Глава III
Солнце было уже близко к полудню, когда Симский, переменив лошадей в Подольске, миновал наконец село Коломенское и стал приближаться к Москве. День был ясный, погода тихая, воздух легкий и прозрачный, -- словом, одни только наносные бугры снега, которыми покрыта была большая дорога, напоминали о прошедшей бурной ночи. Вот вдали проглянул и начал подыматься Иван Великий, забелелись соборы и обрисовался на светло-голубых небесах опоясанный своею зубчатой стеною, усеянный башнями и обставленный царскими палатами, высокий холм кремлевский; потом зачернелась необозримая громада зданий, в которой сливались в одну сплошную и волнистую полосу бесчисленные избы простых обывателей, церкви, монастыри, брусяные хоромы зажиточных людей и каменные боярские дома с их вышками и теремами.
-- Ну что, Демин, -- сказал Симский своему денщику, который сидел на санном облучке рядом с ямщиком, -- видишь Москву?
-- Вижу, Василий Михайлович.
-- Бывал ли ты в ней когда-нибудь?
-- Никогда не бывал.
-- Так ты, видно, родом не из понизовья?
-- Никак нет, Василий Михайлович, и я, и батюшка мой, и дед, и прадед -- мы все родом из Великого Новгорода.
-- Ого, брат Демин! Да ты, я вижу, человек родословный: все родство свое помнишь.
-- Как не помнить! Ведь батюшка мой был человек грамотный, а прадедушка служил господину Великому Новгороду, в Шалонской пятине, в селе Александровском, волостным старостою.
-- Вот что! Ну, а как тебе, Демин, отсюда Москва кажется?
-- Хороша, Василий Михайлович! Ни дать ни взять как наш батюшка Великий Новгород, и Кремль, кажись, такой же; чай, только этакого собора нет, как наша святая София.
-- А вот приедешь, так посмотришь.
-- Что это там вдали белеется? -- спросил Демин ямщика, указывая па круглую башню, к которой паши путешественники быстро приближались.
-- Вон энта-то, с черной верхушкою? -- отвечал ямщик. -- Это Калужские ворота.
-- Ворота!.. Что ж, за ними уж и Москва пойдет?
-- Ну да, -- Замоскворечье.
-- Ого! Вот налево-то от Кремля -- Москва же?
-- Как же -- Москва! Вот прямо Белый город, полевее Чертолье, а там слободы.
-- А направо-то?.. Неужели это все Москва?
-- Коли пе Москва, а то что ж?
-- Что, новгородский уроженец, -- сказал Симский, заметив удивление своего денщика, -- видно, спеси-то в тебе убыло.
-- Конец-то есть, -- прервал ямщик, помахивая кнутом. -- А неча сказать, коли мне придется вас везти от Калужских ворот до Немецкой слободы, так я лошадок-то больно упарю.
-- Небось, брат, -- сказал Симский, -- дальше Знаменки не поедем.
-- До Знаменки только?.. Ну это что! -- рукой подать... Эй вы, други!
Наши путешественники въехали Калужскими воротами в ту часть Земляного города, или Скородома, которая, по своему местному положению, называлась и теперь еще называется Замоскворечьем. Кругом них царствовала мертвая тишина, изредка только попадались им какие-то нищие в лохмотьях, которые, однако ж, не просили милостыни, а, робко озираясь кругом, пробирались сторонкой вдоль домов, по большей части совершенно разоренных. Одни из этих прохожих, видя, что в санях сидят люди служивые, одетьге на немецкую стать, отворачивались и даже прятались за углами домов; другие, напротив, останавливались и, гордо посматривая на проезжих, провожали их взорами, в которых незаметно было ничего приязненного.
-- Что это, брат, -- шепнул Демин, толкнув локтем ямщика, -- едем мы городом, а людей не видим, и куда ни поглядишь, все пустые да разоренные дома. Вот хоро-минка преизрядная, а посмотри-ка: окна выбиты, двери настежь... вона опять домишко на боку... ворот нет, одни вереи остались... А это что?.. Кажись, не горело, а весь дом с корня разорен. Что ж это такое?
-- Да хозяев-то нет дома, -- отвечал ямщик.
-- Куда ж они подевались?
-- А кто их знает. Чай, перебрались все на Божедом-ку, а оттуда разбрелись по погостам.
-- Сиречь померли... Что ж это такое? Или у вас мор был?
-- Мор не мор, а много буйных головушек легло. Мы, служивый, едем теперь стрелецкой слободой.
-- Вот что!.. -- прошептал Демин, робко посматривая кругом.
В продолжение этого разговора ямщик, который ехал до того все прямо улицей, поворотил налево и, миновав обширный луг, выехал на Серпуховскую улицу. Тут стали с ними встречаться довольно часто и проезжие, и проходящие. Вот мимо наших путешественников промчался на красивом аргамаке боярский сынок в собольей шапке и бархатном зипуне с золотыми петлицами; вслед за ним проехала московская барыня в своем зимнем экипаже, то есть в обитом красным сукном огромном ящике, поставленном на длинные дровни. Этот неуклюжий возок запряжен был гусем в две лошади, из которых переднюю вел под уздцы конюх; позади, на полосках, стоял слуга, а впереди шли, разумеется шагом, два скорохода. Вслед за этим чинным поездом прокатил на лихой тройке в красивых пошевнях молодой купчик, а за ним протащился шажком архимандрит соседнего монастыря, в длинных лубочных санях, у которых не было кучерского места, потому что кучер, или, по-тогдашнему, повозчик, правил лошадью, сидя на ней верхом.
-- Ну вот здесь полюднее, -- сказал Демин, -- а все не то, как у нас в Новгороде. Там почитай всегда и на Софийской стороне, и в Славянском конце народ так и кишит.
-- Погоди, служивый, -- прервал ямщик, -- как выедем на бойкое место, так ты не то заговоришь. Здесь что! А вот как подъедем к Берсеньевскому мосту, так пронеси Господи! В базарный день проезду нет, а пуще обозы; иной раз всю улицу запрудят -- ни взад ни вперед! А сунься-ка наудалую, так тебя разом вверх копыльями!.. Да вот посмотри-ка вперед... вишь, как они дерут порожняком!.. Эва на!.. Ряда в четыре едут.
В самом деле, с каждым шагом вперед, на улице становилось теснее. Кому из московских жителей случалось ехать в базарный день от Москворецкого моста по Пятницкой, тот знает, что такое эти бесконечные обозы, а особливо едущие порожняком, которые скачут иногда сломя голову, потому что лошадьми или вовсе никто не правит, или правят мужички под хмельком, для которых в эту минуту море по колено В течение последних двух столетий обычаи русских крестьян почти вовсе не изме- нились, -- и в старину так же, как нынче, редкий мужичок, продав на базаре привезенный им товар, не завернет, бывало, в царское кружало, то есть в кабак; а уж если русский человек хватит лишнюю чарку, так вы его никак не заставите ехать по-немецки, то есть шагом или маленькой рысцою; он будет кричать, орать песни и скакать до тех пор, пока не одолеет его сон и вожжи не вывалятся из рук. Когда наши проезжие стали приближаться к Москве-реке, навстречу им, от Всесвятских ворот, хлынул один из этих безумных поездов. На переднем возу в нагольном тулупе нараспашку сидел рыжий детина, красный как маков цвет; заломив набекрень свою шапку, он гнал и в хвост и в голову саврасую лошаденку, запряженную в широкие розвальни. Вслед за ним неслись дюжины две порожних саней; в одних сидели и правили полупьяные, в других лежали и также правили вовсе пьяные мужики, а некоторые из подвод были оставлены совершенно на волю лошадей; и, надобно сказать правду, эти добрые крестьянские лошадки вели себя гораздо благоразумнее людей: они должны были скакать поневоле, но по крайней мере не обгоняли друг друга и не кидались из стороны в сторону. Вся эта разгульная ватага, не обращая внимания на крик и угрозы друтих проезжих, мчалась вдоль по улице, наполненной народом, зацепляя и ломая все, что ей ни попадалось навстречу.
-- Эк их черти несут! -- прошептал ямщик, завидев издали этот обозный ураган. -- Смотри-ка, смотри! всю улицу захватили, мошенники этакие!..
-- Эй вы, мужичье!.. -- гаркнул Демин. -- Иль не видите, кто едет?.. Держи к одной!
-- Куда вы лезете? -- закричал ямщик, грозя кнутом. -- Ах вы, борноволоки этакие, обломы проклятые!.. Держи правей!.. Держи правей!.. Тише вы, тише... дери вас горой!.. Ах вы, разбойники!.. Ну!!!
Это последнее восклицание сделал ямщик, лежа уже на боку подле своей пристяжной; ее подшибли раскатившиеся розвальни передового обозника, которые в то же время опрокинули и сани проезжих. Прежде чем они успели справиться, на них наехали еще две подводы, смяли остальных лошадей, изорвали всю сбрую и сшибли с ног Демпна, который хотел было своротить их в сторону.
-- Держите их, держите! -- заревел Демин, вскочив на поги.
-- Держите! -- закричали многие из проходящих, не трогаясь с места.
-- Держите! -- повторили уличные ребятишки, прыгая босиком по снегу и помахивая своими спущенными рукавами.
"Держи, держи!", и все расступались, чтобы пропустить этих хмельных мужичков, для которых, как я уже сказал, в минуту разгула всегда бывает море по колено.
-- Ну, правду ли я вам баил? -- сказал ямщик, подымая вместе с Деминым сани и пристяжную лошадь. -- Здесь, подле Всесвятских ворот, в базарный день бедовое дело! А на Берсеньевском мосту и того хуже: со всех сторон народ так и валит, вовсе проезду нет... Эге! -- продолжал ямщик, осматривая лошадей. -- Да сбруя-то вся хоть брось!.. Ах они шальные, пьяницы этакие!.. Смотри-ка, что понаделали!
-- Да, брат, -- сказал Демин, -- постромки никуда не годятся...
-- Что постромки!.. Ты посмотри-ка шлею на пристяжной... А дуга-то где?.. Оба гужа лопнули... Ну!.. Озорники этакие!.. Чтоб им до дому не доехать, проклятым!..
-- Да нельзя ли как-нибудь связать, чай, с тобой веревки есть?
-- Чего связать!.. Нет, уж делать нечего: побудьте здесь, а я как раз сбегаю.
-- Куда?
-- Да вот тут недалече живет у меня куманек, -- покучусь ему, авось даст хомут на коренную.
-- Так оставайся, Демин, здесь, -- сказал-Симский, -- а я пойду пешком. Послушай-ка, любезный, -- продолжал он, обращаясь к ямщику, -- как ты управишься, так ступай на Знаменку. Ты знаешь там дом стольника Данилы Никифоровича Загоскина?
-- Нет, батюшка.
-- Ну, а знаешь ли ты на Знаменке дом князя Хованского?
-- Большие каменные палаты... в три жилья... крыша такая узорчатая?
-- Ну да!
-- Как не знать.
-- Так насупротив-то крытые гонтом бревенчатые хоромы...
-- А! Знаю, знаю, батюшка! На дворе еще такая высокая голубятня, с длинным шестом, а на шесте-то петушок?
-- Ну, так приезжай же туда.
-- Ладно, батюшка, приеду.
Ямщик побежал к своему куму, а Симский, оставив при санях Демина, пошел к Всесвятским воротам. Эти ворота, сходные по своему зодчеству с нынешними Иверскими воротами, стояли на берегу Москвы-реки, у самого въезда на Берсеньевский мост, который назывался также и Всесвятским.
Этот мост, замененный впоследствии нынешним Каменным мостом, служил в то время единственным постоянным и падежным сообщением Замоскворечья с остальными частями города, потому что, вместо нынешнего Москворецкого моста, перекинут был через реку деревянный живой мост, то есть длинный плот без перил, по которому ездить не всегда было безопасно. Бе-рсеньевский каменный мост был вовсе не щеголеватой наружности, но зато весьма прочной постройки. На нем во всю длину выстроены были лавки, а под арками поднята вода, и у каждого быка стояло по водяной мельнице о нескольких поставах. На другой стороне Москвы-реки, против Всесвятских ворот, подымалась широкая четырехсторонняя башня с воротами, которыми, прямо с Берсеньевского моста, въезжали в Белый город. Эти ворота, которые давно уже не существуют, назывались Троицкими.
Симский с трудом мог продраться сквозь толпу проезжих и прохожих, которые теснились на Берсеньевском мост)'; но ему еще труднее было попасть в Троицкие ворота, потому что, за исключением узкого проезда, все пространство между ними и мостом было загромождено шалашами, мазанками, выносными очагами, на которых пекли лепешки, скамьями и лавочками с разным мелочным товаром, с поношенным платьем, со всякою ветошью и ломаным железом. Продавцы этого хлама, называемые в старину не купцами, а щепетилъниками, кричали во все горло, выхваляя свой товар и приглашая покупщиков. Посреди толпы шныряли сбитенщики со своими баклагами, разносчики гречневиков с конопляным маслом, медовой патоки с имбирем и знаменитого калужского теста без всякой приправы. Посадские бабы в коломенковых шубах и меховых шапках, горожанки в теплых ферезях с длинными рукавами, приказные в долгополых синих кафтанах, боярские слуги в нагольных тулупах и сотни разных праздношатающихся зевак лакомились этими сластями, толпились около лавочек, торговали, шумели, спорили и не давали никому прохода. Наконец Симскому удалось выбраться за Троицкие ворота. Оставив в левой стороне Крымский двор, он пошел вдоль стены Белого города; дойдя до Лебединого пруда, повернул мимо Царского сада, расположенного на берегу Неглинной, и вышел на Знаменку. Тут Симский должен был снова остановиться, потому что два обоза, из которых один тянулся от Чертольских, а другой от Арбатских ворот, съехались с третьим, едущим из Кремля, и захватили совершенно всю улицу. Тогда в Москве во многих местах, и почти на всех перекрестках, стояли нищенские избы или богадельни, в которых жили и питались мирским подаянием убогие и недужные люди. Эти богадельни служили также иногда приютом подкидышей, которые там и воспитывались, следовательно, почти всегда, как бесприютные сироты, поступали в число нищей братии, без которой и до сих пор наша доброхотная и христолюбивая Москва обойтись не может. Чтоб выждать, когда проедут обозы, Симский остановился у одной из этих нищенских изб. У самых ее дверей, на завалине, сидели две старухи и грелись на солнышке. Обе они были в овчинных шубейках, которых покрыши составлены были из разноцветных полинялых лоскутов. У одной были на ногах истасканные коты, другая была обута в поношенные лапти.
-- Ну вот, Федосьевна, -- молвила старуха в котах, не замечая, что близехонько подле них стоит прохожий барин, -- вот нам Господь Бог и весну дает. Эка теплынь, подумаешь!
-- И, что ты, голубка! -- отвечала старуха в лаптях. -- Что даст Господь опосля великого поста, а теперь мы еще и блинков не ели, так до весны-то далеко. Да что твоя Настька, не вернулась?
да полкалача!.. Ох, Федосьевна, обманывает она меня!
"Откуда это у тебя, Настька, орешки-то завелись, а?" -- спросила я. "Добрые, дескать, люди подали". А я себе думаю: "Врешь, проклятая, купила!" Ну, где слыхано, чтоб милостыню подавали калеными орехами!
-- То-то и есть, Федосьевна: приемыш все приемыш! А мало ли я с ней горя натерпелась! Вот ровно четырнадцать годков, как ее в Петров день подкинули; я взяла ее на свои руки, ноченьки целые не спала; выкормила рожком, сколько денег на молоко поистратила, а вот тебе и спасибо!..
Тут подошла к избе безобразная девчонка в лохмотьях, сверх которых висел у нее через плечо на мочальной веревочке сплетенный из лыка кошель.
-- А, это ты, Настька! -- сказала Кондратьевна. -- Поди-ка сюда, поди!.. Да постой, постой! -- продолжала она, схватив ее за руку. -- Куда ты?
-- В избу, бабушка, погреться, -- отвечала девочка Я вовсе окоченела.
-- Да полно, бабушка, отцепись, -- пусти!..
-- Погоди, голубушка, не замерзнешь. Ты мне скажи, где ты до этой поры таскалась?
-- Мало ли где: в Чертолье была, у Арбатских ворот, здесь, по Знаменке, ходила...
-- А много ли выходила?..
-- Так ты ничего не принесла?
-- Ломтика четыре хлебца.
-- Только-то? А что я тебе говорила: как пойдешь по Знаменке, зайди неотменно на двор к боярыне Марфе Саввишне Загоскиной?
-- Заходила, бабушка.
-- Ничего.
-- Врешь, врешь, негодная!.. Кто другой, а Марфа Саввишна всегда подает. Она -- дай Бог ей много лет здравствовать! -- нищую братию любит.
-- Да у них, бабушка, в дому что-то нездорово.
-- Нездорово?
"Пошла, пошла, -- не до тебя!" Вот я от него прочь да к девичьему крыльцу... постояла, постояла -- никто нейдет. Думаю: взойду в девичью, мне не впервые. Взошла, гляжу -- нянюшка Прокофьевна сидит да так и заливается слезами, на всех сенных девушках лица нет. Не дали мне словечка вымолвить: "Ступай, ступай! Бог подаст!.." -- "Кормилицы, -- сказала я, -- доложите вашей барыне..." -- "Куда докладывать! -- молвила Прокофьевна. -- До того ли ей теперь!" Да как вдруг завопит: "Ах ты, батюшка Hani, Данила Никифорович, снял ты со всех с нас голову!" А ключница Матрена -- такая злющая, завсегда лается, как вскинется на меня: "Убирайся, говорят, а не то я тебя голиком! Пошла, пошла!" Так по шеям меня и выгнала. Да пусти же меня, бабушка, в избу-то: я вовсе прозябла.
-- Постой, постой! Дай-ка мне свой кошель.
-- Добро, добро, -- прошептала Кондратьевна, -- я посмотрю... Ломоть, другой, третий... А это что? -- вскричала она, вынимая из кошеля медовую сосульку и пряничного конька с золоченой гривою. -- Это что?.. Ах ты, воровка-мошенница этакая!
Симский, который слышал весь разговор, не стал дожидаться конца этому розыскному делу. Ему было вовсе не до того. Он любил своего дядю как отца родного, а если девочка говорила правду, так с Данилою Никифоровичем случилось какое-нибудь несчастие или он был при смерти болен. Несмотря на то, что на улице было еще очень тесно, Симский пустился бегом по Знаменке. Пробираясь между возов, он вышел кое-как на свободное место и с ужасною тоскою и замиранием сердца добежал наконец до обширного двора, посреди которого стояли длинные хоромы дяди его, заслуженного стольника Данилы Никифоровича Загоскина.