-- То есть французского, сударь?
-- Да, душенька.
Служанка вышла вон и через минуту, воротясь назад, сказала, что вино сейчас подадут.
-- Ведь оно стоит восемь рублей, сударь! -- прибавила она, поглядывая недоверчиво на Зарецкого.
Если б Зарецкой был хорошим физиономистом, то без труда бы заметил, что, выключая офицера, все гости смотрели на него с каким-то невольным почтением. Толстый господин, который только что успел прегордо и громогласно прокричать: "Бутылку сантуринского!" -- вдруг притих и почти шепотом повторил свое требование. В ту минуту, как Зарецкой, дождавшись наконец шампанского, за которым хозяин бегал в ближайший погреб, наливал первый бокал, чтоб выпить за здоровье невесты своего приятеля, -- вошел в залу мужчина высокого роста, с огромными черными бакенбардами, в щеголеватом однобортном сюртуке, в одной петлице которого была продета ленточка яркого пунцового цвета. Лицо его было бы довольно приятно, если б не выражало какую-то дерзкую самонадеянность, какое-то бесстыдное наянство, которые при первом взгляде возбуждали в каждом невольное негодование. Вопреки принятому в сей ресторации обычаю, он вошел в столовую, не снимая шляпы, бросил ее на окно и, не удостоивая никого взглядом, сел за стол подле Рославлева. Подозвав одну из служанок, он сказал, что не хочет ничего есть, кроме жаркого, и велел себе подать бутылку шатолафиту. По иностранному его выговору и по самой физиономии не трудно было отгадать, что он француз.
При появлении этого, нового лица легкой румянец заиграл на щеках молчаливого офицера; он устремил на француза свой бесчувственный, леденелый взор, и едва заметная, но исполненная неприязни и глубокого презрения улыбка одушевила на минуту его равнодушную и неподвижную физиономию.
-- Жареные рябчики! -- вскричал толстый господин, провожая жадным взором служанку, которая на большом блюде начала разносить жаркое. -- Ну вот, почтеннейший, -- продолжал он, обращаясь к худощавому старику, -- не говорил ли я вам, что блюда блюдам розь. В "Мысе Доброй Надежды" и пять блюд, но подают ли там за общим столом вот это? -- примолвил он, подхватя на вилку жареного рябчика.
-- Что правда, то правда, -- отвечал старик, принимаясь за свою порцию. -- Там из жареной телятины шагу не выступят.
Чрез несколько минут обед кончился. Офицер закурил сигарку и сел опять возле окна; Степан Кондратьевич, поглядывая на него исподлобья, вышел в другую комнату; студенты остались в столовой; а Зарецкой, предложив бокал шампанского французу, который, в свою очередь, потчевал его лафитом, завел с ним разговор о политике.
-- Я слышал, -- сказал Зарецкой, -- что ваши дела не так-то хорошо идут в Испании? Француз улыбнулся.
-- Не потому ли вы это думаете, -- -отвечал он, -- что Веллингтону удалось взять обманом Бадаиос? Не беспокойтесь, он дорого за это заплатит.
-- Однако ж, верно, не дороже того, что заплатили французы, когда брали Сарагоссу, -- возразил Рославлев.
-- Я советую вам спросить об этом у сарагосских жителей, -- отвечал француз, бросив гордый взгляд на Рославлева. -- Впрочем, -- продолжал он, -- я не знаю, почему называют войною простую экзекуцию, посланную в Испанию для усмирения бунтовщиков, которых, к стыду всех просвещенных народов, английское правительство поддерживает единственно из своих торговых видов?
-- Бунтовщиков! -- сказал Рославлев. -- Но мне кажется, что законный их государь...
-- Иосиф, брат императора французов, -- по крайней мере до тех пор, пока Испания не названа еще французской провинцею.
-- Я не думаю, -- возразил Зарецкой, -- чтобы Европа согласилась признать это древнее государство французской провинциею.
-- Европа! -- повторил с презрительной улыбкою француз. -- А знаете ли, в каком тесном кругу заключается теперь ваша Европа?.. Это небольшое местечко недалеко от Парижа; его называют Сен-Клу.
-- Как, сударь! и вы думаете, что все европейские государи...
-- Да, мы, французы, привыкли звать их всех одним общим именем: Наполеон. Это гораздо короче.
Лицо Рославлева покрылось ярким румянцем; он хотел что-то сказать, но Зарецкой предупредил его.
-- Итак, вы полагаете, -- сказал он французу, -- что воля Наполеона должна быть законом для всей Европы?
-- Этот вопрос давно уже решен, - отвечал француз.
-- Однако ж если вы считаете Англию в числе европейских государств, то кажется... но, впрочем, может быть, и англичане также бунтуют? Только, я думаю, вам трудно будет послать к ним экзекуцию: для этого нужен флот; а по милости бунтовщиков англичан у вас не осталось ни одной лодки.
-- Англия! -- вскричал француз. -- Да что такое Англия? И можно ли назвать европейским государством этот ничтожный остров, населенный торгашами? Этот христианской Алжир, который скоро не будет иметь никакого сообщения с Европою. Нет, милостивый государь! Англия не в Европе: она в Азии; но и там владычество ее скоро прекратится. Индия ждет своего освободителя, и при первом появлении французских орлов на берегах Гангеса раздастся крик свободы на всем Индийском полуострове.
-- Но Россия, -- сказал Рославлев, -- Россия, сударь?
-- В самом деле? -- перервал Зарецкой. -- Ну, а если мы, на беду, сойдем с ума и вздумаем с вами поссориться?
-- От всей души желаю, -- сказал француз, -- чтоб этого не было; но если, к несчастию, ваше правительство, ослепленное минутным фанатизмом некоторых беспокойных людей или обманутое происками британского кабинета, решится восстать против колосса Франции, то...
-- Ну, сударь! Что ж тогда с нами будет? -- спросил, улыбаясь, Зарецкой.
-- Что будет? Забавный вопрос! Кажется, не нужно быть пророком, чтобы отгадать последствия этого необдуманного поступка. Я спрашиваю вас самих: что останется от России, если Польша, Швеция, Турция и Персия возьмут назад свои области, если все портовые города займутся нашими войсками, если...
-- Вы забыли, -- вскричал Рославлев, вскочив со своего места, -- что в России останутся русские; что тридцать миллионов русского народа, говорящих одним языком, исповедающих одну веру, могут легко истребить многочисленные войска вашего Наполеона, составленные из всех народов Европы!
-- Помилуйте! да что такое народ? Глупая толпа, беззащитное стадо, которое, несмотря на свою многочисленность, не значит ничего в военном отношении; и боже вас сохрани от народной войны! Наполеон умеет быть великодушным победителем; но горе той земле, где народ мешается не в свое дело! Половина Испании покрыта пеплом; та же участь может постигнуть и ваше отечество. Солдат выполняет свою обязанность, когда дерется с неприятелем, но мирной гражданин должен оставаться дома. В противном случае он разбойник, бунтовщик и не заслуживает никакой пощады.
-- Что ж вы горячитесь? -- перервал француз. -- Я не мешаю вам хвалить образ войны, приличный одним варварам и отвратительный для каждого просвещенного человека; но позвольте и мне также остаться при моем мнении. Я повторяю вам, что народная война не спасла б России, а ускорила б ее погибель. Мы, французы, любим пожить весело, сыплем деньгами, мы щедры, великодушны, и там, где нас принимают с ласкою, никто не пожалуется на бедность, но если мы вынуждены употреблять меры строгости, то целые государства исчезают при нашем появлении. Впрочем, все то, что мы говорили, одно только предположение, и хотя мнение мое основано на здравом смысле...
-- И еще на кой-чем другом, -- прибавил молчаливый офицер, подойдя к французу. -- Позвольте спросить, -- продолжал он спокойным голосом, -- дорого ли вам платят за то, чтоб проповедовать везде безусловную покорность к вашему великому Наполеону?
-- Что это значит? -- спросил француз, вставая с своего стула. -- И надобно вам отдать справедливость, -- продолжал офицер, -- вы исполняете вашу не слишком завидную должность во всех рублевых трактирах с таким же похвальным усердием, с каким исполняют ее другие в гостиных комнатах хорошего общества.
-- Государь мой! я вас не понимаю.
сказал что-то на ухо французу.
-- Как вы смеете? -- вскричал он, отступив два шага назад.
-- Извините! На нашем варварском языке этому ремеслу нет другого названия. Впрочем, господин... как бы сказать повежливее, господин агент, если вам это не нравится, то... не угодно ли сюда к сторонке: нам этак ловчее будет познакомиться.
-- Да, сударь, я хочу, я требую!..
-- Тише, не шумите, а не то я подумаю, что вы трус и хотите отделаться одним криком. Послушайте!..
о хорошей погоде или дожде. Но пылающие щеки защитника европейского образа войны, его беспокойный, хотя гордый и решительный вид -- все доказывало, что дело идет о назначении места и времени для объяснения, в котором красноречивые фразы и логика ни к чему не служат.
-- Вот как трудно быть уверену в будущем, -- сказал Рославлев, выходя с своим приятелем из трактира. -- Думал ли этот офицер, что он встретит в рублевой ресторации человека, с которым, может быть, завтра должен резаться.
-- И полно, mon cher! дело обойдется без кровопролития. Если бы каждая трактирная ссора кончалась поединком, то давно бы все рестораторы померли с голода. И кто дерется за политические мнения?
-- Но если это мнение обижает целую нацию?
-- Да разве нация человек? Разве ее можно обидеть? Французы и до сих пор не признают нас за европейцев и за нашу хлеб-соль величают варварами; а отечество наше, в котором соединены климаты всей Европы, называют землею белых медведей и, что всего досаднее, говорят и печатают, что наши дамы пьют водку и любят, чтобы мужья их били. Так что ж, сударь! не прикажете ли за это вызывать на дуэль каждого парижского лоскутника, который из насущного хлеба пишет и печатает свои бредни? Да бог с ними, на здоровье! Пускай себе врут, что им угодно. Мы от их слов татарами не сделаемся; в Крыму не будет холодно; мужья не станут бить своих жен, и, верно, наши дамы, в угодность французским вояжерам (путешественникам (фр.)), не разрешат на водку, которую, впрочем, мы могли бы называть ликером, точно так же, как называется ресторациею харчевня, в которой мы обедали.
на вечер к княгине Радугиной.