Глава III
В среду на Фоминой неделе, часу в пятом после обеда, народ гулял толпами по широкой улице села Вздвиженского. На барском дворе заметно было необычайное движение. Вся господская дворня занималась приготовлением к наступающему торжеству. Одни выкатывали из погребов бочки с пивом, другие ставили на дворе длинные столы для угощения меньших братьев христовых, то есть нищих, увечных и недужных, которые начинали уже понемногу собираться изо всех окрестных мест в село Вздвиженское на свадебный пир к боярину Максиму Петровичу Прокудину. Перед самым господским домом толпились в праздничных нарядах крестьянские старухи, молодые бабы и красные девицы; они смотрели в окна, как их барышня, государыня Ольга Дмитриевна, изволит справлять свой девичник.
-- Смотри-ка, смотри! -- молвила одна старуха, толкнув локтем свою внучку. -- Вон видишь, за столом-то сидят?
-- Вижу, бабушка.
-- Это все боярские дочки.
-- Да их что-то немного.
-- Да, маленько!.. Вот две-то, что сидят подле нашей матушки Ольги Дмитриевны, с правой руки, дочки боярина Шетнева, а с левой... вон энта... белобрысая-то... это, кажись, внучка кадыковского барина, Карпа Саввича Пыжова... А уж других-то я не знаю.
-- Чай, из Москвы понаехали. Да какие же они, бабушка, все пригожие!..
-- Эх, дитятко! кому ж и быть-то пригожим? Боярские дочки сладко едят, живут в холе... что им делается!.. А все далеко им до нашего красного солнышка, нашей родной-то Ольги Дмитриевны, дай ей Господи много лет здравствовать!.. Эка пава, подумаешь!
-- Бабушка, -- прервала одна молодица, -- да что ж это наша барышня-то... гляди-ка... кровинки нет в лице!.. И головку-то изволила понурить...
-- Эх ты, глупая, глупая, -- молвила старуха, покачивая головою, -- да где видано, чтоб невеста ухмылялась? Чай, и ты на своем девичнике зубы-то не скалила?
-- Кто? Она? -- подхватила пожилая баба. -- Да она на своем девичнике только что не плясала, словно не ее замуж выдавали.
-- Ну, Авдотья, -- сказала старуха, -- так недаром же тебя муженек-то поколачивает! Коли ты такая озорница, что и в невестах не плакала...
-- Эх, бабушка, да коли не плачется...
-- Так ты бы хренку понюхала, дура этакая!.. Ведь старые люди говорят: коли девка в невестах не плачет, так наплачется вдоволь замужем.
-- А что, Потапьевна, -- спросила пожилая баба старуху, -- что говорят о женихе?
-- Да говорят, что он и собой молодец, и отчин много, и роду княженецкого...
-- Ну, слава тебе Господи! А что, он завтра, что ль, приедет с поездом прямехонько в церковь Божию?
-- Нет, Федосья, Прокофий Сидорыч говорил при мне батьке Филиппу, что жених приедет к нам сегодня и переночует здесь на селе со всем своим поездом. Для них... вон там за речкою, на верхнем порядке десять дворов отведено... Постойте-ка!..
-- Что, бабушка?
-- Никшни, Аксютка! Кажись, в дому-то собираются петь!.. Чу!
Ласточка, касаточка,
Не вей гнезда во высоком терему:
Уж не жить тебе здесь и не летывать!..
-- Что ж это они? -- шепнула старуха.
-- Да это, кажись, песня-то не свадебная, а подблюдная.
-- Знать, обмишулились, -- сказала молодица.
-- Эй вы, голубки, -- закричал крестьянский парень, подбегая к бабам, -- что вы здесь глаза-,то пялите?.. Ступайте за околицу.
-- А что? -- спросила старуха.
-- Жених с поездом едет.
-- Ой ли?
-- Право так!
-- То-то же! Ведь ты, Фомка, озорник, пожалуй, даром нас перебулгатишь!
-- Вот те свят -- едет! Весь народ и валит из села.
-- Да что ж, он близко, что ль?
-- Бают, уж выехал из господской засеки и подымается на горку.
В полминуты на барском дворе не осталось никого, и даже дворовые люди, покинув свою работу, пустились бегом за остальными мужиками, которые спешили все навстречу к жениху. У самой околицы приходский священник, отец Филипп, держа в руках крест, дожидался, со всем церковным причтом, суженого боярышни Ольги Дмитриевны. Позади него стоял, с хлебом и -- солью, дворецкий, Прокофий Сидорыч Кулага. Народ толпился по обеим сторонам дороги. Разумеется, все стояли без шапок. Прокофий Сидорыч, как человек опытный и бывалый, посматривал заботливо на православных, стараясь заметить, нет ли в числе их какого-нибудь недоброго человека. Вот толпа заколыхалась, народ расступился: старая, безобразная баба, опираясь на клюку, вышла вперед и остановилась на самой дороге. Прокофий Сидорыч нахмурился.
-- Послушай-ка, Антон, -- шепнул он дворовому парню, который стоял подле него, -- ведь эта старуха... вот что вышла вперед... кажись, кадыковская ворожея, Савельевна?
-- Да, Прокофий Сидорыч, она.
-- Зачем пожаловала, старая чертовка!.. Знаем мы их!.. Поди-ка, скажи ей, чтоб она убиралась подобру-поздорову... нам этаких гостей не надобно... Погоди, погоди!.. На вот тебе алтын... сунь ей в руку, а то еще, пожалуй, разгневается, ведьма проклятая, всю скотину перепортит, чего доброго!.. Эй, Антон, постой!.. Ну хоть вовсе-то не гони ее, -- провались она ставши! -- а только отведи к стороне подальше от дороги... знаешь, чтоб глаз-то у нее до жениха не хватил.
-- Слушаю, Прокофий Сидорыч, уж я ее спроважу.
-- Ну, то-то же, смотри!
Шагах в двухстах показались из-за горки два передовые вершника с белыми ширинками через плечо; за ними потянулся длинный поезд щеголевато одетых холопов Лаврентия Никитича, -- их было до сорока: все они сидели на красивых конях и ехали попарно; потом ехали, также верхом, двое жениховых дружек, сыновья Герасима Николаевича Шетнева, а немного позади -- князь Андрей Юрьевич Шелешпанский и Лаврентий Никитич Рокотов. Под первым красовался отличный персидский аргамак, белый как снег, с заплетенною гривою и перевязанным хвостом; второй сидел на вороном черкасском жеребце. На женихе была шапка мурмолка с собольим околышем, красный объяринный кафтан и парчовая ферязь с золотыми петлицами. Надобно сказать правду: князь Шелешпанский сидел молодцом на своем борзом аргамаке, и когда этот полный огня и жизни красавец конь начинал под ним играть, он сдерживал его могучей рукой и, как будто бы шутя и без всякого усилия, заставлял идти ровным и тихим шагом. Поезд оканчивался длинным рядом всякого рода повозок, в числе которых отличалась особенно обитая алым сукном огромная колымага с позолоченными колесами. В ней сидели посаженая мать князя Шелешпанского -- супруга Лаврентия Никитича Рокотова, Герасим Николаевич Шетнев и сваха из мелкопоместных дворянок, которая должна была принимать молодых в опочивальне и осыпать их хмелем. Все мужики, завидя господ, примолкли и низко поклонились; бабы также поклонились, но только принялись болтать пуще прежнего.
-- Посмотри-ка, Акулина, -- молвила одна молодая баба, -- с правой-то стороны жених, что ль, едет?
-- Вестимо жених. С левой едет боярин Рокотов.
-- Так это жених-то?.. Ну, неча сказать: сокол ясный!..
-- Батюшки светы! -- закричала другая молодица. -- Какой на нем зипун-то!.. А сбруя-то на лошади... матушки!.. Никак литого серебра!
-- Какого серебра! Разве самоцветного золота, -- вишь, как на солнышке-то горит!
-- Смотри, кума, смотри, как лошадь-то под ним прядает!.. Ну, молодец!
-- У, батюшки, какой рослый, дородный!..
-- Да личмянной какой!.. Гляди-ка, тетка, гляди, лицо-то у него так и пышет!
-- Ну, послал Господь женишка нашей боярышне!
-- Подавай ей Господи!..
-- Эй вы, бабье! -- закричал Кулага, -- тише вы!.. Что вы так горланите, чечетки этакие... Тише, говорят!.. Наболтаетесь дома!
Подъехав к околице, поезд приостановился; князь Андрей Юрьевич сошел с коня, приложился к кресту, принял от дворецкого каравай, на котором стояла серебряная солонка, потом сел опять на своего аргамака, и поезд двинулся снова вперед. За ним кинулся весь народ. Старики плелись позади, молодые ребята забегали вперед и, останавливаясь на каждом крестце, встречали жениха низкими поклонами. Когда поезд поравнялся с господским домом, за ворота высыпала целая толпа сенных девушек, а из домовых окон высунулись головки приезжих барышень. Все они казались очень пригожими, вероятно, потому же, почему и звезды кажутся ярче, когда нет на небе светлого месяца: Ольги Дмитриевны не было в числе этих любопытных.
Максим Петрович, приняв жениха и почетных гостей в просторной избе своего старосты, пригласил к себе в дом Рокотова с женою и Герасима Николаевича Шетнева. Жених, сваха, дружки и все, составлявшие поезд, разместились по отведенным для них избам. Прокофий Сидорыч заправлял угощеньем. Различные наливки, вино, пиво и сладкие меды лились рекою. Сваха набила себе препорядочный мешок черносливом, винными ягодами, финиками и всякими другими иноземными сластями; жених выпил целую ендову имбирного меду и скушал фунтика три изюму; дружки также позабавились около сластей и посмаковали вдоволь Прокудинской вишневки, которая под этим названием славилась во всем околотке. Об остальном поезде и говорить нечего. Прокофий Сидорыч не успокоился до тех пор, пока не уложил в лоск всех холопов Лаврентия Никитича; ему не удалось только справиться с одним ражим детиною, который, по привычке или по какой-то особенной способности, пил вино как простой квас, а пиво -- как воду; впрочем, и тот хотя стоял еще крепко на ногах, но не мог уж вымолвить ни слова.
Вот этак часу в седьмом князь Шелешпанский, которому стало душно в избе, снял с себя ферязь и вышел в одном кафтане за ворота. К нему явился Прокофий Сидорыч
-- Что, батюшка князь, -- сказал он, -- не угодно ли тебе прогуляться?
-- Нет, -- отвечал Шелешпанский, -- я сяду вот здесь, на скамеечке.
-- Присядь, батюшка, присядь!.. Отсюда пригоже посмотреть на все стороны. Местечко дальновидное -- на горке вышло: верст за десять крутом видно, и все село как на блюдечке.
-- А что, старина, -- сказал Шелешпанский, -- ведь это село-то все ваше?
-- Как же, сударь.
-- Отчина или поместье?
-- Доброе село, доброе!. Чай, этак домов до полутораста будет?
-- Без малого двести.
-- Вот как!.. А что, вон энти поля за большой дорогою -- ваши?
-- Наши, сударь.
-- А чернолесье, которым мы ехали?
-- Это господская засека.
-- А вон вдали-то бор?
-- Наш, батюшка, наш.
-- Знатное село, знатное!..
-- Чай, у вас по речке-то луга заливные?
-- Да, сударь, заливные. По той стороне верст на пять пойдет все Пойма. Наша река невеличка, батюшка, а весной по ней хоть струга ходи. Вон ракитник-то на лугу -- в полую воду одни вершинки видны.
-- Знатное село!.. Кажись, и крестьяне у вас исправные.
-- Да, сударь, благодаря, во-первых, Бога, а во-вторых, государя Максима Петровича, мужички у нас по миру не ходят. Много есть зажиточных, и разве редкий только по мясоедам-то пустые щи хлебает.
-- Вот как!.. Ну, знатное село!.. А что это, направо-то, дорога куда пошла?
-- В Москву, батюшка.
-- Откудова ж мы приехали?
-- От Серпухова.
-- Так!.. Посмотри-ка, старина, кто это там по московской дороге едет?
-- А кто их знает!.. Здесь езда не малая. Бывает, временем, как в Москву повезут хлебец, так по дороге и денно и нощно тянутся обозы Ведь Серпухов -- город торговый, батюшка; пристань на Оке, а кремль-то никак почище был московского, весь из белого камня построен Теперь он поразвалился, а все еще местами как взглянешь на стену, так шапка с головы валится. Говорят, будто бы его строил царь Иван Васильевич, -- не Грозный, сударь, а дедушка Грозного...
-- Что это, брат, -- прервал Шелешпанский, который, не слушая дворецкого, продолжал смотреть с приметным беспокойством на большую дорогу, -- эти проезжие-то, видно, не мимо едут?
-- А что, сударь?
-- Сюда?.. Так, может статься, это сестрица Максима Петровича.
-- Кто? Аграфена Петровна Ханыкова?
-- Должно быть, она. К ней посылали нарочного в Москву.
-- Зачем?
-- Что ты, батюшка князь!.. Как зачем? Ведь она родная тетушка твоей нареченной, так как ж ее не позвать на свадьбу?
-- Так она знает, что завтра свадьба? -- вскричал с ужасом князь Андрей Юрьевич.
-- Как не знать.
-- Ну! плохо дело!
-- А что, сударь?
-- Беда, да и только!
-- Беда! -- повторил с удивлением Прокофий Си-дорыч.
-- Да как же не беда! Ведь Аграфена-то Петровна скажет об этом Мамонтову.
-- Какому Мамонтову?
-- Ну вот этому -- провал бы его взял!.. Ах, Господи... Смотри-ка, смотри!.. На четырех тройках!
-- Да, сударь, это не Аграфена Петровна, а, кажись, люди служивые.
-- Вот тебе раз! -- вскричал Шелешпанский, вскочив со скамьи.
-- Да, сударь. Вон остановились за околицей... говорят о мужичками... вон одна подвода поехала прямо к господскому дому... а с другой-то сошли служивые и стали возле околицы... А вон остальные-то две подводы, кажись, повернули сюда... Ну, так и есть!.. Видно, к старосте..
-- А где живет староста?
-- Здесь, батюшка. Это его изба. Князь Андрей Юрьевич помертвел.
-- Да вот уж они и едут, -- сказал дворецкий. -- Эк дерут!.. Видно, животы-то не свои.
Князь Андрей Юрьевич кинулся на двор и начал метаться по сторонам как угорелый. На все вопросы Прокофия Сидорыча он не отвечал ни слова, а только повторял прерывающимся голосом:
-- Ворота? -- спросил дворецкий, который, видя необычайный испуг жениха, и сам также немного испугался. -- Какие ворота?
-- На зады, на зады!
-- Да вот, сударь, перед тобою.
Шелешпанский распахнул ворота, выскочил на огород и ударился бежать.
-- Батюшка князь! -- закричал Кулага, стараясь догнать жениха. -- Да постой!.. Куда ты?..
Добежав до плетня, который отделял огород от поля, Шелешпанский остановился.
-- Уф!.. Задохся!.. -- промолвил Прокофий Сидорыч. -- Да что это, сударь князь, куда ты изволишь бежать?
-- И сам не знаю! Куда глаза глядят! Ну вот хоть в лес!
-- В лес? Ах, Господи!.. Да от кого ж ты это изволишь прятаться?
-- Как от кого? Ведь это приехал Мамонов!
-- Так что ж?.. Да Бог с ним!.. Пускай он Мамонов... что тебе до этого?
-- Да ведь он уж два месяца за мной гоняется.
-- Гоняется?
-- Ну да! Ведь у него указ есть схватить меня -- да в солдаты.
-- Как так?
-- Да так! Слышь, велено всех новиков забирать на службу, и Аграфена-то Петровна с ними заодно... Ах, батюшки-сударики! Вот тебе и свадьба!
На заднем дворе избы раздался грубый голос:
-- Эй, староста!.. Где староста? Подавайте его сюда. Князь Шелешпанский полез через плетень.
-- Погоди, батюшка! -- закричал Кулага. -- Тут болото: увязнешь по уши... Постой, постой!
Но Шелепшанский перекинулся со всего размаху через плетень, грянулся оземь и, к счастию, попал не в трясину, а между двух кочек, в грязную лужу, в которой он увяз только по пояс. Прокофий Сидорыч перелез бережненько через плетень и, придерживаясь за него, помог жениху выбраться на сухое место.
-- Вот я говорил тебе, батюшка! -- сказал он. -- Тише, тише!.. Изволь ступить сюда... на кочку... вот так!..
-- И, батюшка, сошьешь другой!.. Чу! Никак уже служивые-то по огороду ходят.
В самом деле, на огороде послышались голоса.
-- Голубчик ты мой... родной, -- прошептал князь Андрей Юрьевич, дрожа всем телом, -- спрячь меня куда-нибудь!
-- Да куда ж я тебя спрячу, батюшка, -- сказал Кулага, почесывая затылок, -- лес далеко, и идти-то до него все чистым полем. Вот кабы летом, так дело иное: засел бы в коноплях, так тебя наискались бы досыта; а теперь время весеннее, и в лесу-то спрятаться негде.
-- Ух, батюшки! -- проговорил, заикаясь, Шелеш-панский. -- Слышишь?.. Идут!
-- Ну, делать нечего! -- прошептал Кулага, -- Ступай-ка, батюшка, вдоль плетня... вон там налево барское гумно... Все-таки лучше, чем здесь, на юру: там можно и в ригу, и меж одоньев завалиться -- не вдруг найдут.
-- Ступай же вперед, голубчик, ступай!
Пройдя шагов двести вдоль крестьянских огородов, они вошли калиткою на барское гумно.
-- Ну вот, сударь, -- сказал дворецкий, -- хочешь где-нибудь за одоньем прилечь или в ригу?..
-- Постой-ка, голубчик!.. Ведь это кладь соломы?..
-- Да, сударь.
-- Так я залезу в нее.
Вот разве, сударь, в овинную яму, так авось туда не заглянут.
-- В самом деле!.. Ах ты, мой любезный!.. Голубчик мой!.. Пойдем скорее.
-- Вот тебе раз! -- вскричал Кулага, подойдя к овинной яме. -- Лестницы-то нет!.. Да постой, батюшка, я спущу тебя на кушаке.
Прокофий Сидорыч снял с себя пояс, захлестнул один конец за туго подвязанный кушак Шелешпанского и начал его спускать потихоньку в яму.
-- Ох, батюшка князь, -- промолвил он, кряхтя, -- грузен ты больно!.. Не сдержу... видит Бог, не сдержу!..
Кулага выпустил из рук кушак... князь Андрей Юрьевич повалился на солому, крякнул и встал на ноги.
-- Ну, что, батюшка, не ушибся? -- спросил дворецкий.
-- Нет Ступай-ка теперь, голубчик, на барский двор, проведай, что там делается, да приди сказать мне.