Глава VI
Часу в шестом утра, в просторной и светлой комнате, у самого изголовья постели, накоторой лежал не пришедший еще в чувство Рославлев сидела молодая девушка; глубокая, неизъяснимая горесть изображалась на бледном лице ее. Подле нее стоял знакомый уже нам домашний лекарь Ижорского; он держал больного за руку и смотрел с большим вниманием на безжизненное лицо его. У дверей комнаты стоял Егор и поглядывал с беспокойным и вопрошающим видом на лекаря.
-- Слава богу! -- сказал сей последний, -- пульс начинает биться сильнее; вот и краска в лице показалась; через несколько минут он должен очнуться.
-- Но как вы думаете, -- спросила робким голосом молодая девушка, -- этот обморок не будет ли иметь опасных последствий?
-- Теперь ничего нельзя сказать, Ольга Николаевна! Если причиною обморока была только одна потеря крови, то несколько дней покоя... но вот, кажется, он приходит в себя...
-- Я не могу долее здесь оставаться, -- сказала Оленька, вставая, -- но ради бога! если он будет чувствовать себя дурно, пришлите мне сказать... Несчастный!.. -- Она закрыла руками лицо свое и вышла поспешно из комнаты.
-- Побудь с своим барином, -- сказал Егору лекарь, уходя вслед за Оленькой, -- а я сбегаю в аптеку и приготовлю лекарство, которое подкрепит его силы.
Рославлев открыл глаза, привстал и с удивлением посмотрел вокруг себя.
-- Что это?.. -- спросил он тихим голосам. -- Где я?
-- В доме у Николая Степановича, сударь! -- отвечал Егор, подойдя к постели.
-- У какого Николая Степановича?..
-- Ижорского, сударь!
-- Ижорского?.. -- повторял Рославлев. -- Ах да, знаю!.. Ижорского!.. Но зачем мы здесь?.. когда приехали?.. Я ничего не помню... Постой!.. Мне кажется, вчера я заснул в телеге!.. Да! точно так!.. гроза... кладбище... сумасшедшая Федора... Боже мой!.. свадьба! Ах, Егор! какой я видел страшный сон!
Егор поглядел с сожалением на своего господина и, покачав печально головою, сказал:
-- Что об этом говорить, сударь! успокойтесь! Вы не очень здоровы.
-- Кто? я? Да! я чувствую какую-то слабость... Но я не могу понять, для чего мы здесь, а не там?.. Постой! мне помнится, что лошади стали... ты пошел за людьми... да, да! я не во сне это видел, -- и вдруг мы очутились здесь. Да что ж ты молчишь?
-- То-то, сударь! вы изволите смеяться над нашим братом: и дурачье-то мы, и всякому вздору верим; а кабы вы сами не ходили вчерась на кладбище...
-- Как! -- вскричал Рославлев, -- так я был на кладбище?.. Я видел это не во сне?.. Ну что же? говори, говори!.. -- продолжал он, вскочив с постели; бледные щеки его вспыхнули, глаза сверкали; казалось, все силы его возвратились.
-- Успокойтесь, сударь! -- сказал Егор. -- Присядьте! я все вам расскажу.
-- Да, сударь, все, что знаю. Вчера ночью, против самой кладбищной церкви, наши лошади стали, а телега так завязла в грязи, что и колес было не видно. Я пошел на мельницу за народом, а вы остались на. дороге одни с ямщиком.
-- Да, точно так. Говори, говори!..
-- Я пришел на мельницу; уж стучал, стучал, насилу достучался; видно, Архип хватил за ужином через край бражки. Я сбирался уж выбить окно... глядь! слава богу, проснулись. Пока я им толковал, в чем дело, пока вздули огонь и Архип с своими ребятами одевался, прошло этак с полчаса времени; Архип засветил фонарь, и мы вчетвером отправились на дорогу. Приходим -- телега стоит на прежнем месте, а ни вас, ни ямщика нет. Что за причина такая?.. Мы принялись кричать: смотрим, лезет кто-то из-за куста... ямщик! лица нет на парне, дрожкой дрожит. "Что ты, братец? -- спросил я, -- где барин?" Вот он собрался с духом и стал нам рассказывать; да видно, со страстей язык-то у него отнялся: уж он мямлил, мямлил, насилу поняли, что в кладбищной церкви мертвецы пели всенощную, что вы пошли их слушать, что вдруг у самой церкви и закричали и захохотали; потом что-то зашумело, покатилось, раздался свист, гам и конской топот; что один мертвец, весь в белом, перелез через плетень, затянул во все горло: со святыми упокой -- и побежал прямо к телеге; что он, видя беду неминучую, кинулся за куст, упал ничком наземь и вплоть до нашего прихода творил молитву. Ну, сударь, грех таить, от этих слов у всех нас волосы стали дыбом. Что делать? Идти искать вас на кладбище?.. Вчетвером я и самого черта не испугаюсь; да Архип-то стал переминаться ребята его также сробели: нейдут, да и только! Вот я подумал, перекрестился и только что хотел пуститься один на волю божью, как вдруг слышим -- кто-то скачет к нам по дороге. Подскакал -- гляжу: Иван Петров, слуга Прасковьи Степановны. Он сказал нам, что вы здесь, что вас нашли у кладбищной церкви, что вы лежите без памяти; а как нашли? кто нашел? толку не мог добиться. Вот, сударь, все, что я знаю.
В продолжение сего разговора Рославлев несколько раз менялся в лице.
-- Итак... -- сказал он. -- Итак... нет сомненья... все то, что я видел...
-- А что вы видели, сударь? -- спросил с любопытством Егор.
-- Я видел мою невесту...
-- Вашу невесту? В кладбищной церкви! в полночь? Христос с вами, сударь! Что вы? Вам померещилось!
-- В венце перед налоем...
-- Господи помилуй!.. Да это демонское наваждение...
-- Ах, Егор! если б в самом деле какой-нибудь злой дух...
-- А что ж вы думаете? Ведь сатана хитер, сударь, хоть кого из ума выведет. Ну, помилуйте, как могли вы видеть Палагею Николаевну на кладбище, когда она нездорова и лежит в постеле?
-- Что ты говоришь?.. Почему ты знаешь?
-- Сию минуту сестрица ее изволила говорить с лекарем.
-- Оленька здесь? Где ж она?
-- Уехала домой. Она всю ночь сидела подле вашей кровати; а уж как плакала! Господи боже мой!.. откуда слезы брались! Она изволила оставить вам письмо.
-- Письмо? Подай, подай!..
Егор взял со стола запечатанное письмо и подал его своему господину.
-- От Полины!.. -- вскричал Рославлев. Он, сорвав печать, развернул дрожащей рукою письмо. Холодный пот покрыл помертвевшее лицо его, глаза искали слов... но сначала он не мог разобрать ничего: все строчки казались перемешанными, все буквы не на своих местах, наконец с величайшим трудом он прочел следующее:
"Вы должны ненавидеть... нет! я не достойна вашей ненависти: это чувство слишком близко любви; вы должны, вы имеете полное право презирать меня. Не смею надеяться, что, открыв вам ужасную тайну, которую думала унести с собой в могилу, я заставлю вас пожалеть обо мне. Я вас не знала еще, Рославлев, когда полюбила того, кому принадлежу теперь навсегда. Он любил меня, но тогда он не мог еще быть моим мужем. Я не могла даже мечтать, что встречусь с ним в здешнем мире, и, несмотря на это, желания матушки, просьбы сестры моей, ничто не поколебало бы моего намерения остаться вечно свободною; но бескорыстная любовь ваша, ваше терпенье, постоянство, делание видеть счастливым человека, к которому дружба моя была так же беспредельна, как и любовь к нему, -- вот что сделало меня виновною. Безумная! я обманывала сама себя! Я думала, что, видя вас благополучным, менее буду несчастлива; что, произнеся клятву любить вас одного, при помощи божией, я забуду все прошедшее; что образ того, кто преследовал меня наяву и во сне, о ком я не могла и думать без преступления, изгладится навсегда из моей памяти. Я согласилась принадлежать вам и, клянусь богом, не изменила бы моему обещанию, если бы он встретился со мною во всем прежнем своем блеске, благолучный, одаренный всем, чему завидуют в свете. Но он явился предо мною покрытый ранами, несчастный, всеми оставленный и с прежней любовью в сердце! Казалось, сами небеса желали соединить нас -- он мог располагать своей рукою, и вы, Рославлев, вы сами показали ему дорогу в дом наш!.."
-- Довольно! -- вскричал Рославлев, сжимая с судорожным движением в руке своей измятое письмо. -- Чего еще мне надобно? Егор! лошадей!
-- Как, сударь? Вы хотите ехать?
-- Да!
-- Не видев вашей невесты?
-- Молчи!
-- Помилуйте, сударь! Как вам ехать сегодня?
-- Да! сегодня... сейчас... сию минуту!..
-- Но куда, сударь? К нам в деревню?
-- Нет! здесь мне душно... Дальше, дальше! Туда, где я могу утонуть в крови злодеев-французов.
-- Говорят, сударь, что они недалеко от Москвы.
-- Недалеко? Итак, в Москву!
-- А рана ваша?
-- Не бойся! Я умру не от нее. Ступай скорее! Ямщик, который нас привез, верно, еще не уехал. Чтоб чрез полчаса нас здесь не было. Ни слова более! -- продолжал Рославлев, замечая, что Егор готовился снова возражать, -- я приказываю тебе! Постой! Вынь из шкатулки лист бумаги и чернильницу. Я хочу, я должен отвечать ей. Теперь ступай за лошадьми, -- прибавил он, когда слуга исполнил его приказание.
-- Но если ямщик попросит двойные прогоны?
-- Дай вчетверо, но чтоб чрез полчаса нас здесь не было.
Егор вышел, а Рославлев начал писать следующее: "Я не дочитал письма вашего. Вы графиня Сеникур, жена пленного француза, -- на что мне знать остальное? Не о себе хочу я говорить -- моя участь решена: смерть возвратит мне спокойствие; она потушит адское пламя, которое горит теперь в груди моей; но вы!.. Слушайте приговор ваш! Вы не умрете ни от стыда, ни от раскаяния; проклятие всех русских, которое прогремит над преступной главой вашей, не убьет вас -- нет! вы станете жить. Прижав к сердцу обагренную кровью русских, кровью братьев ваших, руку мужа, вы пойдете вместе с ним по пути, устланному трупами ваших соотечественников. Торжествуйте вместе с ним каждую победу злодеев наших! Забудьте, что вы русская, забудьте бога... Да! вы должны выбирать одно из двух: или вовсе забыть его, или молить, чтоб он помог французам погубить Россию. В этой смертной борьбе нет средины или мы, или французы должны погибнуть; а вы -- жена француза! Умрите, несчастная, умрите сегодня, если можно, -- я желаю этого. Да, Полина, я молю об этом бога... Я чувствую... да, я чувствую, что еще люблю вас!.."
Рославлев перестал писать; крупные слезы покатились градом по лицу его.
-- А! Владимир Сергеевич! -- сказал лекарь, входя в комнату, -- вы уж и встали? Ну что, как вы себя чувствуете?
Рославлев закрыл платком глаза и не отвечал ни слова. Лекарь взял его за руку и, поглядев на него с состраданием, повторил свой вопрос.
-- Что вы? Как это можно? У вас жар.
-- Вы ошибаетесь, -- перервал Рославлев, положив руку на грудь свою.
-- Здесь холодно, как в могиле.
-- Вам надобен покой.
-- Не бойтесь! -- сказал с горькой улыбкою Pocлавлев. -- Я найду его.
-- Но по крайней мере, примите это лекарство и дайте мне перевязать вашу руку.
-- И, полноте! на что это? Я могу еще владеть саблею. Благодаря бога правая рука моя цела; не бойтесь, она найдет еще дорогу к сердцу каждого француза. Ну что? -- продолжал Рославлев, обращаясь к вошедшему Егору. -- Что лошади?
-- Привел, сударь!
Рославлев встал и, шатаясь, подошел к лекарю.
-- Вот письмо к Палагее Николаевне, -- сказал он. -- Потрудитесь отдать его. Прощайте!
Лекарь взял молча письмо и вышел вслед за Рославлевым на крыльцо.
-- Прощайте, прощайте... -- повторял Рославлев, садясь в телегу. -- Скажите ей... Нет! не говорите ничего!..
-- Я сегодня поутру ее видел, -- сказал вполголоса лекарь, -- и если б вы на нее взглянули... Ах, Владимир Сергеевич! она несчастнее вас!
-- Слава богу! Итак, этот француз не совсем еще задушил в ней совесть!
-- Я лекарь, Владимир Сергеевич; я привык видеть горесть и отчаяние; но клянусь вам богом, в жизнь мою не видывал ничего ужаснее. Она в полной памяти, а говорит беспрестанно о церковной паперти; видит везде кровь, сумасшедшую Федору; то хохочет, то стонет, как умирающая; а слезы не льются...
-- Ступай! -- закричал Рославлев. Извозчик тронул лошадей. -- Нет, нет! постой! Итак, она очень несчастлива? -- продолжал он, обращаясь к лекарю, -- Очень?.. Послушайте! скажите ей, что я здоров... что она.. подайте назад мое письмо.
Лекарь подал ему письмо; Рославлев схватил его, изорвал и закричал извозчику:
-- Пять рублей на водку, но до самой станции вскачь -- пошел!
Менее чем в два часа примчались они на первую станцию. Рославлев, несмотря на убеждения своего слуги, не хотел отдохнуть; он уверял, что чувствует себя совершенно здоровым; но его пылающие щеки, дикой, беспокойный взгляд -- все доказывало, что сильная горячка начинает свирепствовать в крови его. Переменив лошадей, они поскакали далее. Не более двадцати верст оставалось до Москвы. Они не обогнали никого, но почти на каждой версте встречались с ними проезжие; не слышно было веселых песен извозчиков; молча, как в похоронном ходу, тянулись по большой Московской дороге целые обозы экипажей. Многие из проезжающих, идя задумчиво: подле карет своих, обращали от времени до времени свой тоскливый взгляд туда, где позади их осталась опустевшая Москва. Быть может, они в последний раз простились с нею. Их пасмурные лица казались еще грустнее от противуположности с веселыми и беззаботными лицами детей, которые, выглядывая из дорожных экипажей, с шумной радостью любовались открытыми полями и зеленеющимся лесом.
-- Ах, как бы я желал этого! -- сказал Рославлев.
-- Что вы? Христос с вами! Эх, барин, барин! не хороши у вас глаза: вы точно нездоровы.
-- И, врешь! я совершенно здоров; но мне душно... здесь все так тихо, мертво... В Москву, скорей в Москву!.. Там наши войска, там скоро будут французы... там, на развалинах ее, решится судьба России... там... Да, Егор! там мне будет легче... Пошел!..
Егор покачал печально головою.
-- Послушайте, Владимир Сергеич, -- сказал он, -- не приостановиться ли нам где-нибудь? Мне кажется, у вас жар.
-- Да! Мне что-то душно, жарко; здесь и воздух меня давит.
-- Вот ямщик будет спускать с горы, а вы пройдитесь пешком, сударь; это вас поосвежит.
Рославлев слез с телеги и, пройдя несколько шагов по дороге, вдруг остановился.
-- Слышишь, Егор? -- сказал он, -- выстрел, другой!..
-- Верно, кто-нибудь охотится.
-- -- Еще!.. еще!.. Нет, это перестрелка!.. Где моя сабля?
-- Помилуйте, сударь! Да здесь слыхом не слыхать о французах. Не казаки ли шалят?.. Говорят, здесь их целые партии разъезжают. Ну вот, изволите видеть? Вон из-за леса-то показались, с пиками. Ну, так и есть -- казаки.
С полверсты от того места, где стоял Рославлев, выехали на большую дорогу человек сто казаков и почти столько же гусар. Впереди отряда ехали двое офицеров: один высокого роста, в белой кавалерийской фуражке и бурке; другой среднего роста, в кожаном картузе и зеленом спензере (куртка (от англ. spencer)) с черным артиллерийским воротником; седло, мундштук и вся сбруя на его лошади были французские. Когда отряд поравнялся с нашими проезжими, то офицер в зеленом спензере, взглянув на Рославлева, остановил лошадь, приподнял вежливо картуз и сказал:
-- Если не ошибаюсь, мы с вами не в первый раз встречаемся?
разделял с ним всю ненависть его к французам.
-- Ну вот, -- продолжал артиллерийской офицер, -- предсказание мое сбылось вы в мундире, с подвязанной рукой и, верно, теперь не станете стреляться со мною, чтоб спасти не только одного, но целую сотню французов.
-- О, в этом вы можете быть уверены! -- отвечал Рославлев, и глаза его заблистали бешенством. -- Ах! если б я мог утонуть в крови этих извергов!..
Офицер улыбнулся.
-- Вот так-то лучше! -- сказал он. -- Только вы напрасно горячитесь: их должно всех душить без пощады; переводить, как мух; но сердиться на них... И, полноте! Сердиться нездорово! Куда вы едете?
-- Если для того, чтоб лечиться, то я советовал бы вам поехать в другое место. Близ Можайска было генеральное сражение, наши войска отступают, и, может быть, дня через четыре французы будут у Москвы.
-- Тем лучше! Там должна решиться судьба нашего отечества, и если я не увижу гибели всех французов, то, по крайней мере, умру на развалинах Москвы.
-- А если Москву уступят без боя?
-- Без боя? Нашу древнюю столицу?
-- Как? Вы думаете?..
-- Да тут и думать нечего. Отпоем за один раз вечную память и Москве и французам, так дело и кончено. Мы, русские, дележа не любим: не наше, так ничье! Как на прощанье зажгут со всех четырех концов Москву, так французам пожива будет небольшая; побарятся, поважничают денька три, а там и есть захочется; а для этого надобно фуражировать. Милости просим!.. То-то будет потеха! Они начнут рыскать во круг Москвы, как голодные волки, а мы станем охотиться. Чего другого, а за одно поручиться можно: немного из этих фуражиров воротятся во Францию.
-- Итак, вы полагаете, что партизанская война...
-- Не знаю, что вперед, а теперь это самое лучшее средство поравнять наши силы. Да вот, например, у меня всего сотни две молодцов; а если б вы знали, сколько они передушили французов; до сих пор уж человек по десяти на брата досталось. Правда, народ-то у меня славный! -- прибавил артиллерийской офицер с ужасной улыбкою, -- всё ребята беспардонные; сантиментальных нет!
-- Случается. Вот третьего дня мы захватили человек двадцать, хотелось было доставить их в главную квартиру, да надоело таскать с собою. Я бросил их на дороге, недалеко отсюда.
-- Без всякого конвоя?
-- И что за беда! Их приберет земская полиция. Ну, что? Вы все-таки поедете в Москву?
-- Непременно. Вы можете думать, что вам угодно; но я уверен: ее не отдадут без боя. Может ли быть, чтоб эта древняя столица царей русских, этот первопрестольный город...
вздохнут о Кремле, барыни о Кузнецком мосте, чувствительные люди о всей Москве -- расплачутся, разревутся, а там начнут снова строить дома, и через десять лет Москва будет опять Москвою. Да только уж в другой раз французы не захотят в ней гостить. Ну, прощайте!.. А право, я советовал бы вам не ездить в Москву. Вам надо полечиться: лицо у вас вовсе не хорошо.
-- Это ничего: два дня покоя, потом сраженье под Москвой, и я буду совершенно здоров. Прощайте!
Рославлев сел в телегу и отправился далее. С каждым шагом вперед большая дорога становилась похожее на проезжую улицу: сотни пешеходцев пробирались полями и опереживали длинные обозы, которые медленно тащились по большой дороге. Когда наши путешественники поравнялись с лесом, то Егор заметил большую толпу разного состояния проходящих, которые, казалось, с любопытством теснились вокруг одного места, подле самой опушки леса. Несколько минут он смотрел внимательно в эту сторону, вдруг толпа раздвинулась, и Егор вскричал с ужасом:
-- Посмотрите-ка, сударь, посмотрите! Французы!
-- Французы! -- повторил Рославлев, схватясь за рукоятку своей сабли. -- Где?..
-- Боже мой! -- вскричал Рославлев, закрыв рукою глаза. -- Боже мой! -- повторил он с невольным содроганием. -- Я сам... да, я ненавижу французов; но расстреливать хладнокровно беззащитных пленных!.. Нет! это ужасно!..
-- И, барин, что об них жалеть! -- сказал ямщик, -- буяны!.. А кучка порядочная! Посмотрите-ка, сударь, сколько их навалено.
-- Проезжай скорей! -- закричал Рославлев. -- Пошел!
Извозчик нехотя погнал лошадей и, беспрестанно оглядываясь назад, посматривал с удивлением на русского офицера, который не радовался, а казалось, горевал, видя убитых французов. Рославлев слабел приметным образом, голова его пылала, дыханье спиралось в груди; все предметы представлялись в каком-то смешанном, беспорядочном виде, и холодный осенний воздух казался ему палящим зноем.
необозримой равнине, усеянной обширными садами. Москва-река, извиваясь, текла посреди холмистых берегов своих; но бесчисленные барки, плоты и суда не пестрили ее гладкой поверхности; ветер не доносил до проезжающих отдаленный гул и невнятный, но исполненный жизни говор многолюдного города; по большим дорогам шумел и толпился народ; но Москва, как жертва, обреченная на заклание, была безмолвна. Изредка, кой-где, дымились трубы, и, как черный погребальный креп, густой туман висел над кровлями опустевших домов. Ах, скоро, скоро, кормилица России -- Москва, скоро прольются по твоим осиротевшим улицам пламенные реки; святотатственная рука врагов сорвет крест с твоей соборной колокольни, разрушит стены священного Кремля, осквернит твои древние храмы; но русские всегда возлагали надежду на господа, и ты воскреснешь, Москва, как обновленное, младое солнце, ты снова взойдешь на небеса России; а враги твои... Ах! вы не воскреснете, несчастные жертвы властолюбия: воины, поседевшие в боях; юноши, краса и надежда Франции; вы не обнимете родных своих! Ваши кости, рассеянные по обширным полям нашим, запашутся сохою, и долго, долго изустная повесть об ужасной смерти вашей будет приводить в трепет каждого иноземца!