Глава IV
В то самое время, как князь Шелешпапский прятался от служивых в овинной яме, к дому Максима Петровича подъехал на тройке молодой гвардейский офицер. Он соскочил с телеги и, войдя в переднюю, приказал доложить, что приехал по царскому указу поручик Мамонов; потом, сбросив с себя забрызганный грязью плащ, вошел в столовую комнату. Через несколько минут его попросили в гостиную. В этой комнате встретил его Максим Петрович; тут же, развалясь на креслах, сидел Лаврентий Никитич Рокотов, подле него, на стуле, Герасим Николаевич Шетнев, а несколько поодаль стоял, прислонясь к печке, Карп Саввич Пыжов. Когда Мамонов вошел в гостиную, Карп Саввич низехонько поклонился, Шетнев привстал, а Лаврентий Никитич не тронулся с места. На побледневшем лице Карпа Саввича ясно изображались сильный испуг и самая рабская, безусловная покорность; хотя в глазах Шетнева заметно было также что-то похожее на страх, однако ж он не смутился и даже посмотрел довольно спесиво на приезжего. В надменном и неприязненном взгляде Лаврентия Никитича выражалось негодование, которое он вовсе не старался скрывать; он взглянул исподлобья на Мамонова, нахмурил брови и повернулся к нему спиной. Казалось, что этот нечаянный приезд не потревожил одного только хозяина.
-- Милости просим, батюшка! -- сказал он спокойным голосом. -- Ты приказал доложить мне, что приехал сюда по царскому указу... вот я тебя слушаю: изволь мне сказывать царский указ.
-- Во-первых, государь мой Максим Петрович, -- отвечал Мамонов, вежливо кланяясь, -- я осмеливаюсь презентовать вам мой всенижайший респект!..
-- Благодарю, батюшка, хотя, признательно сказать, и не очень понимаю, что ты изволишь мне говорить.
-- Всепокорнейше прошу вас экскузовать меня! -- продолжал Мамонов, не обращая никакого внимания на замечание Максима Петровича. -- Может быть, я вовсе не в пору потревожил вас моим приездом?
-- И, что ты, батюшка: царский указ всегда в пору!
-- Не извольте только гневаться на меня, Максим Петрович. Я человек служивый и должен поступать в силу данной мне от правительствующего Сената инструкции -- сиречь наказа.
-- От Сената!.. Так ты, батюшка, не по царскому указу изволил ко мне приехать?
-- Все едино, Максим Петрович. Разве не изволите знать, что сенатским указам, якобы своеручно подписанным его царским величеством, должны повиноваться все под опасением строгого наказания?
-- Знаю, батюшка, знаю. Ну, чего ж от мепя этот господин Сенат изволит спрашивать?
-- Дело идет вовсе не о вас, Максим Петрович. Его царскому величеству государю Петру Алексеевичу угодно было указать, чтобы, ради войны с турским султаном, всех неслужащих молодых дворян забирать на службу. В именном регистре, данном мне от Сената, значится также и неслужащий дворянин, князь Андрей Юрьев сын Шелешпапский...
-- Князь Андрей Юрьевич?
-- Да, Максим Петрович. Меня известили, что он здесь.
-- Здесь, батюшка. Да ведь, кажется, он уж служил...
-- Никак нет, Максим Петрович: он был только записан новиком в московском жилецком войске и на службу не являлся; а так как ему еще нет и сорока лет...
-- Да ты знаешь ли, господин офицер, -- прервал Шетнев, подойдя к Мамонову и толкнув потихоньку локтем Прокудина, -- что князь Андрей Шелешпанский, хотя еще в поре, однако ж давно уже уволен па покой ради его хворости и всегдашних недугов?
-- Знаем мы эти недуги! -- возразил Мамонов. -- Сенат уж извещен и о том, что он облыжно называет себя недужным. Люди хворые сидят на одном месте, а этот князь только и делает, что разъезжает крутом Москвы. Вот уж я два месяца за ним гоняюсь.
-- Как так? -- спросил с удивлением Прокудин.
-- Да, Максим Петрович! у него около Москвы много деревень; вот мне дадут знать, в которой деревне он живет, я пошлю за ним, -- не тут-то было: "Изволил уехать неизвестно куда". Я пошлю в другую: "Был, дескать, и здесь, да вчера выехал". Я в третью: "Сейчас только выехать изволил". Поверите ль: всю команду с ног сбил. Видно, у него есть приятели в Москве, которые весточку ему подают. Да уж теперь вы сами изволили мне сказать, что он здесь, так я его из рук не выпущу.
В комнату вошел слуга и доложил Прокудину, что из соседнего села пришел земский староста с понятыми.
-- Не прогневайтесь, -- сказал Мамонов, -- я человек военный и приказного порядка не ведаю; но со мною есть подьячий, который говорит, что формальную выемку без понятых и свидетелей делать не следует.
-- Выемку?.. Да почему ж ты думаешь, батюшка, что князь Андрей Юрьевич не поедет с тобой волею? Может статься, он вовсе и не знает, что ему должно к тебе явиться.
-- Помилуйте, как не знать! Чай, ему давно уж об этом донесли. Во всех его отчинах наказывали об этом всем старостам и приказчикам... Да вот, кажется, вошел на крыльцо мой сержант. Я послал его с командою к старосте. Ваши крестьяне сказывали мне, что князь Шелешпанский остановился у него в избе. Позвольте, Максим Петрович, войти сюда сержанту.
-- Изволь, батюшка.
Мамонов отворил дверь в столовую и закричал:
-- Прохоров, ступай сюда!
В гостиную вошел пожилой служивый. Он перекрестился на икону, опустил руки по швам и вытянулся перед своим командиром.
-- Ну что, Прохоров, -- спросил Мамонов, -- нашел ли ты князя Шелешпанского?
-- Никак нет! -- отвечал сержант.
-- Как нет? Да ведь он стоял у старосты?
-- Стоял, господин поручик, да вдруг изволил без вести пропасть.
-- Куда же он девался?
-- Не могу знать. Из избы он никуда не уходил, а в избе его нет. Мы все уголки обшарили: и под лавками смотрели, и в печи, и на полатях; на чердак лазили, все хлева обошли. Артемьев и Забулдыгин ходили смотреть на огород, не залег ли он где-нибудь между грядками, -- нигде нет, словно сквозь землю провалился.
-- Ну вот, изволите видеть, Максим Петрович, -- сказал Мамонов. -- Да это ему не поможет. Прохоров, возьми с собой понятых и обойдите все дворы!.. Ступай!
-- Ты, батюшка, напрасно, это делаешь, -- молвил Прокудин с приметным негодованием. -- Коли князь Шелешпанский не по неведению, а знаючи отбывает от царской службы, так я и сам не стану его у себя держать: у меня притона для беглых нет.
-- О, если так, Максим Петрович, так с меня довольно вашего слова. Да и то сказать: коли он смекнул, что за ним приехали, то, уж верно, у вас на селе не останется, чай, давно убежал туда, откуда приехал. Мне сказывали, что он недалеко от вас гостит у какого-то Рокотова...
-- У какого-то Рокотова!.. -- повторил Лаврентий Никитич. -- Вишь, как изволит поговаривать!.. Этот Рокотов при царе Алексее Михайловиче заседал в боярской думе, и сам государь не называл его каким-то, а изволил чествовать Лаврентием Никитичем.
-- Так это вы, государь мой, Лаврентий Никитич Рокотов? -- сказал Мамонов.
-- Я, батюшка... имя и отечества твоего не знаю, да, по правде сказать, и знать не хочу.
-- Лаврентий Никитич! -- молвил Прокудин.
-- Я все молчал, Максим Петрович, -- прервал Рокотов, -- а теперь как дело дошло до меня, так не мешай мне говорить. Ты, голубчик, называешь себя Мамоновым и сказываешь, что приехал по царскому указу. Вот Максим Петрович и поверил тебе на слово, а коли ты ко мне пожалуешь, так я тебе вперед говорю, что у меня на одних-то речах не много выторгуешь.
-- А кто тебя знает! Коли Гришку Отрепьева угораздило назвать себя царем русским, так не велика важность, если какой-нибудь пройдоха напялит на себя немецкий кафтанишко, назовется каким-то Мамоновым и приедет будто бы по царскому указу, а в самом-то деле, чтоб сорвать что-нибудь... Ведь голь хитра на выдумки!
Мамонов вспыхнул. Он вынул из кармана бумаги и, подавая их Прокудину, сказал:
-- Я точно виноват: мне следовало бы начать с этого.
Вот сенатский указ на мое имя и регистр дворянам, которых требуют на службу.
Пока Максим Петрович рассматривал бумаги, Шет-нев подошел к Рокотову и шепнул ему:
-- Эх, Лаврентий Никитич, рассердил ты его!
-- Так что ж? Барин не большой, -- отвечал Рокотов, -- пусть себе сердится!
-- Пусть сердится!.. Да разве от этого князю Андрею легче будет?. Нет, друг сердечный, за это не так надо было взяться. Да вот постой, я поговорю с ним с глаз)' на глаз, так авось дело-то как-нибудь поправлю.
-- Так, батюшка, так! -- молвил хозяин, отдавая бумаги Мамонову. -- Ты делаешь, что тебе указано, -- да я в этом и не сомневался.
-- Позвольте мне, -- сказал Мамонов, -- оставить у вас в селе небольшую команду, -- не ради какого-нибудь надзора -- избави Господи! Я питаю к вам, Максим Петрович, столь великую эстиму, что для меня достаточно вашего слова, -- это необходимо ради всякого случая: неравно князь Шелешпанский снова появится в вашем селе, так было бы кому задержать его и препроводить немедленно в Москву.
-- Хорошо, батюшка, хорошо!
-- А я, -- продолжал Мамонов, -- сей же час отправлюсь с понятыми к господину Рокотову.
-- Милости просим! -- промолвил Рокотов, нахмурив брови. -- Нам не впервые принимать незваных гостей, и за проводами у нас дело не станет.
-- Что ж это, -- прервал Мамонов, -- угрозы, что ль?.. Так прошу вас, государь мой, быть известным, что коли вы осмелитесь оказать какое-нибудь сопротивление, так вас самих потребуют к ответу!.. Счастливо оставаться, Максим Петрович!. Еще раз прошу вас всенижайше не поставить мне в вину...
-- Ничего, батюшка, ничего! Ты человек служивый в делаешь то, что тебе приказано.
Шетнев вышел вслед за Мамоновым в столовую.
-- Господин офицер! -- сказал он самым ласковым и приветливым голосом.
-- Что вам угодно? -- спросил Мамонов, остановись.
-- А вот что: я преусерднейше прошу тебя, батюшка, не изволь гневаться на Лаврентия Никитича Рокотова. Он крутенек немного, заносчив, а, право, старик добрый!
-- Да, конечно, заносчив, и даже чересчур. Нынче не прежние времена, государь мой, -- коли приказано, так слушайся.
-- Да ведь он только так -- язык чешет, а в самом-то деле сохрани Господи!.. А что, батюшка, господин Мамонов! ты, по всему видно, человек добрый... Нельзя ли как-нибудь это дельце уладить?
-- Да вот чтоб князя-то Андрея не тревожить. Он уж человек не молодой, ему давно под сорок, здоровье у него хилое, и хоть с виду еще молодцеват, а не стоит нашего брата старика: одышка, ногами плох, животом жалуется-- вовсе не жилец! Малый такой рахманный... увалень!.. Ну из чего тебе за ним тянуться? Что, в самом деле, или без него у вас и войска не стало?
-- Это, государь мой, до меня не лежит: про то знают старшие.
-- И, батюшка, где им все знать, и коли бы ты захотел...
-- Да что ж я могу сделать?
-- Как что! Ты можешь донести своему начальству, что он хворает. Вовсе, дескать, для службы негоден -- даром паек будет получать, и то и се... Да что тут говорить: ученого учить -- лишь только портить! Ты, чай, лучше моего знаешь, как эти дела делаются.
-- Нет, не знаю.
-- И, полно, батюшка!.. Шелепшанский человек богатый, а вы, господа служивые... не прогневайся, -- чай, иногда как рыба об лед бьетесь. Вот если б ты, молодец, нам помирволил, так князь Андрей ударил бы тебе челом... знаешь этак -- посильное место... сотенку, другую рублевиков...
-- Что, -- проговорил Мамонов, -- вы сулите мне двести рублей?.. Да в своем ли вы уме?
-- А что?.. Маленько?.. Ну, так три сотни... Э, да что тут толковать!.. Шелепшанский не постоит и за четыре...
-- Что ж это, государь мои, вы шутите или нет.
Этот вопрос был сделан таким голосом, что Шетнев отступил шага два назад.
-- Да за что ж ты изволишь гневаться, -- сказал он, смотря с удивлением на Мамонова, -- ведь это дело полюбовное, и коли тебе четырехсот рублей кажется мало, так мы, пожалуй, и еще накинем.
-- Я таких срамных холопских речей и слушать не хочу! -- прервал Мамонов. Он повернулся к Шетневу спиною и вышел вон.
-- Не берет, пострел этакий, ничего не берет! -- сказал Шетнев, входя в гостиную. -- Л вес ты, Лаврентий Никитич! Кабы ты его не рассердил, так мы бы верно с ним поладили.
-- Мальчишка этакий, молокосос, -- прошептал Рокотов, -- вишь какой, стращать вздумал!.. Потребуют, дескать, к ответу... Так что ж?.. Коли пошло на то -- милости просим: примем гостя?.. Уж коли отвечать, так было бы за что!
-- Что ты, Лаврентий Никитич, -- прервал Прокудин, -- ведь государь Петр Алексеевич шутить не любит. Что, тебе голова, что ль, надоела или захотелось в Березов?
-- В Березов?.. И, полно, любезный! страшен сон, да милостив Бог!.. Березов-то далеко, и царь теперь не близко... Э, да что ж мы зеваем!.. Надо послать кого-нибудь ко мне в село; и коли князь Андрей в самом деле туда перебрался... Да вот кстати Кулага!..
В гостиную вошел Прокофий Сидорыч.
-- Ну что, Прокофий, -- сказал Максим Петрович.
-- Все слава Богу! -- отвечал дворецкий, -- приезжий офицер оставил у нас двух служивых, а сам забрал с собою понятых и отправился...
-- Ко мне? -- спросил Рокотов.
-- Так ступай, братец, прикажи кому-нибудь из моих молодцов сесть на коня да живо проселком в Знаменское, и коли князь Шелепшанский там...
-- Никак, нет, сударь, -- проговорил вполголоса Кулага. -- Князь Андрей Юрьевич здесь.
-- Здесь?.. Где ж он?
Прокофий посмотрел вокруг себя и сказал шепотом:
-- На барском гумне, сударь, в овинной яме.
-- Ах он сердечный! -- вскричал Шетнев. -- Больно перепугался?
-- У, батюшки!!! дрожкой дрожит.
-- Слышишь, Максим Петрович, -- сказал Рокотов, -- ведь князь-то Андрей здесь!
-- А ты, Лаврентий Никитич, -- молвил Прокудин, -- слышал ли, что я говорил этому Мамонову?
-- А что?
-- Я сказал ему, что у меня притона для беглых нет; и коли князь Шелепшанский знаючи отбывает от царской службы, так я и сам не стану его у себя держать.
-- Что ты, что ты, Максим Петрович, перекрестись!
-- Да, Лаврентий Никитич, ты себе думай как хочешь, но, по мне, и простому мужичку зазорно быть в бегах, а уж коли наш брат, дворянин, учнет прятаться по овинам, чтоб отвилять как-нибудь от царской службы...
-- Служба службе рознь, любезный! Вот и мы с тобой служили, кажись, верой и правдою, да только кому?.. Православным царям Алексею Михайловичу, Федору Алексеевичу...
-- А он пусть послужит царю Петру Алексеевичу.
-- Что, небось язык-то у тебя не повернулся сказать: православному?..
-- А какому же? Разве наш батюшка Петр Алексеевич в церковь Божию не ходит?.. Эх, Лаврентий Никитич, нехорошо, видит Бог -- нехорошо!.. Царей-то не мы выбираем, а Господь нам дает, так если б что и не по-нашему было...
-- Толкуй себе, толкуй!.. Ну вот, Герасим Николаевич, ты со мною спорил, ан и выходит моя правда, что друт-то наш сердечный, Максим Петрович, в сенаторы захотел... Слышишь, как поговаривает?
-- В сенаторы!.. -- повторил Прокудин. -- А ты во что, Лаврентий Никитич?.. Сказал бы я тебе, да только обидеть не хочу.
-- Говори, небойсь, я не обижусь.
-- Да не об этом речь! -- прервал Шетнев, стараясь замять разговор, который, по его мнению, вовсе не следовало заводить при каком-нибудь Пыжове, а и того менее при дворецком Максима Петровича. -- Скажите-ка лучше, что ж свадьба-то у нас?
-- Знаете ли что? -- продолжал Шетнев.^ Ведь повенчать-то можно у меня на селе, ко мне Мамонов не пожалует.
-- Повенчать! -- сказал Прокудин. -- Нет, уж об этом что и говорить. Чай, теперь жениху-то не до венца: ему служить надобно.
-- Служить! -- подхватил Рокотов. -- Зачем?.. Авось дело и так обойдется. Я найду ему укромное местечко: у меня верстах в тридцати отсюда есть хуторок в лесу...
-- Да что ж, ему там целый век, что ль, жить?
-- И, Лаврентий Никитич, охота тебе говорить!..
-- Ну вот еще! И поговорить нельзя. Ведь от слова ничего не сделается. Под Полтавою ему, нашему батюшке, шляпу-то продырили; ну, а как теперь в туретчине, этак, грехом зацепит немного пониже... Ведь пуля дура, не разбирает!
-- Избави Господи!
-- Да что ж, Максим Петрович, мы все люди смертные... А случись что-нибудь такое, так дела-то пойдут иным чередом... Конечно, нашей матушки Софьи Алексеевны не стало, да зато, говорят, сынок-то его -- дай Бог ему много лет здравствовать!..
-- Стрельцы! -- повторил Рокотов. -- Стрельцы-то были удальцы!.. Ну кто говорит: теперь они крамольники... Вестимо дело: чья взяла, тот и прав.
-- Послушай, Лаврентий Никитич, -- сказал с негодованием Прокудин, -- коли ты хочешь оставаться со мной приятелем, так не изволь мне таких непригожих речей говорить!
-- Вишь как!.. А сам-то ты?
-- Грешный человек -- и я иногда поропщу, но все-таки люблю нашего батюшку Петра Алексеевича и молюсь о его здравии; а тот, кто называет Софью Алексеевну своей матушкой и подхваливает мятежных стрельцов, тот сам коли не делом, так словом такой же точно крамольник, как они... не прогневайся!..
-- Да, Лаврентий Никитич, кто ненавидит законного своего государя и любит врагов его, тот, по-моему, не русский, не православный и даже не христианин... не прогневайся!
-- Так ты этак-то?1--молвил Рокотов, вставая. -- Ну, Господь с тобою! Поедем, Герасим Николаевич: нам здесь делать нечего.
-- Что ты, что ты! -- вскричал Шетнев.
-- Что я?.. Да разве не слышал? Я не русский, не православный и даже не христианин. Прощай, Максим Петрович! Спасибо за угощенье!
ты так же, как я, целовал крест государю Петру Алексеевичу. Послушай, любезный: мне, право, жаль, что я тебя обидел...
-- Добро, добро, чего жалеть: снявши голову, о волосах не плачут. Прощай!
-- Ни за что на свете!.. Поди-ка лучше да похлопочи, чтоб князя Андрея свезли па мой красноярский хутор, а я прикажу седлать коней.
-- Да неужели ты не помиришься с Прокудиным?
"Помоги Господи и нашим и вашим", с тем каши не сваришь!
Через полчаса в селе Вздвиженском из всех гостей остались только Карп Саввич Пыжов и двое служивых, приехавших с Мамоновым, из которых, благодаря гостеприимству Прокофия Сидорыча, один сидел, покачиваясь, на лавке и пел во все горло: "Как во стольном граде во Киеве", а другой давно уже лежал под лавкою и спал богатырским сном.