Глава VIII
Симский накинул свой форменный плащ и, сойдя со двора, повернул вниз по Знаменке к Кремлю. День был ясный, погода теплая, разумеется по-зимнему; самый умеренный морозец, без ветру, не допускал только портиться санному пути и придавал воздуху какую-то особенную легкость и живительную прохладу. Все жители Москвы справляли масленицу, то есть веселились, гуляли и катались по улицам. На каждом шагу встречались с Симским разодетые в пух слободские девки, посадские бабы, городские мещане и мужички под хмельком, которые, обнявшись друг с другом и пошатываясь из стороны в сторону, растабарывали и гуторили меж собою. Тут целая гурьба веселых горожанок шла посередине улицы и пела, немного на разлад, но зато во все горло, плясовую песню, под которую разбитной детина, медленно подвигаясь перед толпою, расстилался вприсядку. Подле питейного дома лихие песенники, окружив самоучку-музыканта, отпускавшего удивительные трели на берестовом рожке, заливались в удалой бурлацкой песне: "Вниз по матушке по Волге". Тут же, в одном уголку, народ умирал со смеху, глядя на медведя, который плясал с козою, и несколько шагов подалее толпился вокруг лубочного балагана, в которого заморский знахарь глотал огромные камни, дышал огнем и жупелом, ел хлопчатую бумагу и делал разные бесовские штуки. Мимо Симского, в широких пошевнях, покрытых коврами, и расписных санях, мелькали поминутно московские барыни, богатые купчихи и гостьи иноземные; то проезжал рысцою обитый полинялым сукном рыдван на полозках, из которого выглядывали набеленные старухи в собольих шапочках; то вдруг, как птица, пролетал мимо всех разгульный молодец на борзом казанском иноходце; одним словом, все веселились, гуляли, и Симскому от этого стало еще грустнее. Чтоб не смотреть на эти забавы, в которых он не мог и не хотел принимать никакого участия, Симский, пройдя несколько шагов по Неглинной, повернул Троицкими воротами в Кремль. В то самое время, как он, пробираясь к соборам, миновал дворец Бориса Годунова, с ним повстречались парные сани и кто-то проговорил громким голосом:
-- Здравствуй, Василий Михайлович!
Симский остановился, из саней выскочил молодой гвардейский офицер и бросился к нему на шею.
-- Мамонов! -- вскричал Симский, обнимая своего однополчанина. -- Вот уж никак не ожидал! Я думал, что ты при полку.
-- Нет, мой друг, я здесь в откомандировке. А ты какими судьбами?..
-- Меня отпустили па недельку повидаться с родными.
-- Так ты недолго здесь пробудешь?
-- Еще денька два или три.
-- А потом?
-- Отправляюсь догонять полк.
-- Счастливый человек!.. Да садись-ка, брат, в сани, поедем ко мне. Я живу близехонько, на Варварке, в доме дяди моего, Степана Ивановича Шеина.
Симский сел в сани к Мамонову. Через несколько минут они въехали во двор и остановились у небольшого кирпичного домика, вовсе не затейливой наружности.
-- Вот, как видишь, Василий Михайлович, -- сказал Мамонов, вылезая из саней, -- палаты небольшие, да зато в них тепло, и я живу один-одинехонек. Милости просим!
Когда они вошли в сени, им послышались в передней комнате голоса; казалось, о чем-то спорили.
-- Да погоди, тетка, сейчас вернется! -- говорил кто-то басом.
-- Чего годить! -- раздался в ответ писклявый голос, -- что мне, до вечерен, что ль, у вас дожидаться?
-- Ну, так и есть! -- сказал Мамонов, входя в переднюю. -- Это Игнатьевна. Здравствуй, голубушка!
-- Здравствуй, мой сокол ясный! -- пропищала, кланяясь в пояс, пожилая женщина в штофной шубейке и бархатной, опушенной куницею шапочке. -- Уж я тебя ждала, ждала!
-- Так подожди еще немножко, мы с тобой поговорим.
-- Ох, кормилец ты мой, часочки-то у меня счетные! Мне еще надо побывать у Спаса на Чигасах, а оттуда к Харитонию в Огородниках; не задержи меня, батюшка!
Мамонов и Симский отдали денщику свои плащи и, пройдя через столовую комнату и небольшую гостиную, вошли в угольный покой, в котором стояло несколько стульев, большой шкап, резной дубовый стол и кровать с белым пологом.
-- Садись, любезный! -- сказал Мамонов, снимая с себя трехцветную шелковую перевязь, которая была у пего надета по мундиру.
-- Ого! Да ты в полном параде, -- сказал Симский, -- шарф через плечо.
-- Как же, Василий Михайлович: я был в Сенате; мне там читали царский указ.
-- Указ? О чем?
-- А вот, изволишь видеть: у нас теперь война с турком, и велено забирать на службу всех взрослых недорослей из дворян, неслуживших новиков и всяких разночинцев, которые еще молоды и здоровы, а под разными предлогами отбывают. от царской службы и проживают в Москве. Вот как пошел перебор, так все эти тунеядцы, которым бы только на боку лежать да ничего не делать, и бросились вон из Москвы, кто куда попал. Меня для этого и прикомандировали к Сенату, чтоб я их везде отыскивал, хватал и представлял на службу; об этом мне и указ сегодня читали. Эх, Симский, счастлив ты: будешь драться с турками, станешь бить этих басурманов, в плен брать, а я... Правда, и я буду брать в плен матушкиных сынков, сорокалетних недорослей и этих мироедов, которые называют себя дворянами, а дворянской службы нести не хотят. Да какая мне будет от этого сатисфакция? Ведь уж тут доброй манерою не кончишь. Хлопот не оберешься, брани также. Все московские барыни, а пуще барышни, закидают меня каменьями... Ну, нечего сказать, вынулся мне жеребьек!.. Добро бы еще оставили меня в Санкт-Петербурге, а то живи здесь -- в этом захолустье.
-- Вот как!.. Так ты называешь Москву захолустьем?
-- А как же прикажешь ее назвать? Неужели такой же резиденцией, как наш Санкт-Петербург? Нет, любезный: кто привык обходиться с людьми эдюкованными ' и понасмотрелся иноземных обычаев, тому здесь какое житье? Так ли веселятся и проводят время в нашей резиденции!.. Конечно, и здесь бывают ассамблеи, да только ни дать ни взять -- шарман-катеринки: заведут их -- они, как будто живые, танцуют, не заведут -- так просто сидят как разряженные куклы. А что за кавалеры!.. Посмотришь, иной одет как человек, в немецком кафтане, в парике, подымет даму как следует, а примется танцевать -- фу, батюшки!.. В какие позитуры становится, что за ухватки!.. Так и смотришь, сейчас пойдет вприсядку!.. Заведешь с ним какую-нибудь конверса-цию, он выпучит глаза, слушает и не понимает самых обыкновенных речей. Да что и говорить! В Москве не токмо народ ординарный, но даже люди принципиальные, только бороды себе выбрили, а рожи-то у них все немытые! Нет, Василий Михайлович, наша резиденция не то!
-- Ну, конечно, Андрей Степанов; однако ж и Москва...
-- Что Москва?.. Москва просто русский город.
-- А разве наш Санкт-Петербург город не русский?
-- Нет, любезный, извини!.. Санкт-Петербург город немецкий, знаешь, этак... как бы тебе сказать?.. Европа!.. А здесь что? И люди, и дома, и обхожденье -- все на русскую старинную старь. Здесь, брат, и с деньгами пропадешь: ничего нет порядочного. Пива хорошего не отыщешь, изрядного голландского сыру не спрашивай, уж о добром гамбургском кнастере или старом францвейне и не заикайся. Деревня, братец, деревня!
-- Хороша деревенька!
-- Велика!.. Да что в этом толку. Знаешь пословицу...
-- Полно, Мамонов! Ты позоришь Москву, потому что тебе скучно, а скучно оттого, что ты в ней никогда не живал.
-- И дай, Господи, никогда не жить! Знаешь ли, Василий Михайлович, чем я отвожу себе душу?.. Одна только забава и есть!.. Ты видел в передней старуху?
-- Видел. Кто она такая?
-- Самая знаменитая московская сваха, Федосья Игнатьевна по прозванию Перепекина.
-- Сваха? Да разве ты хочешь жениться?
-- И пе думаю... Ну, брат, видно, здесь в Москве залежалых-то невест довольно. Недели две тому назад Игнатьевна явилась ко мне от какой-то вдовушки, которая видела меня у Гутфеля, и с тех пор отбою нет: что ни день, то новая невеста.
-- И это тебя забавляет?
да и только!.. А сверх того, если я проживу здесь месяца три или четыре, так уж верно всех московских невест поодиночке переберу; коли сам не женюсь, услужу приятелю. Да не хочешь ли, Симский, я тебе как раз невесту найду?
-- Нет мой друг, моя невеста не здесь.
-- А где же?
-- Да Бог знает. Может быть, в чистом поле, а может статься, и под какою-нибудь турецкой фортецией: булатная сабля, свинцовая пуля, чугунное ядро -- вот мои невесты, Мамонов, других суженых у меня не будет.
-- И, полно братец! живой живое и думает. Да что это с тобою сделалось?.. Ты в самом деле грустен... Что ты, любезный, с похорон, что ль?
-- Так, ничего... пройдет!
-- А вот постой, я тебя развеселю, -- сказал Мамонов, отворяя дверь в гостиную.
-- Федосья Игнатьевна, -- закричал он, -- милости просим сюда!
Игнатьевна вошла в комнату, перекрестилась на икону и поклонилась низехонько хозяину и гостю.
-- Садись-ка, любезная, к нам поближе, -- продолжал Мамонов, указывая ей на порожний стул.
-- Присяду, батюшка, присяду! -- молвила Игнатьевна, садясь. -- Не прогневайся, езды-то у меня много, а коней всего одна бессменная пара, да и так уж старенька, шестой десяток служит.
-- Ну что ж, Федосья Игнатьевна, поговорим-ка о деле.
-- Да как же это, кормилец, у тебя гость?
-- Ничего, это мой задушевный друг: при нем все можно говорить.
-- Так, батюшка, так!.. Ну что, сударь, ты вчера, как обедня отошла у Николы в Пыжах, изволил быть на паперти?
-- Как же! Ведь ты меня видела?
-- А видел ли ты, мой сокол ясный, барышню, с которой я шла рука об руку?
-- Что ж, эта барышня та самая невеста, о которой ты мне говорила?
-- Да, батюшка, да!
-- Видел.
Что, мое красное солнышко, правду ли я тебе сказала -- красавица!
-- Кто?.. Эта барышня? Эх, Федосья Игнатьевна, ну не грешно ли тебе так людей морочить? Что она за красавица?.. Набелена, нарумянена...
-- Нос в пол-аршина.
-- Уж и в пол-аршина!.. Что ты, кормилец!.. Нос как нос, поменьше твоего будет.
-- Я, Игнатьевна, дело другое: я мужчина и человек рослый, а она девица и собой-то больно невеличка.
-- А что ж тебе, батюшка, Сухареву башню, что ль?
-- Да воля твоя, Игнатьевна, по мне лучше Сухарева башня, чем этакий недоросток. Я жену в кармане носить не хочу.
-- В кармане? Не упрячешь, батюшка!!
-- Она же, кажется, на левую ножку изволит прихрамывать.
-- Прихрамывать? Что ты, батюшка, перекрестись!
-- И глазки-то у нее... не прогневайся, любезная...
-- Что глазки?
-- Да так! Немножко врозь посматривают.
-- Что, что?.. Так она, по-твоему, коса?
-- Есть грешок, Игнатьевна.
-- Коса!! Да что ты, сударь, вчера до обедни-то не хлебнул ли?
-- Двух передних зубков, кажется, нет.
-- Тьфу ты, окаянный этакий! -- вскричала старуха, вскочив со стула. -- Да что ж ты, в самом деле, всех моих невест цыганишь, что я тебе дура, что ль, досталась?
-- Ну, полно, Федосья Игнатьевна, не гневайся! -- сказал Мамонов, усаживая ее опять на стул. -- На-ка вот тебе за труды, -- продолжал он, подавая ей два рублевика. -- Что ж делать, коли мне так показалось.
-- Показалось! -- повторила Игнатьевна все еще несколько сердитым голосом. -- Вишь, какой зубоскал!.. Чего тут показаться?.. Благо ты господин-то добрый и тороватый, а то бы я давно перестала к тебе жаловать!.. Вот то-то и есть: дали вам повадку, голубчики!.. Бывало, в старину, хочешь верь, хочешь не верь, а уж невесты тебе не покажут. Видишь, что выдумали: изволь товар лицом продать!.. А кто на вас угодит?.. То не так, другое не этак... Ох вы, баловники этакие!
-- Да ведь так-то лучше, Федосья Игнатьевна. Теперь жених пеняй на себя, а прежде, бывало, за все отвечает сваха. Что, любезная, скажи-ка правду: чай, тебе иногда доставалось на орехи?
-- Ну, конечно, батюшка, всяко бывало. Уж наше дело таковское. Бывало, угодишь, так матушке Федосье Игнатьевне челом; а не угодишь -- так старую чертовку Игнатьевну позорят на чем свет стоит.
-- А этак, случится, и потасовку зададут?
бедность моя, не стала бы я по вашей братье шататься... Ну что, молодец, так эта невеста тебе не люба?
-- Нет, Федосья Игнатьевна, подавай другую.
-- Подавай другую!.. Эва как поговаривает!.. Да разве невесты-то блины?.. Подавай другую!
-- На-ка вот тебе еще рублевик... Полно, голубушка, не скупись: что есть в печи, все на стол мечи!
-- Спасибо, кормилец, спасибо!.. Ах ты, мой сокол ясный! Хотелось бы мне тебе послужить... Да ты, Андрей Степанович, человек-то бедовый!.. Видишь, какой привередник!.. Ну, так и быть -- скажу! Уж только и ты, батюшка, не забудь меня, старуху. Есть у меня на примете невеста -- и хороша, и пригожа, девица рослая, не то чтобы очень дородная, а этак, знаешь, наливное яблочко: свежая, румяная, глаза голубые, брови черные... Да это еще ничего, -- богатство-то какое!.. Покойный ее батюшка тридцать лет сряду был якутским воеводою, а ведь там воеводам житье! От царя земного далеко, а царь небесный грешников милует, так делай что хочешь -- своя рука владыка. Ты, чай, изволишь знать, Сибирь-то золотое дно. Там, говорят, из черных соболей нагольные тулупы носят, а простых куниц никто и даром не берет, так есть около чего ручки погреть!.. Да он таки и понагрел их, дай Бог ему царство небесное! Легко вымолвить: тридцать годов на воеводстве просидел!.. А дочка-то у него одна-одинехонька осталась, делиться не с кем... Ну, что?.. Неужели ты, кормилец, и эту невесту охаешь?
-- А вот как посмотрю.
-- Тебе бы все смотреть!
-- Нельзя без этого, Игнатьевна... Э, да постой, любезная!.. Давно хочу тебя спросить: я недели две тому назад познакомился на ассамблее у Стрешневых с одной барыней-- не знаешь ли ты ее? Аграфена Петровна Ханыкова...
-- Как, сударь, не знать!.. Я у нее зачастую бываю. Приношу всякую всячину: то кружева и ленточки, то шелковые платочки. Ведь я человек бедный, батюшка, веем промышляю. Да что ты о ней изволишь спрашивать? Разве она овдовела?
-- Нет, Игнатьевна: с ней живет племянница.
-- Ольга Дмитриевна?.. Вишь, ты какой!.. Губа-то У тебя не дура, батюшка!
-- А что?
-- Как что? Да Ольга Дмитриевна не то что всякая другая, это, сударь, нещечко! Собой красавица, богатство большое, родство знатное, ни отца ни матери... Нет, Андрей Степанович, тут взятки-то гладки!
-- И, полно, Игнатьевна! Коли Ольга Дмитриевна невеста...
-- Невеста, сударь, невеста, да только не твоя.
-- А почему ж не моя?
-- Да потому, батюшка, что она уж просватана. Симский побледнел.
-- Просватана? -- повторил Мамонов. -- За кого?
-- Ох, молодец, крепко-накрепко заказано не сказывать... А я все-таки скажу... назло ему скажу... скряга этакий!.. Я, батюшка Андрей Степанович, часто хаживала к одному богатому женишку, князю Андрею Юрьевичу Шелепшанскому; его уж давно разбирает охота жениться, и он также куда браковал невест; да только не так, как ты, кормилец: он все добивался богатой невесты. Вот я, сударь, и приискала ему одну купеческую дочку-- лет этак под сорок и собою некрасива: рябая, черномазая... да зато вся в жемчугах; у отца чугунные заводы, рыбные ловли в Астрахани и всего только две дочери. Сегодня поутру я зашла об этом поговорить с князем Андреем Юрьевичем, а он мне и слова не дал выговорить. "Спасибо, дескать, Игнатьевна, за твою службу и труды, а я уж покончил; мой двоюродный братец, Лаврентий Никитич Рокотов, высватал мне богатую невесту. Вчера по рукам ударили, а на Фоминой будет и свадьба". -- "Ах, батюшка, -- молвила я, -- да дай же порадоваться твоей радости, -- скажи мне имечко нареченной; может статься, и я ее знаю". Князь Андрей Юрьевич учал отнекиваться, а я все приставала. Вот он помялся, помялся, да и сказал мне, что Максим Петрович Прокудин выдает за него племянницу свою, Ольгу Дмитриевну Запольскую и что уж это дело совсем поконченное. Как я стала с ним прощаться, так говорю ему: "Батюшка, милостивый князь, я много для тебя потрудилась, не одну пару чеботов истоптала и денно и нощно заботилась о том, как бы тебе угодить, не забудь же теперь меня на такой радости, -- пожалуй мне, старой сиротинке, хоть что-нибудь на хлебец!" Ах, батюшки, как его, сударь, стало коробить!.. Инда в пот ударило! Учал он ходить по комнате и туда и сюда, гляжу: пошел ж себе в чуланчик... Уж он там шарил, шарил!.. Вот изволит опять идти -- такой красивый, так и пышет! Подошел, да и сунул мне в руку... что ж ты думаешь, кормилец?.. Полтинник!.. Да еще проткнутый, -- видно, с какой-нибудь мордовки! "На, дескать, Игнатьевна, у меня его не берут, а ты везде шатаешься, у тебя с рук сойдет".
-- Неужели ты, Федосья Игнатьевна, взяла?
-- Что ты, батюшка! Я этот дырявый полтинничек положила ему на стол, низехонькNo поклонилась да сказала: "Прими, батюшка, Христа ради!", а сама и вон. Вот, сударь, скряга-то!
-- Да, хорош! И за него выдают Ольгу Дмитриевну!
-- Право?
-- У, батюшка!.. Детина такой ражий, дородный... что вы, молодцы! Обоих-то вас сложить, так его одного не будет.
-- Вот как!
-- Да, сударь, да!.. Не будь он такой скула, так нечего сказать, жених недюжинный!.. Э, да что толковать об этом шмольнике. Ты мне лучше скажи, батюшка, хочешь, что ль, посмотреть воеводскую-то дочку?
-- Как же, Игнатьевна, хочу.
-- Так изволь, сударь, знать, что она завтра будет у Троицы на Кулишках, после ранней обедни, милостыню нищим раздавать, и я с ней вместе буду.
-- У Троицы на Кулишках! Где ж это?
-- Ничего, батюшка, я твоему Федоту растолкую, так он тебя прямехонько довезет. Ну, мое красное солнышко, -- промолвила Игнатьевна, вставая, -- заболталась я с тобой!.. А дела-то у меня, дела, Господи Боже мой!.. Прощенья прошу, батюшка! Смотри же, не забудь, завтра после ранней обедни...
-- Небойсь, Федосья Игнатьевна, не забуду. Прощай, любезная!.. Ну что, -- продолжал Мамонов, обращаясь к своему гостю. -- Какова моя сваха?.. Э, да ты никак стал еще грустнее!.. Что это с тобой?
-- Так, что-то нездоровится.
-- Катайся больше, любезный, так все пройдет. Знаешь ли что, Симский, приезжай завтра ко мне пораньше, поедом вместе смотреть воеводскую дочку.
-- Нет:, Мамонов, я сегодня в ночь или завтра чем свет уеду отсюда.
-- Сегодня? Да ведь ты хотел пробыть в Москве еще дня два или три.
-- Ни за что на свете!
-- Что, брат, видно, правду говорил, видно, Москва-то не Санкт-Петербург?
-- Да, мой друг! Мне скучно, мне тошно здесь... так душа и рвется! Скорей бы туда, где пули посвистывают и люди валятся как снопы!.. Вот как, Бог даст, догоню наш полк да под турецкими ядрами почерпну водицы в Дунае, так авось тогда на душе-то у меня будет повеселее. Прощай, Мамонов!
-- Прощай, Симский, -- сказал Мамонов, обнимая своего приятеля. -- Коли Господь поможет тебе отличиться, так вспомни, друг сердечный, и пожалей обо мне. Я бы от тебя не отстал.
На другой день, рано поутру, из Калужских ворот выехала на Серпуховскую дорогу лихая ямская тройка. В открытых пошевнях лежал закутанный в медвежью шубу Симский, впереди на облучке сидел денщик его, Демин.
-- Ну, что ж вы стали поперек дороги? -- закричал ямщик, сдерживая лошадей.
Симский приподнялся. В пяти шагах от него стоял большой возок, двое слуг помогали кучеру перепрягать коренную лошадь.
-- Возьми полевее, -- сказал Симский, -- их не переждешь.
Дмитриевна Запольская; подле нее сидел Максим Петрович Прокудин.
-- Ну что ж ты? -- сказал Демин ямщику. -- Коли выбрался на торную дорогу, так ступай!
-- Эй вы, соколики! -- гаркнул ямщик.