Глава VI
В Земляном городе, между Тверской улицей и Никитскою, в самом тупике, то есть в конце глухого переулка, стоял высокий брусяной дом с теремом и рундуком, или, по-нынешнему, террасой, над которой подымалась остроконечная кровля, подпертая двумя выделанными из толстых бревен огромными балясинами. Этот дом, принадлежащий думному дворянину Лаврентию Никитичу Рокотову, стоял посреди обширного двора, или, вернее сказать, огороженного поля, на котором во всяком немецком городе поместилось бы по крайней мере две площади, а при нужде и несколько улиц с переулками. Чтоб добраться обыкновенным ходом до хозяина дома, надобно было непременно пройти через запачканную переднюю, в которой оборванные холопы днем сидели на лавках, а ночью спали где ни попало: одни на конике, а другие вповалку на грязном полу. По праву рассказчика я могу вас избавить от этого, любезные читатели, и попрошу вас перенестись вместе со мною прямо в гостиную. Эту комнату можно было бы назвать, сравнительно с другими, довольно опрятной, если б в ней, хотя изредка, промывали стекла в окнах и хотя раз в году обметали по утлам паутину, которая со дня кончины супруги Лаврентия Никитича, то есть ровно три года сряду, оставалась неприкосновенной. Хозяин дома, Лаврентий Никитич Рокотов, бодрый старик лет шестидесяти, среднего роста, дородный, с длинной бородой, крутым широким лбом, навислыми бровями и угрюмым лицом, сидел за сытным завтраком, на котором не было ни гданской водки, ни сыру, ни голландских сельдей, ни немецких колбас, а была просто добрая настойка, жирный пирог с визигой, вяленая астраханская шемая, икра, балык и целые пирамиды разнородных блинов. С ним сидел Ардалион Михайлович Обиняков, тот самый худощавый барин, который на ассамблее Адама Фомича Гутфеля подсматривал исподтишка за Симским и Ольгой Дмитриевной.
-- Ну что, Ардалион Михайлович, -- сказал хозяир ведь пирог-то на славу испечен.
-- Да, Лаврентий Никитич, пирог диковинный!
-- Не прикажешь ли еще.
-- Всенижайше благодарю!
-- Так милости просим блинков!.. Ну что, каковы?
-- У, батюшки!.. Что это... так во рту и тают!
-- Право?.. Да, подлинно хороши!.. Ах да Аксинья! Истинно скажу, такой отличной стряпухи во всей Москве не найдешь... Изволь-ка вот этих, с припекою... Ну, что?
-- Преизрядные!..
-- В самом деле? Пожалуй-ка сюда... Да, недурны, а все не то, что мои любимые... Вот откушай-ка этих, со снетками.
-- Еще лучше!.. Пухлые, поджаристые!.. Вот это блины!.. Страпуха есть, Лаврентий Никитич, того и гляди язык проглотишь!"
-- Не бойся, любезный, не проглотишь. Кушай на здоровье, кушай!.. И я тебе помогу... Да что ж ты, Ардалион Михайлович, с одним блином не сладишь?.. Эх, брат, с тех пор, как ты нарядился немцем, так и кушать-то стал по-немецки.
-- Вы все еще, батюшка, изволите меня упрекать, зачем я по-немецки одеваюсь... Да помилуйте, Лаврентий Никитич! Уж я вам докладывал: что ж мне было делать? Неволя скачет, неволя плачет, неволя песенки поет. Я человек служебный, состою под вла-стию, а, вы знаете, всем магистратским указано ходить в немецких платьях. Вот товарищ мой, Степан Иванович Спешнев, стал было отнекиваться, так его тот же час на порог да в шею.
-- Так что ж?.. Не служи!..
-- Не служи! Вам хорошо, батюшка, вы проживете и отцовским благословением. Ведь покойник-то счету не знал своим отчинам, а я человек бедный... жена, дети...
-- Нет, любезный, я на твоем месте лучше бы с сумою пошел, стал бы питаться христовым именем... Ну, да и то сказать, человек на человека не приходит... Э, да что ж ты, любезный, перестал кушать?
-- Нижайше благодарю, Лаврентий Никитич, будет!
-- Так-то?.. Что ж это, первый блин да комом?
-- Какой первый -- помилуйте! Вот уж за полдюжину перешло.
-- Никоим родом не могу, Лаврентий Никитич, душа не принимает.
-- Вот то-то и есть, братец, набаловался ты у этих немцев, ведь они, чай, гостей-то своих счетным зерном кормят. Вот, примером, вчера на бесовском сходбище, у этого собачьего сына, Гутфеля, уж верно также для гостей ужин был; чай, по ломтику протухлого сыра да по селедке на брата -- кушай на здоровье! А что, Ардалион Михайлович, как ты свой ломтик сыру скушал, так другого и не попросил?
-- Кто? Я-с? Помилуйте, стану я эту немецкую дрянь есть! Я и на вечеринке-то у него был ради того только, чтоб пересказать вам...
-- Да, да!.. Ну, что эта дура, Ханыкова, была там со своей племянницей?
-- Была, Лаврентий Никитич.
-- Срамница!.. Что ж, они плясали?
-- Плясали, да еще как, батюшка: всех немок за пояс заткнули!
-- Бесстыдницы этакие!
-- Лишь только вошли, вся молодежь так к ним гурьбой и бросилась -- и немцы и русские; а они с ними и пошли тара-бара, -- и так и этак, и по-немецки...
-- Как! Неужели по-немецки?
-- Да, сударь! Я сам слышал.
-- Вот до чего дошли!
-- А пуще племянница -- так и режет!
-- Ну, пора дяде приехать!.. Я к нему писал. С сестрой Максиму Петровичу делать нечего -- она отрезанный ломоть, а племянницу прибрать к рукам не мешает, ведь он ей вместо отца родного... Что, чай, молодежь-то около них очень увивалась?
-- Да, сударь. За Аграфеной Петровною Ханыковой сильно ухаживал какой-то аптекарь, немец, а за Ольгой Дмитриевной Запольской вот этот офицерик, что месяца два тому назад...
-- Так он опять сюда приехал?
-- Видно, что так. Они все вместе изволили выплясывать. Сначала пошли минавею... Уж было чего посмотреть-- смех, да и только!
-- А что?
-- Да как ж батюшка, чем бы им думать о своей пляске, а они друг на друга смотрят. Надо поклониться направо, а они кланяются налево. Она то вспыхнет, то побледнеет, а он, пострел этакий, глядит на нее, да так глазами и ест!
-- Экий срам, экий срам!
-- Узнал ли ты, как зовут этого подлипалу? Спрашивал, сударь; говорят, какой-то... ну вот и позабыл! Помню только, что роду хорошего.
-- Да ведь нынче не узнаешь, любезный. Ты отпустишь холопа на волю, а он твоим прозвищем станет называться. Теперь это нипочем, -- как себе хочешь, так и прозывайся, истинно вавилонское столпотворение -- смешение языков!
-- Да, сударь, да, все перековеркано, Лаврентий Никитич, -- продолжал Обиняков, смотря в окно, -- к вам еще гость приехал... кажись, Герасим Николаевич Шетнев.
-- Да, точно, это он... Эй, Ванька, вели подать свежих блинов!.. Я не ждал его сегодня... Видно, есть что-нибудь новенькое...
-- Опять какая-нибудь немецкая выдумка, батюшка.
-- А вот посмотрим.
В комнату вошел барин лет пятидесяти, в шелковой ферязи, из-за которой подымался вышитый золотом высокий козырь, то есть стоячий воротник кафтана, также шелкового. Герасим Николаевич Шетнев принадлежал к числу недовольных тогдашнего времени; он был человек не глупый, большой краснобай и отъявленный ненавистник всяких нововведений и перемен, сближающих право-, славную Русь с этим окаянным Западом. Шетнев называл все эти преобразования немецким духом, и никто лучше его не доказывал, что этот немецкий дух есть дух антихристов. Он не сказал бы Петру Алексеевичу, как известный Кикин: "Ты говоришь, государь, что я умен да за то-то я тебя и не люблю: ум любит простор, а при тебе ему тесно". Нет! Шетнев любил, по его словам, резать правду, да только втихомолку, в кругу искренних своих друзей; но зато уж когда он сидел с ними в огромном покое с запертыми дверьми, за версту от передней, то надобно было его послушать. О, как доставалось тогда всем: и ближним боярам, и немецким генералам, и этим выскочкам-временщикам, и самому старшому, которого, впрочем, он в этих случаях никогда не называл по имени.
-- Милости просим, Герасим Николаевич! -- сказал хозяин, идя навстречу к своему гостю. -- Не ждал я тебя сегодня поутру.
-- Здравствуйте, Лаврентий Никитич, здравствуйте! -- промолвил Шетнев, садясь. -- Фу, батюшки, устал!
-- Устал? Отчего?
-- Как отчего? Уж я сегодня ездил, ездил!.. Сейчас был на Крутицах у Ивана Ильича Чуфаровского. Я застал у него всех наших: князя Андрея Юрьевича Шелешпанского, Абрама Васильевича Воропанова, князя Алексея Трофимовича Хворостинина, Софрона Саввича Возницыиа, Петрушку Сорокоумова... Поговорили, потолковали... Что, брат Лаврентий Никитич, час от часу не легче!
-- А что?
-- Да вот что: ты знаешь, что годов шесть тому назад наш батюшка -- дай Бог ему доброго здоровья! -- изволил обложить податью все дворянские бороды?
-- Как не знать! Ведь и с меня, старика, берут по шестидесяти рублей в год за то, что я, православный, не хочу на поганого немца походить... Нечего сказать, дай, Господи, ему доброго здоровья!
-- А вот Софрон Саввич Возницын говорит, что слышал от верных людей, будто б вместо шестидесяти станут брать с каждой бороды по сто рублей.
-- Ну, это еще что! То не беда, коли на деньгу пошла: пожалуй, бери себе!..
-- Бери себе! Хорошо, кому вмоготу; а вот Петруша Сорокоумов так и завыл.
-- Скажи ему от меня: не горюй, дескать, не без добрых людей -- помогут!
-- И князь Шелешпанский больно переполошился. -- Князь Шелешпанский? Да он богаче меня.
-- Богат, да не тороват. Ну, вот припомни мое слово: коли Возницын сказал правду, так этот скряга отмахнет себе бороду.
не такой человек. Я сегодня звал его к себе на блины... Что, он будет или нет?
-- Будет. Он хотел было ехать вместе со мною, да Чуфаровский также масленицу справляет, а ты знаешь князя: как он наляжет на блины, так ты с ним что хочешь, хоть в дубье прими, -- ни за что не отстанет.
Да> русский человек, -- любит покушать.
Я ему говорю: "Полно, князь Андрей, что ты на блины-то навалился!" А он и ухом не ведет. "Пойдем, говорю, князь, пора!" А он молчит да убирает за обе Щеки. Ну, нечего сказать, здоров есть! Как я стал прощаться с хозяином, так он между двух блинов пробормотал мне вдогонку: "Скажи, дескать, Лаврентию Никитичу, что я безотменно буду..." Ах, батюшки! Эка память, подумаешь, совсем забыл! Как я к тебе ехал, так знаешь ли, кого обогнал?.. Максима Петровича Про-кудина. Тащится нога за ногу в дорожной повозке, видно, прямо из своей серпуховской отчины.
-- Слава тебе Господи, давно бы пора приехать! -- А что?
-- Так, любезный, домашние дела. Ну что, пет ли у тебя еще чего-нибудь новенького?
-- Есть, Лаврентий Никитич, есть!.. Да вот погоди... Не Прокудин ли это въехал во двор?
-- Он и есть! -- вскричал хозяин, вставая.
Через полминуты вошел в гостиную Максим Петрович Прокудин, в дверях встретил его с низким поклоном Обиняков, хозяин принял с распростертыми объятиями, Шетнев также с ним облобызался. Когда, после обыкновенных приветствий и вопросов о здоровье, все опять уселись, двери снова распахнулись настежь, и в комнату вошел князь Шелешпанский. Этот сиятельный барин, ведущий свой род от удельных князей Белоозерских, заслуживает особенного описания.
За несколько месяцев до смерти своего родителя князь Андрей Юрьевич Шелешпанский поступил из недорослей в московское укилецкое войско новиком. Ему было тогда с небольшим двадцать пять лет. Похоронив своего отца, он ударил челом об увольнении его на покой ради всегдашней хворости, многоразличных недугов и крайнего телесного бессилия. Князь Андрей Юрьевич обыкновенно жил в своей коломенской отчине и только изредка приезжал в Москву повидаться с родными, из числа которых был и Лаврентий Никитич Рокотов. Этого отставного новика можно было назвать видным и красивым мужчиной; он был роста высокого, широк в плечах и очень дороден: румяное, полное лицо его, опушенное небольшою окладистой бородкою, казалось, также издалека, довольно благообразным; но зато в круглых огромных глазах его, похожих на слуховые окна, выражалось какое-то тупоумие, которое, однако ж, он не всегда оправдывал своими поступками и делами. Пошлый дурак во всем, он был не только не глуп, но даже очень смышлен, когда дело шло о том, чтоб дешево купить или дорого продать. Князь Шелешпанский был известный лошадиный охотник, или, вернее сказать, барышник, то есть он любил не лошадей, а лошадиный торг так, как любят его и понимают все дюжинные барышники и цыгане. У него никогда не бывало заветного коня. Он беспрестанно покупал, продавал, а всего чаще менялся лошадьми, и, надобно отдать ему справедливость, он был мастер этого дела. Никто не мог бы выгоднее его сбыть с рук испорченной лошади или променять какую-нибудь запаленную, разбитую клячу на доброго и здорового коня. Князь Андрей Юрьевич был очень богат и в то же время чрезвычайно скуп. Живя в деревне, он разъезжал по своим соседям, весьма редко угощал их у себя, а остальное время обедал и ужинал по очереди у своих крестьян. Однажды забрались к нему в кладовую как-то воры и украли тридцать окороков ветчины; это ужасное происшествие до того поразило князя Шелешпанского, что с тех пор, рассказывая о каком-нибудь случае, он всегда определял время покражею своей ветчины, то есть вместо того, чтоб сказать: "Это случилось тогда-то или в таком-то году", он обыкновенно говаривал, что это было или до покражи, или после покражи его ветчины.
-- А, князь Андрей! здравствуй, любезный! -- сказал Рокотов, обнимая своего гостя. -- Хорош молодец. Обещался ко мне на блины, а поехал к Чуфаровскому!
-- Ничего, Лаврентий Никитич, ничего, -- проревел князь Шелешпанский, -- нам не впервые в одно утро на двух блинах побывать, мы еще, благодаря Бога, постоим за себя.
-- Любезный друг, -- продолжал Рокотов, подводя Шелепшанского к Максиму Петровичу, -- прошу познакомиться: приятель мой и родственник, князь Андрей Юрьевич Шелешпанский.
-- Очень рад, батюшка, познакомиться с тобою, -- сказал Прокудин.
-- Просим любить и жаловать!.. -- пробормотал Шелешпанский. -- Имя и отчества вашего не знаю...
-- Окольничий Максим Петрович Прокудин, -- прервал хозяин.
Прокудин?.. Слыхали, батюшка, слыхали!
Ну что ж, дорогие гости, -- промолвил Рокотов, -- блины горячие на столе, милости просим!
Спасибо, Лаврентий Никитич, -- отвечал Прокудин, -- я уж поел.
-- А ты, князь Андрей?
-- Пожалуйте, пожалуйте!.. Я от этого никогда не отказываюсь.
Пока он справлялся с блинами, Лаврентий Никитич усадил своих гостей, и между ними начался следующий разговор.
Прокудин: Ну что, друзья сердечные, что у вас новенького?
Рокотов: Мало ли что? С тех пор, как государь Петр Алексеевич изволил пожаловать в Москву, у нас дня не пройдет без разных выдумок. Вот Герасим Николаевич хотел мне что-то сообщить...
Шетнев: Да, новая новинка, и вещь не шуточная. Слыхал ли ты, Лаврентий Никитич, что такое сенат?
Рокотов: Сенат?.. Нет, не слыхал.
Прокудин: Сенат?.. Постойте-ка!.. Ну да, я читал в книге о язьгческих царствах, что в древнем Риме был сенат, сиречь верховное судилище.
Шетнев: Так прошу знать и ведать, что сегодня учрежден в Москве правительствующий сенат.
Рокотов: Правительствующий, то есть который станет всем править?
Шетнев: Да, он будет и разрядные дела ведать, судить всякие тяжбы выше всех других приказов, и царскую волю объявлять, и указы рассылать...
Рокотов: Да это ни дать ни взять боярская дума...
Шетнев: Нет, любезный, сенат.
Рокотов: Да ведь в этом сенате будут заседать бояре?
Шетнев: Нет, Лаврентий Никитич, сенаторы.
Рокотов: А из кого же этих сенаторов понаделают?
Шетнев: Вестимо дело: из бояр.
Рокотов: Так и выходит по-моему, что боярская дума, что этот сенат...
Шетнев: Нет, любезный, разница превеликая: боярская-то дума, изволишь видеть, по-нашему -- по-русски, а сенат -- по-иноземному.
Рокотов: Что ж, от этого лучше, что ль, будет?
Прокудин: А как же! Посмотрите, как теперь дела-то пойдут.
Шетнев: Думных дьяков уже не будет, а вместо них будут обер-секретари.
Шетнев: Обер-секретари.
Рокотов: Так что ж? Крапивное семя как ни называй...
Прокудин: Что ты, что ты, помилуй! Коли думного дьяка будут называть по-немецки, так уж к нему, брат, с приносом не ходи"
Рокотов: А почему ж нет?
Прокудин: Как это можно! Станет он взятки брать -- сохрани Господи!.. Разве ты не знаешь: любого мошенника Ваньку назови Иоганном -- тотчас уймется воровать!
Рокотов: Ах ты, Господи, Господи!.. Видно, нечего делать... А знаешь ли ты, Герасим Николаевич, кого в этот сенат посадили?
Шетнев (вынимая из-за пазухи исписанный лист бумаги): Как же! Вот у меня и список есть.
Рокотов: Чай, все заморская братья.
Шетнев: Нет, имена-то русские.
Прокудин: Читай, читай!
Шетнев (читая): Во-первых: граф Мусин-Пушкин...
Прокудин: Уж коли граф, так какой русский!
Рокотов: Кто, Пушкин?.. Хуже всякого немца.
Обиняков: А спесь-то, сударь, какая... Фу-ты, батюшки! С тех пор как он изволил побывать в Неметчине, так и приступу к нему нет.
Рокотов: Куда!.. Он теперь с нашим братом и говорить не захочет. За морем побывал, умен стал! Ведь там народ все ученый; от последнего мужика до знатного барина все говорят по-немецкому. Там все лучше нашего: и скот, и люди, и дома... Что дома! Там, дескать, и звезды-то светят ярче нашего русского солнышка.
Прокудин: Читай, Герасим Николаевич, читай!
Шетнев (читая): Тихон Стрешнев.
Обиняков: Задушевный друг Адама Фомича Гутфеля.
Рокотов: Свой своему поневоле брат.
Шетнев (читая): Князь Григорий Волконский, Ми-хайла Долгорукий...
Шетнев (читая): Григорий Племянников...
Рокотов: Хорош молодец!.. С немецким пастором хлеб и соль водит!
Шетнев (читая): Князь Григорий Волконский, Ми-хайла Самарин и Василий Опухтин.
Рокотов: Василий Опухтин?.. Какой это Опухтин?
Шетнев: И я его не знаю.
Князь Шелешпанский (обтираясь салфеткою): Василий Опухтин?.. Мы с ним люди знакомые.
Рокотов: Ну что он за человек такой?
Князь Шелешпанский: Мужик добрый... плоховат немного. Вот тому годов пять... или нет!., это уж было по покраже моей ветчины... года три или четыре... купил он У меня вороного жеребчика, статей не отличных и передком слабенек... У меня в возу ходил, а ему продал за персидского аргамака. Уж он им любовался, любовался!.. Такой простофиля, что и сказать нельзя!
Рокотов: И, полно, Ардалион Михайлович, куда нам в сенаторы!
Шетнев: Правда, друг сердечный, правда! (Встает.) Ну, прощай, Лаврентий Никитич!..
Рокотов: Куда ты спешишь?
Шетнев: Да надобно, любезный, еще местах в трех побывать. Теперь еду на Берсеньевку, к Матвею Сидоро-вичу Баклановскому.
Шетнев: Изволь, братец, довезу. До свиданья, друг сердечный!.. Милости просим к нам, Максим Петрович! (Шетнев и Обиняков уходят.)
Князь Шелешпанский (вставая): И мне пора.
Рокотов: А ты, князь, куда?
Князь Шелешпанский: К Григорию Фаддеичу Тап-тыкову, он звал меня сегодня на блины.
Князь Шелешпанский: Да это что, Лаврентий Никитич! Так ли я, бывало, едал в старину. Вот однажды... давно уж, этак еще годов шесть до покражи моей ветчины, у князя Гагина, на завтраке, за спором дело стало; говорят мне: "Не съешь, дескать, князь, за один прием две дюжины блинов с припекою", а я говорю: съем! Вот подали блины, я присел, сначала полегоньку, а там как принялся вплотную, -- пошел да пошел!.. Как теперь помню -- так за ушами и пищит. Съел дюжину, съел другую, -- кричу: "Подавай третью!" Что ж, сударь, как сели мы после обедать, так я как ни в чем не бывало! Полгуся съел да ни одной похлебки не пропустил, а их было до восьми!.. Нет, теперь уж не то!
Князь Шелешпанский: Счастливо оставаться, Лаврентий Никитич!.. Прощенья просим, батюшка Максим Петрович! Прошу не оставлять меня вашей милостью!.. (Целуется с Рокотовым и Прокудиным; потом, низко поклонясь обоим, уходит.)