Глава X
В небольшой комнате, при слабом свете лампады, которая висела перед образом Божией матери, сидела на своей постели бледная, убитая горестью кукона Хереско. Она молчала, и по временам только удушливые рыдания вырывались из груди ее. Подле кровати стояла любимая ее цыганка.
-- Мариорпца, -- промолвила наконец кукона, -- не обманывай мспя! Ты говоришь, что он жив, но я сама слышала...
-- Да, кукона, -- прервала цыганка, -- им хотели отрубить головы, но, видно, турки передумали.
-- Да точно ли это правда?
-- Как же, кукона! Уж я тебе говорила, что их отвели в каменную кладовую. Димитраки видел, как их туда заперли.
-- А что ж нейдет ко мне бояр Палади?
-- Кто его знает! Когда я ему сказала, что ты зовешь его к себе, так он поглядел на меня таким зверем, что я и ответа не стала дожидаться.
-- Боже мой! а меж тем время так и летит!.. Что, Мариорица, посмотри, светает?
-- Да, кукона! Вон уж там, где из-за рощи-то солнышко, выходит, звезды стали тухнуть.
-- А Палади нейдет!..
-- Чу, что-то стукнуло... Вот и в девичьей зашумели... Идет, кукона, идет!
Двери отворились, и в комнату вошел бояр Палади. Он взглянул угрюмо на Смарагду; ее заплаканные глаза и помертвевшее лицо, казалось, не возбудили в нем никакого сожаления; напротив, взор его сделался еще мрачнее.
-- Проклятый! -- прошептал он. -- Как она его любит!
-- Садись, бояр! -- сказала тихим голосом Смарагда.
-- Зачем, кукона! Мне некогда с тобою долго разговаривать: я отвечаю головою за пленных русских, так сам их караулю. Конечно, им уйти нелегко, да ведь здесь, пожалуй, и помогут.
-- Бога ради, Палади, скажи мне всю правду: что с ними будет?
-- Известно что: Ибрагим сказал мне, что он после утренней молитвы отвезет их в лагерь к визирю; там от них допытаются, зачем они сюда пожаловали, расспросят о русском войске. Турки на это молодцы: коли примутся пытать, так у них всякий заговорит, -- по жилочке вытянут из человека! А там как узнают от них все, что надо, так отмахнут им головы или велят задушить. Ведь у них расправа короткая!
-- Милосердый Боже! -- вскричала Смарагда, -- а я еще радовалась, что Симский жив!
-- Вольно ж тебе было мне помешать: я сгоряча убил бы его непременно. Теперь, не прогневайся, и сам ни за что не трону этого красавчика: пусть он прежде побывает в руках у визирского палача. Посмотрим тогда, каков-то он будет!
-- Боже мой, Боже мой!.. Да за что ж ты его так ненавидишь?
руках моих, его ждет мучительная смерть, а знаешь ли, что я завидую ему? Он умрет любимый тобою, а я останусь жить... На что?.. Для чего?.. Если б я ненавидел тебя, как ненавижу этого русского... о, тогда бы я мог еще жить! Я был бы счастлив твоею горестью, я упивался бы слезами твоими. Твое отчаяние было бы моим блаженством, но я люблю тебя!.. И если бы ты знала, Смарагда, какой адский пламень обхватывает мое сердце, как рвется оно на части при одной мысли, что ты презираешь любовь мою, что этот злодей владел тобою!
-- Ты ошибаешься, бояр...
-- Я ошибаюсь -- я?.. Так он не для тебя приехал в Кут-Маре, не для тебя пошел на явную гибель?
-- Он здесь в первый раз и заехал сюда нечаянно.
-- Да не ты ли сама признавалась мне, что любишь этого русского?
-- Да, я люблю его; но та, которую он любит, не здесь, Палади: она русская. Симский зовет меня сестрою и, может быть, любит как сестру, но никогда не будет моим мужем.
-- Если б я тебе и поверил, -- сказал молдаванин, -- так что ж от этого? Любит ли тебя этот русский или нет, но он стал между тобой и мной...
-- Но разве Симский желал этого?.. О, поверь, Палади, он ни в чем не виноват перед тобой!..
-- А в чем виноваты перед турками солдаты русского царя? Они не сами пришли: их привели на Прут; так, по-твоему, падишах должен их всех помиловать? Нет, кукона, если этот русский не виноват предо мной, так пусть кровь его будет на тебе: не я, а ты его убийца!
-- Бояр Палади, -- прервала кукона, -- время дорого, выслушай мою последнюю и непременную волю: клянусь тебе Господом Богом, если Симский погибнет, так я никогда не буду твоей женою и умру, проклиная тебя; а если ты спасешь его, то веди меня завтра же к венцу!
-- Завтра... тебя! -- повторил с удивлением Палади. -- Ты шутишь, кукона!
-- Вот как я шучу! -- сказала Смарагда, снимая со стены икону. -- Гляди, Палади: я целую лик Божьей матери и повторяю мою клятву.
-- Да подумала ли ты, Смарагда, что до завтрашнего дня осталось только несколько часов и что в Кут-Маре есть церковь и священник?
-- Прикажи ему быть готовым.
-- Так ты будешь моею? -- прошептал Палади, устремив сверкающий взор на бледную, истерзанную горестью, но все еще прекрасную молдаванку. -- Моею! -- повторил он, схватив ее за руку.
-- Да, -- прошептала кукона, -- если ты спасешь Симского.
-- Смарагда! -- сказал, помолчав несколько времени, Палади.
-- я Верю, что теперь ты на все готова, но кто поручится мне за будущее? Пройдет месяц, другой...
-- Но разве я тебе не сказала, что ты можешь завтра же вести меня к венцу?
-- Завтра!.. Да ведь я отвечаю за этих пленных головой и, чтоб спасти их, должен сам уйти вместе с ними, а ты останешься здесь.
-- Нет, бояр, я здесь не останусь, а поеду к моим родным в Киев; ты можешь также туда приехать и если докажешь, что Симский доехал благополучно до России...
-- А чем я докажу это?
-- Письмо! -- повторил молдаванин. -- Письмо, в котором, может быть, он станет уверять тебя в любви своей!..
-- Я уж сказала тебе, Палади, что он любит меня как сестру и никогда не будет моим мужем.
-- Почем я знаю, -- продолжал молдаванин, -- что у тебя на уме, кукона? Может быть, вместо Киева мне придется ехать с этим письмом в Москву.
-- Боже мой, Боже мой, да чем же я могу тебя уверить?.. Постой! -- промолвила Смарагда, снимая с себя золотой крест. -- Вот благословение покойной моей матери: она завещала мне никогда с ним не расставаться, но ты -- мой жених, Палади, возьми его! И пусть благословение моей матери превратится в вечное проклятие, если я изменю моему слову!. Да, клянусь перед Богом: только тот, кто возвратит мне этот крест, будет моим мужем! Ну, веришь ли теперь, что я тебя не обманываю?
-- Хорошо, кукона! я постараюсь спасти этих русских! Помни только, что дело идет о голове моей и что с этой минуты ты принадлежишь мне навсегда. Погибну я или нет -- все равпо! Да, Смарагда, этого креста пе возвратит тебе никто, кроме меня... Прощай!
Палади вышел из дома. На дворе все было тихо. У дверей кладовой, в которой заперты были пленные, стоял Янко, арнаут бояра Палади. У коновязи сидел, поджав ноги, турецкий часовой, он не курил даже трубки, потому что спал мертвым сном. Один только Димит-раки расхаживал подле запертых ворот и мурлыкал про себя песенку.
-- Димитраки, -- сказал Палади, подойдя к караульщику, -- что, все спокойно?
-- Все, бояр.
-- Кажется, турки-то все спят?
-- Да когда ж им соснуть, коли не теперь? Всю ночь прошатались.
-- А ты что не спишь, Димитраки?
-- Нет, бояр, спасибо!.. Вишь какой! -- промолвил он шепотом. -- Еще спрашивает, черт этакий!
-- Я вчера поколотил тебя за это, -- продолжал Палади, -- а сегодня, уж так и быть, -- жаль мне тебя, ступай, спи!
-- Да вон уж светает, бояр, высплюсь днем.
-- Ну пошел же, когда тебе говорят! Да возьми с собой в избу собак: надоели -- все лают.
-- Да кто же двор-то станет караулить?
-- А вот кто! -- прервал Палади, ударив кулаком караульщика. -- Когда приказывают, так слушайся!
Димитраки покликал к себе собак и отправился вместе с ними в одну из мазанок, которыми уставлен был весь двор, а Палади, поглядев внимательно вокруг себя, пошел к каменной кладовой. Минуты через две Димитряки высунул голову из дверей избы.
-- Проклятый полуночник, -- прошептал он, -- вчера приколотил меня за то, что я спал, сегодня -- за то, что нейду спать, разбойник этакий!.. Да что ж это такое, -- продолжал караульщик, выходя потихоньку из избы, -- и меня прогнал, и собаки ему надоели?.. Это что-нибудь недаром... Уж не пойти ли мне сказать об этом туркам? Что, в самом деле, -- ведь я и перед ними также в ответе. Упаси Господи, коли грех какой сделается, ведь тогда за меня первого примутся!.. Ты, дескать, караульщик!..
Рассуждая таким образом, Димитраки пробрался стороной до длинного надворного строения, в котором помещался турецкий ага со своим отрядом. В одном окне светился огонек.
-- Э, -- прошептал Димитраки, -- да никак ага-то не спит!.. Ну так и есть! Кажись, молится по-своему богу...
Между надворным строением и забором сада рос высокий бурьян и разбросано было несколько кустов смородины. Димитраки почти ползком прокрался между ними до самой коновязи. При свете утренней зари, которая стала уже заниматься, можно было различать довольно ясно все предметы. В пяти шагах от Димитраки бояр Палади и его арнаут Янко суетились около лошадей.
-- Проворней, проворней, -- шептал Палади, -- я все боюсь, что этот проклятый турок... Эх, лучше бы!..
-- Да небойсь, бояр, -- прервал Янко, -- я ему рот завязал платком и скрутил так, что ему пошевелиться нельзя, а закричать и подавно, еще, пожалуй, задохнется Да ништо ему коли приставили караулить, так не спи!
-- Ну, веди теперь лошадей садом, а там задними воротами в рощу, -- знаешь, где старая винокурня?
-- Знаю, бояр.
-- Там и дожидайся, а я пойду к русским.
"Эге, -- подумал Димитраки, -- и турка связали, и лошадей ведут украдкой, так дело-то не ладно, надо сказать are. Ну, бояр, как-то ты с ним разделаешься: ведь он не наш брат, его не поколотишь!"
Меж тем Палади подошел к каменному небольшому зданию с одним окном, в которое вставлена была толстая железная решетка, отпер ключом дубовую окованную дверь и вошел в кладовую. Через несколько минут он вышел из нее с Симским и Фроловым и перерезал кинжалом веревки, которыми они были связаны.
-- Теперь за мной! -- сказал Палади.
Симский и Фролов, вслед за молдаванином, перелезли через забор и пустились бегом по саду.
-- Скорей, скорей, -- прошептал бояр. -- Вон видите там за воротами?. Эти кони приготовлены для нас
-- Ты лжешь, Палади! -- сказал кто-то по-молдавански. Из-за кустов высыпали вооруженные спаги, в турецкий ага заступил дорогу беглецам.
-- Ибрагим! -- вскричал бояр.
-- Да, ты лжешь, Палади, -- повторил ага, -- эти копи приготовлены для меня Возьмите русских, -- продолжал он, обращаясь к туркам, -- и посадите их на коней: я сам с ними поеду, а ты, проклятый гяур, оставайся дома.
Вслед за этими словами раздался выстрел, и бояр Палади упал мертвый на землю. Ата продул спокойно затравку своего пистолета, заткнул его за кушак и пошел к роще, а два или три турка, которые остались в саду, принялись раздевать и обшаривать убитого бояра.
Солнце начинало уже всходить, когда наши пленные выехали на дорогу, ведущую от поместья Кут-Маре к турецкому лагерю; он тянулся по высотам, которые шли вдоль низкого берега Прута, поросшего густым камышом. Вот забелились бесчисленные палатки и красивые наметы турецкого войска. Вдали, как белоснежная, увенчанная золотой луною гора, возвышался огромный шатер великого визиря. Посреди обширного поля, отделявшего таборы крымских татар от турецкого стана, гарцевали сотни лихих паездников. Они крутились вихрем по полю, гонялись друг за другом, бросали свои джериды и на всем скаку, подхватывали их в воздухе. Эта необычайная быстрота движений, этот восточный живописный наряд, это блестящее на солнышке и залитое в серебро оруяше, от которого сыпались огненные искры, -- все это вместе было так прекрасно и так великолепно, что Фролов, несмотря па свою ненависть к басурманам, не мог удержаться от восторга и прошептал:
-- Эх, жаль, что эти поганые турки Христа-то не знают!.. А нечего сказать, удалой народ!
Не доехав шагов пятидесяти до визирской ставки, ага сошел с коня; русские пленные и их провожатые также спешились. Сказав несколько слов янычарам, стоявшим у входа в шатер, он вошел в него и велел вести за собою пленных. Пройдя два отделения, в которых толпились турецкие аги и татарские мурзы, они вошли в третье; в нем, на низком диване, или, верней сказать, широком тюфяке, сидел каймакан, то есть наместник великого визиря. Перед ним стояли в почтительном молчании пять или шесть бимбашей и сидели на ковре двое осанистых пашей. Несколько поодаль писал, стоя на коленях перед низеньким столом, ада-баши -- по-нашему, обер-квартирмейстер. В углу, позади каймакана, стояла целая толпа чаушей, готовых по первому мановению визиря или его наместника отколотить по пяткам весь главный штаб турецкой армии. Русских остановили при входе, а Ибрагим, став против каймакана, наклопил голову и, приложив к губам правую руку, сказал обыкновенное приветствие правоверных:
-- Маш Аллах! -- то есть: да благословит тебя господь!
-- Аллах разола! -- пробормотал каймакан, кивнув слегка головою. -- Ну, что скажешь, Ибрагим?
-- Я сегодня ночью, -- отвечал ага, -- захватил вот этих двух русских Один из них юз-баши.
-- Вот этот, что выше ростом.
-- Как, этот мальчишка?.. И он юз-баши!.. Ну, видно, у этих москов не по-нашему! -- промолвил он, поглаживая свою седую бороду.
Занавеска дверей, ведущих во внутренние отделения визирской ставки, зашевелилась Все турецкие чиновники встрепенулись, паши вскочили со своих мест, и сам каймакан приподнялся. Но эта тревога тотчас же кончилась, потому что вместо великого визиря вошел русский подканцлер Шафиров со своим переводчиком.
-- Что я вижу1,-- вскричал он, -- Симский!. Ты как здесь?
-- В плену, Петр Павлович.
-- В плену?.. Да когда ж ты попался?
-- Сегодня ночью. Государь изволил отправить меня с указом в московский Сенат.
-- С указом?.. Так погоди же!..
Шафиров подошел к каймакану и начал говорить с ним через переводчика. Турок слушал его с большим вниманием, улыбался и, когда Шафиров перестал говорить, кивнул приветливо головой и сказал:
-- Пек-эй, пек-эй!
-- Что это он говорит? -- спросил Шафиров.
-- Хорошо, дескать, -- отвечал переводчик. Шафиров поклонился каймакану и, проходя мимо
Симского, спросил, не отобрали ли у него царского указа
-- Нет, Петр Павлович, -- отвечал Симский, -- указ, слава Богу, при мне.
-- Так авось ты довезешь его благополучно до Москвы Прощай!
Через несколько минут вынесли от визиря бумагу; каймакан прочел ее с приметным удовольствием, повторяя беспрестанно свое "пек-эй"; потом передал ее ада-баши и, проговорив с набожным видом "гпокюр аллах", потребовал свою трубку; но, прежде чем он успел затянуться первым глотком благовонного дюбека, вошел торопливо пожилой бим-баши и сказал ему что-то вполголоса
-- Аллах кирим! -- вскричал каймакан с приметным ужасом -- Что ты говоришь, он здесь?
-- Здесь и прямо идет сюда.
Перед шатром послышался шум. Каймакан вскочил, паши также встали; шум приближался, и вдруг в палатку вошел или, лучше сказать, вбежал человек высокого роста, не слишком приятной, но весьма значительной наружности. Этот, по-видимому вовсе нежданный, гость не отличался ничем от трех шведских офицеров, которые вошли вместе с ним в палатку. На нем была небольшая треугольная шляпа, однобортный зеленый мундир с желтым подбоем, такого же цвета исподнее платье, ботфорты со шпорами, лосиная портупея с медной пряжкой и замшевые перчатки с широкими раструбами по самый локоть.
-- Где визирь? -- сказал оп повелительным голосом, не снимая шляпы и не отвечая на почтительный поклон каймакана. -- Понятовский, спроси их!
-- Вот, государь, наместник его, -- сказал Понятовский, указывая на каймакана.
Каймакан молча указал на двери, ведущие в соседнюю комнату. Карл XII -- читатели, вероятно, уж отгадали в этом посетителе шведского короля -- отдернул занавеску и вошел, вместе с Понятовским, в обширное отделение палатки, устланное персидскими коврами и обтянутое богатым штофом. В глубине этой походной аудиенц-залы, на роскошном атамане, покрытом турецкими шалями, сидел, поджав ноги, и курил трубку великий визирь. С одной стороны подле него стоял с серебряным подносом и золотою кружкою сербет-аглан, то есть чашник, или кравчий; с другой -- черный невольник обмахивал мух павлиным хвостом и в то же время навевал прохладу на его великолепие, победоносного Ахмет-пашу, который, несмотря на летний жар, сидел в шубе и уродливой визирской чалме, совершенно похожей на огромный, поставленный вверх дном цветочный горшок. Несколько турецких сановников и драгоман сидели па ковре и перечитывали какие-то бумаги. Нечаянное появление шведского короля, по-видимому, очень смутило визиря. Он встал со своего места и хотел что-то сказать, но Карл XII не дал ему вымолвить ни слова; кинув на него гневный взгляд, он опустился небрежно на диван и сказал:
-- Понятовский, переведи этой турецкой чучеле все, что я буду говорить, да -- смотри -- слово от слова!
Визирь сел опять на прежнее место, и между ним и шведским королем начался через переводчика следующий разговор.
-- Правда ли, визирь, -- спросил Карл XII, -- что ты хочешь заключить мир с русским царем?
-- Правда, -- отвечал Мехмет-паша.
-- Я надеюсь, этого не будет.
-- Нельзя не быть: мир уж заключен.
-- Заключен! -- вскричал король. -- Ах он изменник!.. Да как же ты, Мехмет-паша, осмелился заключить этот мир?
Визирь поглядел с удивлением на своего гостя и сказал:
-- Да разве ты не знаешь, что я имею право и войну вести, и мир заключать?
-- Вот то-то и худо, что тебе дали это право. У меня бы ты не смел этого сделать. Вот и мои сенаторы вздумали было также умничать, да я послал им мой старый сапог и приказал, чтоб они спрашивались у него, что делать. Переведи ему это, Понятовский!
Вероятно, Понятовский исполнил к точности это приказание, потому что визирь поглядел с ужасом на короля и отодвинулся от него подалее.
-- Да для чего же ты, Мехмет-пашат -- продолжал Карл XII, -- заключил мир с русским царем, когда все войско его и он сам былив твоих руках?
-- Наш закон, -- отвечал е важностью визирь, -- повелевает щадить врагов, когда они просят помилования.
-- А разве этот закон запрещал тебе взять в плен русского царя?
-- Взять в плен москов-султана? А кто же бы тогда стал править его царством?
-- Ну, вот, -- прошептал Карл XII, -- говори с этим бессмысленным скотом!.. Да какое тебе дело, Мехмет-паша, что некому бы было управлять русским царством?
-- Аллах не любит безначалия, -- возразил визирь. Потом, взглянув исподлобья на шведского короля, промолвил еще несколько слов. Понятовский видимым образом смутился
-- Что он еще там бормочет? -- спросил король. -- Ну что ж ты молчишь, Понятовский?
-- Все равно, я хочу знать!.. Да смотри -- не обманывай меня!
Карл XII вспыхнул.
-- Ваше величество -- сказал торопливо Понятовский, -- не гневайтесь на ьтого турка: он не знает сам, что говорит.
Он вскочил с дивана, зацепил шпорою за шубу визиря, разорвал ее, потом выбежал вон из палатки, вспрыгнул на своего коня и поскакал назад в Бендеры.
-- Собака! -- прошептал Мехмет-паша, принимаясь снова курить свою трубку.
Спустя минут десять каймакан вошел к визирю.
-- Что ты, Осман? -- спросил Мехмет-паша.
-- А когда он взял их в плен?
-- Ночью, за час до утренней молитвы.
-- То есть прежде, чем мы заключили мир с русскими?
-- Прежде.
-- А я думаю, что их лучше отпустить.
-- Зачем?
-- Да вот мне сейчас русский рейс-эфенди говорил, что москов-султан послал их с фирманом в свою землю затем, чтоб там скорей сбирали подать, которую он должен положить к ногам великого падишаха.
-- Ну, это другое дело!.. Ты правду говоришь, Осман: их должно отпустить. Да уж кстати скажи Ибрагиму, чтоб он взял с собою человек двадцать спагов и проводил этих русских, а не то, пожалуй, их захватят крымские татары. Ведь для этих разбойников все равно, война или мир, им только бы грабить.
-- Ну, вот, сударь, -- сказал Фролов, -- Господь нас помиловал! Нас даже и в плен не берут. Ага сказал мне, что едет с нами для того только, чтоб нас не обидели татары.
-- Что ж это значит?
-- Должно быть, перемирие, сударь. Да, видно, ьа нас очень просил и боярин Шафиров, дай Бог ему много лет здравствовать!