Глава IV
Симский прошел всем двором, не встретив никого. В передней не было тоже ни души. Он вошел потихоньку в столовую; в этой комнате сидела под окном и горько плакала пожилая барыня, одетая по-домашнему: в штофной поношенной кофте и тафтяной юбке, которая была когда-то красного цвета. В то время давно уже вошли в употребление женские черевички, то есть башмаки; но эта барыня была обута, по старинному обычаю, в сафьянных сапожках, вышитых бисером. За поясом у нее висела связка ключей, а на голове надета была круглая бархатная шапочка с меховым околышем.
-- Ах, друг мой сердечный, -- вскричала барыня, -- Васенька!
-- Здравствуйте, тетушка! -- сказал Симский торопливо. -- Что дядюшка?
Марфа Саввишна всплеснула руками, ухватилась за шею племянника и, опустив голову на его плечо, громко зарыдала.
-- Ах, Боже мой, Боже мой! -- проговорил Симский. -- Да где же дядюшка?.. Покажите мне его.
Пойдем, мой друг, пойдем, -- сказала Марфа Саввишна, всхлипывая, -- я тебе покажу его!.. Не узнаешь ты своего дядю! -- продолжала она, заливаясь слезами.
"Господи! -- подумал Симский, идя вслед за своею теткою, -- так, видно, уж добрый мой дядюшка лежит в гробу?"
Пройдя несколько комнат, Марфа Саввишпа отворила дверь небольшого покоя и промолвила едва слышным голосом:
Ну вот, Василий Михайлович, гляди!
Симский, который воображал, что найдет в этой комнате своего дядю если не умершим, то, по крайней мере, при последнем издыхании, переступил с ужасом через порог, и вот что он увидел перед собою: старик лет шестидесяти пяти, но, по-видимому, довольно еще бодрый, сидел в креслах, обитых цветной камкою. Цирюльник, преважный немец с красной рожею и длинным носом, добривал б'ороду этому пожилому барину. Позади кресел стоял, как приговоренный к смерти, мрачный и угрюмый служитель с перекинутым через плечо белым полотенцем. Поодаль плакала втихомолку старая женщина, держа в руках серебряную лохань с рукомойником. На столе лежала полная пара немецкого платья и треугольная шляпа, а над ними висел на гвоздике огромный парик с длинными кудрями.
-- Дядюшка! -- проговорил с удивлением Симский.
-- А, здравствуй, брат Василий! -- вскричал Данила Никифорович. -- Добро пожаловать!
-- Так вы здоровы?
-- Слава Богу.
-- А я было как перепугался! Глядя на тетушку...
-- Ты подумал, что мне уж отходную читают? Ну, что с ней будешь делать: ревет себе, да и только!
-- Батюшка Данила Никифорович!..
-- Что, матушка Марфа Саввишна, иль еще вдоволь не наплакалась?
-- Да как мне не плакать? Ну посмотри на себя, на кого ты походишь?
-- А что и в самом деле: чай, годков десять с плеч свалилось?.. Дайте-ка мне зеркальце!.. Ступай, любезный, -- продолжал Данила Никифорович, обращаясь к цирюльнику, -- скажи дворецкому, чтоб он тебе заплатил.
вышел вон из комнаты.
-- Ну что, Марфуша, -- сказал Данила Никифорович, обтираясь мокрым полотенцем, -- ведь этак-то гораздо лучше?
-- Помилуй, батюшка, да что тут хорошего? А грех-то какой, грех!..
-- И, полно, жена!.. Коли нет греха стричь волосы, так какой же грех обрить себе бороду?.. Ведь это все едино. С нас будет и старых грехов, матушка, так новых-то выдумывать нечего.
-- Мне, батюшка, где с тобою спорить: я баба глупая, а послушай-ка, что говорят умные люди.
-- Умные люди! сиречь Максим Петрович Прокудин да Лаврентий Никитич Рокотов с братиею?..
-- А что, разве они люди глупые?
-- Нет, Марфа Саввишна, особенно Максим Петрович Прокудин крепко неглуп. Да ведь есть и старообрядцы люди очень умные, а заговори-ка с ними о православии, так они понесут такую околесную, что уши вянут.
-- Вот вздумал с кем равнять своих приятелей!
-- Да воля твоя, Марфа Саввишпа, в чем другом, а в упрямстве они старообрядцам не уступят. Чай, по-ихнему без бороды и в рай не попадешь.
-- А почем знать, батюшка? Что, если в самом деле...
-- Слышишь, что тетка-то говорит? -- прервал Данила Никифорович, улыбаясь. -- Ну, племянник, худо нам с тобою будет!
-- На него, сударь, не изволь ссылаться, -- сказала с жаром Марфа Саввишна, -- он человек служивый, хочет не хочет, а делай, что ему прикажут, этот грех не на нем. А тебя кто неволил? Ты ведь не служишь, живешь на покое, царского указа тебе не читали... Так из чего ж ты взял на душу этот грех? А коли, по-твоему, греха в этом нет, так ты бы хоть людей постыдился. Ну что ты теперь? На молодого парня не походишь, на старую бабу также, -- ни дать ни взять немец-булочник, что нам хлебы ставит!.. Уж если ты не пожалел своих седых волос, так пожалел бы меня, старуху!.. Мне стыдно будет в люди показаться: все добрые люди станут на меня пальцами указывать. Ведь я, батюшка, жена твоя, твой стыд -- мой стыд! И на что? и для чего?..
-- Я уж тебе толковал для чего, да ты слушать меня не хочешь.
-- Батюшка Данила Никифорович! не изволь на меня гневаться, может статься, я глупо скажу, а воля твоя: как ни толкуй, а по мне, что стриженая девка, что бритый мужик -- все едино. Я уж не говорю о том, что скажет Лаврентий Никитич Рокотов: он теперь и знаться с тобой не захочет...
-- Так что ж? Коли он любил пе меня, а мою бороду, так Господь с ними!
-- А что мне будет от Надежды Карповны, от Аполлинарии Степановны, от Нимфодоры Алексеевны?..
-- Батюшки мои!.. Да они меня со свету Божьего сживут, в гроб вгонят!.. "Что, дескать, Марфа Саввишна, ваш Данила Никифорович, говорят, бородку обрить изволил, немецкое платьице носит?.. Ну что, матушка, к лицу ли ему?" Господи, Господи! Как подумаю об этом, так у меня сердце и оторвется!..
-- Ну что, Марфа Саввишна, никак опять собираешься плакать? Добро, добро, ступай-ка лучше да похлопочи, чтоб нашему дорогому гостю комнату приготовили. Ему после обеда не худо будет отдохнуть, чай, устал с дороги. Ступай, матушка!.. Ступай и ты, Еремей, я еще погожу одеваться. А ты, Прохоровна, оставь здесь рукомойник и лохань, а сама убирайся в девичью, да коли у тебя такая охота рюмить -- так плачь там, будет с меня и жены... Поверишь ли, племянник, -- продолжал Данила Никифорович, когда они остались одни, -- замучили! Ревут да хнычут все утро, словно по покойнику.
-- Зато я не плачу, дядюшка, а очень рад... нашего полку прибыло.
-- Ну, брат Василий, не ждали мы тебя. Ведь и двух месяцев нет, как ты от нас уехал.
-- Да, дядюшка, я и сам не чаял попасть так скоро опять в Москву. Теперь абшита' взять нельзя: наш полк выступил в поход.
-- Покамест в Польшу. Князь Александр Данилович Ментиков оставил меня на время при себе. Недели две тому назад он послал меня с депешами в Смоленск и Калугу, дозволил завернуть на недельку в Москву, повидаться с родными, а там уж мне указано отправиться по прямому тракту к моей команде.
-- Вот что!.. Ну, рад, мой друг, что мы с тобой хоть недельку поживем вместе. Вот уж масленица на дворе, блинков с нами поешь, повеселишься... А, да, кстати, о веселье: мне сказывали, что сегодня у твоего приятеля, Адама Фомича Гутфеля, будет вечеринка, по-вашему -- ассамблея.
-- В самом деле? -- вскричал с радостию Симский. -- Так уж позвольте мне, дядюшка, я сегодня к нему поеду.
-- Ступай, мой друт! я затем и сказал тебе. Дело твое молодое, почему не повеселиться. Только знаешь ли что, племянник? В последний твой приезд ты не пропустил ни одной вечеринки; только, бывало, и слышишь: "Еду, дескать, к Адаму Фомичу на ассамблею". И теперь что-то не путем обрадовался. Уж не приглянулась ли тебе у Гутфеля какая-нибудь красоточка?.. Эге, брат! что ж ты этак покраснел?.. Неужели в самом деле?.. Мне сказывали, что у Гутфеля дочка такая пригожая... Послушай, племянник: я слышал от многих, что Адам Фомич старик добрый, богатый, знаю и то, что государь его жалует, а все-таки он купец и не нашей веры. Я человек не спесивый и немцев не чуждаюсь, а, не прогневайся, и я скажу: нашему брату, родовому дворянину, жениться на какой-нибудь купеческой дочке вовсе не приходится. Как бы муж ее ни любил, а все житье ей будет коротенькое: мужнина родня станет ее поедом есть, а посторонние будут смотреть на нее свысока, знаться с нею не захотят... Да еще и Гутфель-то захочет ли выдать свою дочь за русского: ведь они также крепко своей веры держатся.
-- Помилуйте, дядюшка! да я и сам ни за что не женюсь на дочери Адама Фомича.
-- А коли ты только так, ради одной потехи, хочешь бедную девку с ума свести, так это еще хуже. У нас на Руси за хлеб-соль и ласковый прием говорят спасибо, а ты хочешь... Эх, племянник, нехорошо!
-- Да почему вы думаете?..
-- Как не думать! Лишь только я об этом намекнул, так посмотри, как ты раскраснелся.
-- Ну, дядюшка, делать нечего: я лучше отдамся вам на дискрецию и всю правду скажу. Я точно повстречался у Гутфеля с одной девицею, которая зело мне по сердцу пришлась; но только эта девица русская и хорошего рода.
-- Право? А кто ж она такая?
-- Я видел ее три раза у Гутфеля; она приезжала к нему со своей теткой, Аграфеной Петровной Ханыковой.
-- С Аграфеной Петровной Ханыковой, у которой муж на службе в Азове?
-- Точно так, дядюшка.
-- А племянницу-то как зовут, не Ольгой ли Дмитриевной?
-- Да, Ольгой Дмитриевной.
-- Э, так это Запольская. Она так же, как ты, брат, круглая сирота: у нее нет ни отца, ни матери. Мы с ее родным дядею, Максимом Петровичем Прокудиным, старинные приятели.
-- Ах, Боже мой!.. Да я у него вчера ночевал, и он еще велел вам кланяться. Да что ж это, дядюшка: коли вы с ними знакомы, так как же я ни разу их у вас не видал?
-- Бабьи сплетни, братец! Жена моя стала выговаривать Аграфене Петровне, зачем она ездит в Немецкую слободу; та разгневалась, перестала к нам жаловать, а уж Марфа Саввишна сама ни за что на свете к ней не поедет.
-- Ну что, дядюшка, не правда ли, что Ольга Дмитриевна...
-- Да! Девица хорошая, умная и, говорят, очень благонравная. Ее осуждают, что она частенько по вечеринкам изволит ездить, и тетушку за это побранивают; а как их послушаешь, так они обе правы. Ольга Дмитриевна ездит з-тем, что это угодно тетушке, а Аграфена Петровна з-тем, чтоб племянницу повеселить^-- так и выходит, что они обе ездят поневоле. Да пускай себе и по охоте, -- беда небольшая. Пора нам перестать держать взаперти наших жен и дочерей; и добро бы еще это был коренной русский обычай, а то ведь нет: мы переняли его у татар.
-- Так вы думаете, дядюшка...
-- Так что ж, дядюшка?..
-- Да вот изволишь видеть: Максим-то Петрович ей вместо отца родного, а он человек упрямый, держится старины и не очень жалует вашу братию -- гвардейских офицеров.
-- Помилуйте!.. Да он меня так обласкал, такую атенцию во всем показывал...
-- Это само по себе. Прокудин вовсе не походит на какого-нибудь Лаврентия Никитича Рокотова: тот не стал бы и говорить с тобою; а Максим Петрович мужик умный, большой хлебосол и всегда рад угостить проезжего человека, кто бы он ни был; но только вряд ли выдаст за тебя племянницу, -- не то у него в голове. Он часто мне говаривал: "Коли посватается за Оленьку человек добрый, степенный, хорошего рода, русский по имени, русский по обычаю, -- так милости просим; а за какого-нибудь молодчика с бритой бородкою, который на немца смахивает, я ни за что ее не выдам". Да ты как вчера к нему попал?
-- Вовсе нечаянно: меня загнала к нему метель.
-- Ну что он с тобою поговорил?
-- Да все смеялся над Петербургом.
-- А ты?
-- А я за него горой стоял...
-- Ох, худо, брат!
-- Потом начал позорить наш мундир, над немцами подшучивать.
-- А ты?
-- А я за них заступался.
-- Но разве я мог отгадать...
-- Что Ольга Дмитриевна родная племянница Максиму Петровичу?.. Ну конечно, этого ты отгадать не мог. Да Максим-то Петрович тебе в дедушки годится, так пригоже ли тебе с ним заедаться? Я -- дело другое: у нас с ним бой равный. А ты что перед ним?.. Молокосос. И что за беда старику уступить? Да пусть он себе говорит что хочет.
-- Так поэтому, дядюшка, мне нечего и надеяться?
-- Да, племянник, большой надежды нет... Впрочем, почем знать? Попытка не шутка, а спрос не беда. Я съезжу прежде поговорить с теткою, а там, пожалуй, и в деревню- к Максиму Петровичу поеду, и если мы его уломаем, так теперь на слове положим, а там, как вернешься из похода, веселым пирком да за свадебку!.. Сегодня, может статься, ты опять увидишь ее у Гут-феля... Ведь вы, чай, там меж собой разговариваете?
-- Так ты, братец, поразговорись с нею хорошенько, рассмотри ее порядком и себя ей покажи. Вот, подумаешь, -- продолжал Данила Никифорович, -- когда государь Петр Алексеевич изволил учредить эти ассамблеи и указал на них бывать и женам и дочерям боярским, так мало ли крику-то было: "Последние, дескать, времена наступили, антихрист воцарился! Уж коли православный государь заводит такие богопротивные сходбища, так чего ждать путного?" А прежние-то пирушки лучше, что ли, были? Съедутся на вечеринку, начнется попойка; барынь и барышень нет, так стыдиться некого, -- пей себе в мертвую чашу! А как нарезкутся, так пойдут всякие непригожие речи, срамные холопские пляски, непотребные песни. То ли дело на этих ассамблеях. Как ты станешь бесчинствовать? Коли не постыдишься своей жены, так перед чужой будет совестно. Иной бы, пожалуй, хватил темную да вприсядку пошел, а тут нельзя! Выпьет стаканчик, другой -- да и к сторонке. А это также разве безделица? Теперь ты приедешь на ассамблею, увидишь девицу, она тебе приглянется; ты с нею поговоришь, познакомишься и если задумаешь на ней жениться, так знаешь, на ком женишься; не то что прежде: бывало, ты свою невесту и в лицо никогда не видывал, а чтоб промолвить с нею словечко -- да забудь об этом и думать! Под венцом она стоит в покрывале, кто ее знает, -- может быть пригожа, а может статься, и рожа-то на стороне! Меня точно так же венчали... Да я-то еще слава Богу: моя Марфа Саввишна была красавица. Когда в опочивальне она встретила меня без покрывала да поклонилась в пояс, так у меня сердце запрыгало от радости! С другими не то бывало: иному сваха наговорит и Бог весть что: грудь лебединая, и брови собольи, и с поволокою глаза... а уж разумница-то какая! что слово скажет, то рублем подарит!.. А там, посмотришь, приедет от венца, заговоришь с нею -- дура набитая, взглянешь на нее -- батюшки, пугало огородное: рябая, кривая, носатая!.. Вот тебе и с поволокою глаза!.. Ну, пожалуй, после залучи к себе сваху, потешься, отломай ей бока, а что прибыли: жена не башмак, с ноги не сбросишь!..
-- Так, дядюшка, так!.. Ассамблеи, а также и австерии поистине наиполезнейшие и зело премудрые учреждения. Ну, рассудите сами: какой я могу ожидать сатисфакции от супружества с девицею, которую не только не знаю персонально, но и в глаза-то никогда не видывал? Ведь жена, как вы сами изволите говорить, не башмак, вы его не станете носить, коли он натирает вам мозоль, а с женою-то что будешь делать?..
вот, кажется, за нами пришли... Что ты, Фаддей, кушанье готово?
-- Готово, батюшка, -- сказал слуга с низким поклоном, -- Марфа Саввишна изволит вас дожидаться.
комнаты, -- следует явиться к Адаму Фомичу молодцом. Смотри, брат, чтоб все немки, глядя на тебя, разахались; только сам-то не больно за ними ухаживай, -- помни, брат, охотничью пословицу: "За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь".