Глава II
В белой и просторной избе сельского старосты за широким столом, на котором кипел самовар и стояло несколько бутылок с ромом, сидели старинные наши знакомцы: Николай Степанович Ижорской, Ильменев и Ладушкин. Первый в общеармейском сюртуке с штаб-офицерскими эполетами, а оба другие в серых ополченных полукафтаньях. Ильменев, туго подтянутый шарфом, в черном галстуке, с нафабренными усами и вытянутый, как струнка, казалось, помолодел десятью годами; но несчастный Ладушкин, привыкший ходить в плисовых сапогах и просторном фризовом сюртуке, изнемогал под тяжестью своего воинского наряда: он едва смел пошевелиться и посматривал то на огромную саблю, к которой был прицеплен, то на длинные шпоры, которые своим беспрерывным звоном напоминали ему, что он выбран в полковые адъютанты и должен ездить верхом.
-- Что это Терешка не едет? -- сказал Ижорской. -- Волгин обещался прислать его непременно сегодня.
-- Да куда, сударь, -- спросил Ильменев, -- поехал наш бывший предводитель, Михаила Федорович Волгин?..
-- А теперь мой пятисотенный начальник? -- подхватил с гордостию Ижорской. -- Я послал его в Москву поразведать, что там делается, и отправил с ним моего Терешку с тем, что если он пробудет в Москве до завтра, то прислал бы его сегодня ко мне с какими-нибудь известиями. Но поговоримте теперь о делах службы, господа! -- продолжал полковник, переменив совершенно тон. -- Господин полковой казначей! прибавляется ли наша казна?
-- Слава богу, ваше высокоблагородие! -- отвечал Ильменев, вскочив проворно со скамьи. -- Сегодня поутру прислали к нам из города, взамен недоставленной амуниции, пятьсот тридцать три рубля двадцать две копейки.
-- А что ж сегодняшний приказ, господин полковой адъютант?
-- Готов, Николай Степанович, -- сказал Ладушкин, вставая.
-- Смотри, смотри, братец!.. опять зацепил шпорами... Ну! вот тебе и раз!.. Да подними его, Ильменев! Видишь, он справиться не может.
-- О, господи боже мой!.. -- сказал Ладушкнн, вставая при помощи Ильменева, -- в пятой раз сегодня! Да позвольте мне, Николай Степанович, не носить этих проклятых зацеп.
-- Что ты, братец! где видано? Адъютант без шпор! Да это курам будет на смех. Привыкнешь!
-- Так нельзя ли меня совсем из адъютантов-то прочь, батюшка?
-- Оно, конечно, какой ты адъютант! Тут надобен провор. Вот дело другое -- Ильменев: он человек военной; да грамоте-то мы с ним плохо знаем. Ну, что ж приказ?
-- Вот, сударь, готов; извольте прочесть.
-- Давай!.. Пароль... лозунг... отзыв... Хорошо! Что это?.. "Воина третьей сотни Ивана Лосева за злостное похищение одного индейского петуха и двух поросят выколотить завтрашнего числа перед фрунтом палками". Дело! "Господин полковой командир изъявляет свою совершенную признательность господину пятисотенному начальнику Буркину..."
-- За что?
-- За найденный вами порядок и примерное устройство находящихся под командою его пяти сотен.
-- Да, да! совсем забыл: ведь я назначил сегодня смотр; но надобно прежде взглянуть, а там уж сказать спасибо.
-- Он с полчаса дожидается, -- сказал Ильменев. -- Извольте-ка взглянуть в окно; посмотрите, как он на своем Султане гарцует перед фрунтом.
Ижорской, прицепя саблю, вышел в провожании адъютанта и казначея за ворота. Человек до пятисот воинов с копьями, выстроенные в три шеренги, стояли вдоль улицы; все офицеры находились при своих местах, а Буркин на лихом персидском жеребце рисовался перед фрунтом.
-- Смирно! -- закричал он, увидя выходящего из ворот полковника.
-- Хорошо! -- сказал Ижорской важным голосом. -- Фрунт выровнен, стоят по ранжиру... хорошо!
-- Слушай! -- заревел Буркин. -- Шапки долой!
-- Хорошо! -- повторил Ижорской, -- все в один темп, по команде... очень хорошо!
-- Господин полковник! -- продолжал Буркин, подскакав к Ижорскому и опустив свою саблю.
-- Тише, братец, тише! Что ты? задавишь!
-- Господин полковник!..
-- Да черт тебя возьми! Что ты на меня лезешь?
-- Честь имею рапортовать, что при команде со. стоит все благополучно: двое рядовых занемогли, один урядник умер...
-- Хорошо, очень хорошо!.. Да осади свою лошадь, братец!.. Э! постой! Кто это едет на паре? Никак, Терешка? Так и есть! Ну что, брат, где Волгин?
-- Изволил остаться в Москве, -- отвечал слуга, спрыгнув с телеги, которая остановилась против избы.
-- А скоро ли будет назад?
-- Не могу доложить. Он послал меня вчера еще вечером; да помеха сделалась.
-- Что такое?
-- У самого Ростокина выпрягли у меня лошадей, говорят, будто под казенные обозы -- не могу сказать. Кой-как сегодня, и то уже после обеда, нанял эту пару, да что за клячи, сударь! насилу дотащился!
-- Ну, что слышно нового?
-- Николай Степанович! -- сказал Ладушкин, -- позвольте доложить: здесь не место...
-- Да, да! в самом деле! Господин пятисотенный начальник! извольте распустить вашу команду да милости прошу ко мне на чашку чаю; а ты ступай за нами в избу.
Через несколько минут изба, занимаемая Ижорским, наполнилась ополченными офицерами; вместе с Буркиным пришли почти все сотенные начальники, засели вокруг стола, и господин полковник, подозвав Терешку, повторил свой вопрос:
-- Ну что, братец, что слышно нового?
-- Да что, сударь! говорят, французы идут прямо на Москву.
-- А где наши войска?
-- Не могу доложить.
-- Неужели в самом деле, -- закричал Буркин, -- Москвы отстаивать не будут и сдадут без боя?.. Без боя!.. Ну как это может быть?
-- Эх, батюшка Григорий Павлович! -- перервал Ладушкин, -- было бы чем отстаивать, и когда уж все говорят...
-- Ан вздор, не все! Вчера какой-то бедный прохожий меня порадовал. Он сказал мне, что ведено всему нашему войску сбираться к Трем горам.
-- И вы, сударь, ему поверили? -- спросил насмешливо Ладушкин.
-- И поверил, и на водку дал.
-- Чай, двугривенный или четвертак? Ведь вы человек тороватый!
-- Нет, на ту пору у меня мелочи не случилось.
-- Что ж вы ему дали? Уж не целковый ли?
-- Нет, братец! я дал ему синенькую -- да еще какую! с иголочки, так в руке и хрустит! Эх! подумал я, была не была! На, брат, выпей за здоровье московского ополчения да помолись богу, чтоб мы без работы не остались.
"Пять рублей! -- повторил про себя Ладушкин. -- Ну, подлинно: глупому сыну не в помощь богатство!"
-- И в Москве об этом народ толкует, -- сказал слуга. -- Да вот я привез с собой афишку, которую вчера по городу разносили.
-- Что ж ты, братец! -- закричал Ижорской, -- давай сюда!.. Постой-ка! подписано: граф Растопчин. Господин адъютант! -- продолжал он, -- извольте прочесть ее во услышание всем!
Ладушкин взял афишу, напечатанную на небольшой четвертке, и начал читать следующее:
-- "Братцы, сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая отечество. Не пустим злодея в Москву; но должно пособить и нам свое дело сделать. Грех тяжкой своих выдавать! Москва -- наша мать; она вас поила, кормила и богатила. Я вас призываю именем божией матери на защиту храмов господних, Москвы, земли русской. Вооружитесь кто чем может -- и конные и пешие; возьмите только на три дня хлеба, идите со крестом. Возьмите хоругви из церквей и с сим знаменем сбирайтесь тотчас на Трех горах. Я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних -- кто не отстанет! вечная память -- кто мертвый ляжет! горе на Страшном суде -- кто отговариваться станет!"
-- Однако ж, -- заметил Ильменев, -- в этом листке о московском ополчении ни слова не сказано.
-- Да неужто ты думаешь, -- возразил Буркни, -- что когда другие полки нашего ополчения присоединены к армии, мы станем здесь сидеть, поджавши руки?
-- Прикажут, так и мы пойдем, -- сказал Ижорской.
-- А без приказа соваться не надобно, -- примолвил Ладушкин.
-- Дай-то господи, чтоб приказали! -- продолжал Буркин. -- Что, господа офицеры, неужели и вас охота не забирает подраться с этими супостатами? Да нет! по глазам вижу, вы все готовы умереть за матушку-Москву, и, уж верно, из вас никто назад не попятится?
-- Назад? что вы, Григорий Павлович? -- сказал один, вершков двенадцати, широкоплечий сотенный начальник. -- Нет, батюшка! не за тем пошли. Да я своей рукой зарежу того, кто шаг назад сделает.
-- Слышишь, брат Ладушкин? -- сказал Буркин, -- а с ним шутки-то плохие: ведь он один на медведя ходит.
-- Оно так, сударь! -- возразил Ладушкин, -- да если б у нас хоть ружья-то были!
-- А слыхал ли ты, брат, -- перервал Буркин, -- поговорку нашего славного Суворова: пуля дура, а штык молодец.
-- Да где у нас штыки-то?
-- Вот еще что? А чем рогатина хуже штыка?
-- И, конечно, не хуже, -- подхватил сотенный начальник. -- Бывало, хватишь медведя под лопатку, так и он долго не навертится; а какой-нибудь поджарый француз...
-- Постойте-ка, господа! -- сказал Ижорской, -- никак, гость к нам едет. Так и есть -- гусарской офицер! Ильменев! ступай, проси его.
-- Ох, мне эти кавалеристы! -- сказал вполголоса Ладушкин. -- В грош не ставят нашего брата.
-- Да есть тот грех, -- примолвил сотенный начальник. -- Они нас и за военных-то не считают.
-- А вы бы, господа, по-моему, -- сказал Буркин. -- Если от меня кто рыло воротит, так и я на него не смотрю. Велика фигура -- гусарской офицер!.. Послушай-ка, Ладушкии, -- продолжал Буркин, поправляя свой галстук, -- подтяни, брат, портупею-то: видишь, у тебя сабля совсем по земле волочится.
-- Милости просим, батюшка! -- сказал Ижорской, встречая Зарецкого, который, войдя в избу, поклонился вежливо всему обществу, -- милости просим! Не прикажете ли водки? не угодно ли чаю или стаканчик пуншу? Да, прошу покорно садиться. Подвинься-ка, Григорий Павлович.
-- Покорно вас благодарю, -- сказал Зарецкой, садясь в передний угол между Ижорского и Буркина, -- я выпью охотно стакан пуншу.
-- Вот это по-нашему, по-военному, господин офицер! -- сказал Буркин. -- Что за питье чай без рома! А ром знатный -- рекомендую, настоящий ямайской!
-- Помилуйте! -- подхватил Буркин, -- кому есть место, тот посидит; кому нет -- постоит. Ведь мы все народ военный, а меж военными что за счеты! Не так ли, товарищ? -- продолжал он, обращаясь к колоссальному сотенному начальнику, который молча закручивал свои густые усы.
-- Разумеется, Григорий Павлович, мы люди военные. Дело походное, а в походе и с незнакомым человеком живешь подчас как с однокорытником; что тут за вычуры! Не так ли, господин адъютант?
-- Конечно, конечно, господин капитан. -- Позвольте мне рекомендовать вам, -- сказал Ижорской. -- Это все офицеры моего полка: а это господин Буркин, мой пятисотенный... то есть мой батальонный командир.
-- Очень рад, что имею удовольствие познакомиться... А ром у вас в самом деле славный!
-- Как не быть порядочного рома, -- сказал Ижорской, -- у нашего брата -- не бедного помещика...
-- И полкового командира, -- прибавил Буркин.
-- Позвольте спросить, -- продолжал Ижорской, -- я вижу, вы ранены: где это вас прихватило?
-- Под Бородиным.
-- А теперь откуда изволите ехать?
-- Из Москвы.
-- Ну что, батюшка, -- сбирается ли там войско на Воробьевых горах?
-- Что слышно? -- сказал Буркин, -- на каком фланге будет стоять московское ополчение?
-- Поближе бы только к французам, -- примолвил сотенный начальник.
-- Не оставят ли его в резерве? -- спросил Ладушкин.
-- Я этого ничего не знаю, господа; напротив, кажется, под Москвою вовсе не будет сражения.
-- Что вы! -- закричал Буркин, -- так вы поэтому не видели московской афиши? Вот она, прочтите-ка!
-- Странно! -- сказал Зарецкой, прочтя прокламацию московского генерал-губернатора. -- Судя по этому, должно думать, что под Москвою будет генеральное сражение; и если б я знал это наверное, то непременно бы воротился; но, кажется, движения наших войск доказывают совершенно противное.
-- Это какая-нибудь военная хитрость, -- сказал Ижорской.
-- Верно! -- заревел Буркин. -- Знаете ли что? Москва-то приманка. Светлейший хочет заманить в нее Наполеона, как волка в западню. Лишь он подойдет к Москве, так народ высыпет к нему навстречу, армия нахлынет сзади, мы нагрянем с попереку, да как начнем его со щеки на щеку...
-- Что это, брат? -- шепнул Буркин сотенному начальнику, -- по-каковски он это заговорил?
-- Уж не француз ли он? -- сказал великан, взглянув исподлобья на Зарецкого. -- Чего доброго: у него и ухватки-то все нерусские.
-- Нет, братец! верно, какой-нибудь матушкин сынок и вырос на французском языке; ведь эти кавалеристы народ всё модный -- с вычурами.
-- Позвольте вас спросить, полковник! -- сказал Зарецкой, -- вы родня госпоже Лидиной?
Ижорской покраснел, смутился и повторил с приметным беспокойством:
-- Лидиной? то есть Прасковье Степановне?..
-- Кажется, так. -- Да, что греха таить! я был с нею когда-то родня... А на что вам?.. Неужели и до вас слух дошел?..
-- О чем?..
-- Так, так, ничего! Да разве вы с ней знакомы?
-- Нет, я не имею этой чести; но искренний друг мой, Владимир Сергеевич Рославлев...
-- Рославлев? Так вы с ним знакомы? Бедняжка!..
-- Что такое? неужели его рана...
-- А разве он ранен?..
-- Да, ранен и лечится теперь у своей невесты.
-- У своей невесты! -- повторил Ижорской вполголоса.
-- Нет, батюшка, у него теперь нет невесты.
-- Что вы говорите? Его Полина умерла?
-- Хуже. Если б она умерла, то я отслужил бы не панихиду, а благодарственный молебен; слезинки бы не выронил над ее могилою. А я любил ее! -- прибавил Ижорской растроганным голосом, -- да, я любил ее, как родную дочь!
-- Боже мой, что ж такое с нею сделалось?
-- Эх, Николай Степанович! -- сказал Буркни, -- шило в мешке не утаишь. Что делать? грех такой. Вот изволите видеть, господин офицер, старшая дочь Прасковьи Степановны Лидиной, невеста вашего приятеля Рославлева, вышла замуж за французского пленного офицера.
-- Возможно ли?
-- Говорят, что этот француз полковник и граф. Да если б он был и маркграф какой, так срамота-то все не меньше. Господи боже мой! Француз, кровопийца наш!.. Что и говорить! стыд и бесчестье всей нашей губернии!
-- Граф? -- повторил Зарецкой. -- Так точно, это тот французской полковник, которого я избавил от смерти, которого сам Рославлев прислал в дом к своей невесте... Итак, есть какая-то непостижимая судьба!..
-- Судьба! -- перервал Ижорской. -- Какая судьба для таких неповитых дур, как моя сестрица... то есть бывшая сестра моя... Она сама лучше злодейки-судьбы придумает всякую пакость. Вчера только я получил об этом известие. Поверите ль? как обухом по лбу! Я было хотел скакать сам в деревню и познакомиться с новой моей роденькою; да сегодня дошли до нас слухи, будто в той стороне показались французы. Может быть, теперь они уж выручили его из плена. Пусть он увезет с собою свою графиню и тещу -- черт с ними! Жаль только бедной Оленьки. Сердечная, за что гибнет вместе с ними! Да во что б ни стало, если ее сиятельство с своей маменькой потащат Оленьку во Францию, так я выйду на большую дорогу, как разбойник, и отобью у них мою племянницу и единственную наследницу всего моего имения.
-- Позвольте спросить, Николай Степанович! -- сказал Ладушкин, -- от кого вы изволили слышать, что французы в наших местах? Это не может быть!
-- А почему не может быть?
-- Если они идут к Москве, так на что ж им сворачивать на Калужскую дорогу? Кажется, с большой Смоленской дороги сбиться трудно; а на всякой случай неужели-то они и проводника не найдут?
-- Эх, братец! не в том дело, что они идут или нейдут по Калужской дороге...
-- Нет, сударь, в этом-то и дело! Да, воля ваша, им тут и следа нет идти. Шутка ли, какой крюк они сделают!
-- Да что ты так об них хлопочешь, братец?
-- Помилуйте, Николай Степанович! ведь моя деревушка почти на самой Калужской дороге.
-- Так вот что! -- вскричал Буркин. -- Ах ты жидомор! по тебе, пусть французы берут Москву, лишь только бы твое Щелкоперово осталось цело.
-- Что ж делать, Григорий Павлович! своя рубашка к телу ближе. Ну, рассудите сами...
-- Да мне-то разве легче? Мы с тобой соседи: если твою деревню сожгут, так и моей не миновать того же; а разве я плачу?
-- Ведь вы человек богатый.
-- А ты, чай, убогой? Полно, братец! душ у тебя много, да душонки-то нет.
-- Перестаньте, господа! -- сказал Ижорской. -- Что вы? Мы знаем, что вы всегда шутите друг с другом; но ведь наш гость может подумать...
-- И, что вы? -- перервал Зарецкой, -- мы все здесь народ военный -- не правда ли?
-- А между товарищами какие церемонии? Что на душе, то и на языке. Но позвольте вас спросить, где же теперь приятель мой Рославлев?
-- Я слышал, что он уехал в Москву.
-- Да и теперь еще там, сударь! -- сказал лакей Ижорского, Терентий, который в продолжение этого разговора стоял у дверей, -- Я встретил в Москве его слугу Егора; он сказывал, что Владимир Сергеич болен горячкою и живет у Серпуховских ворот в доме какого-то купца Сезёмова.
-- Боже мой! -- вскричал Зарецкой. -- Владимир болен, а может быть, сегодня французы будут в Москве!
-- И бог милостив! -- прибавил Буркин, -- авось отстоим нашу матушку.
-- Чу! колокольчик! -- сказал Ильменев, выглянув в окно. -- Кто-то скачет по улице! Никак, Михаила Федорович?
-- Волгин? -- спросил Ижорской, привставая с скамьи. -- Он и есть! Ну, верно, не жалел лошадок: эк он их упарил!
Волгин, в форменном мундирном сюртуке, сверх которого была надета темного цвета шинель, вошел поспешно в избу.
-- Не торопитесь, скажу! -- отвечал глухим голосом Волгин.
-- Да говори, что нового?
-- Что нового? Замоскворечье горит, и как я выехал за заставу, то запылал Каретный ряд.
-- Что это значит?
-- Как? что такое?
-- Москва сдана без боя -- французы в Кремле!
-- В Кремле! -- повторили все в один голос. С полминуты продолжалось мертвое молчание: слезы катились по бледным щекам Ижорского; Ильменев рыдал, как ребенок.
-- Кормилица ты наша! -- завопил наконец, всхлипывая, Буркин, -- и умереть-то нам не удалось за тебя, родимая!
-- Бедный Рославлев! -- примолвил Зарецкой с глубоким вздохом.