Пан Твардовский
-- Это было в 1772 году, вскоре по взятии Краковского замка [23], который, сказать мимоходом, вовсе не так здесь намалеван, -- промолвил рассказчик, указывая на одну из стен кабинета. -- Ну, да дело не о том. Хотя Суворов не был еще тогда ни графом, ни князем, но об нем уж начинали шибко поговаривать во всей армии. Он стоял с своим небольшим корпусом лагерем близ Кракова, наблюдая издали за Тиницем и Ландскроном [24]. Астраханский гренадерский полк, в котором я имел честь служить полковым адъютантом, принадлежал к этому обсервационному корпусу. Наш полковой командир был человек добрый, отлично храбрый и настоящий русский хлебосол. Почти все штаб- и обер-офицеры каждый день у него обедали, и кому надобны были деньги, тот шел к нему прямо, как в Опекунский совет. Но вот что было худо: наш полковой командир был женат, и это бы еще не беда, да жена-то у него была такая нравная, что и боже упаси!
-- Так что ж, -- прервал Заруцкий, -- тем хуже для мужа, а офицерам-то какое до этого дело?
-- Какое дело! -- повторил Кольчугин. -- Эх, сударь! Время на время не приходит. Нынче после полкового начальника первый в полку человек старший баталионный командир; а у нас бывало, коли полковник женат, так второй человек в полку полковница, а если она бойка да хоть мало-мальски маракует в военном деле, так и всем полком заправляет. То- то и есть, батюшка! Нынче век, а то был другой. Я уж вам докладывал, что наш полковник был человек храбрый, не боялся ни пуль, ни ядер, а перед женой своей трусил. Она была женщина дородная, видная, белолицая, румяная... а удаль-то какая... голосина какой!.. Ах ты господи боже мой!.. Что и говорить: город-барыня! Не знаю, потому ли, что она любила своего мужа, или потому, что была очень ревнива, только никогда от него не отставала: мы в поход -- и она в поход. В то время, как наш полк стоял лагерем, она жила в Кракове и хоть могла часто видеться с своим мужем, но решилась наконец совсем к нему переехать. Нашему полковому командиру это не вовсе было по сердцу -- да ведь делать-то нечего: хоть не рад, да будь готов. Палатку перегородили, наделали в ней клетушек, а из самого-то большого отделения, где, бывало, мы все бражничали с нашим командиром, сделали спальню и поставили широкую кровать с розовым атласным пологом. Я думаю, господа, вы все знаете, что Суворов не очень жаловал барынь, а особливо когда они жили в лагере и мешались не в свои дела, да он был еще тогда только что генерал-майор, связей никаких не имел, а наша полковница происходила из знатной фамилии, и родные ее были в большом ходу при дворе. Другой бы на его месте похмурился, нахмурился, да на том бы и съехал, а наш батюшка Александр Васильевич и не хмурился, а выжил полковницу из лагеря. И теперь без смеха вспомнить не могу. Экой проказник, подумаешь! Умен был, дай бог ему царство небесное! Когда мы вышли в лагерь, он отдал приказ по всему корпусу, что если пустят одну сигнальную ракету, то войскам готовиться к походу; по второй -- строиться перед лагерем; по третьей -- снимать палатки, а по четвертой -- выступать. Он не любил, чтоб солдаты у него дремали, и потому частехонько делал фальшивые тревоги то днем, то ночью. Бывало, пустят ракету, там другую, Суворов объедет весь лагерь, поговорит с полковниками, пошутит с офицера ми, побалагурит с солдатами, да тем дело и кончится. Вот этак с неделю погода стояла все ясная, вдруг однажды после знойного дня, ночью, часу в одиннадцатом, заволокло все небо тучами, хлынул проливной дождь, застучал гром и пошла такая потеха, что мы света божьего невзвидели. Я на ту пору был за приказаниями у полковника. Жена его боялась грома и, чтоб не так была видна ей молния, забралась на постель и задернулась пологом, однако ж не спала. Лишь только я вышел из палатки, чтоб идти домой, -- глядь!.. эге! сигнальная ракета. Я назад, докладываю полковнику. "Как? -- закричала барыня, которая сквозь холстинную перегородку вслушалась в мои слова. -- Да что, ваш полоумный генерал вовсе, что ль, рехнулся? В такую бурю тревожить весь лагерь!" -- "Успокойся, Варенька, -- сказал полковник, -- ведь это фальшивая тревога, может статься, и второго сигнала не будет. А меж тем вели седлать мою лошадь, -- прибавил он шепотом, обращаясь ко мне, -- кто его знает! Да чтоб люди были готовы". Я побежал исполнять его приказания и вот гляжу, минут через десять, зашипела вторая ракета, люди в полной амуниции высыпали из палаток и начали строиться. Прошло еще минут пять. Чу! Третья! Вот те раз... Суворов шутить любил, да только не службою, да и народ-то был у нас такой наметанный, что и сказать нельзя! Закипело все по лагерю, в полмига веревки прочь, колья вон, и по всем линиям ни одной палатки не осталось. Взвилась четвертая ракета, авангард выступил, за ним тронулся весь корпус, и мы потянулись по дороге к Ландскрону. Ну, господа, не всякому удастся видеть такую диковинку. Пока бегали в обоз, пока заложили коляску, прошло с полчаса, и во все это время... вспомнить не могу!.. То-то было смеху-то!.. Представьте себе, ночью в чистом поле, под открытым небом -- двуспальная кровать с розовым атласным пологом. А дождь-то, дождь -- так ливмя и льет! Ну! Присмирела наша строгая командирша! Господи боже мой!.. Растрепало ее, сердечную, дождем, намокла она, матушка наша, словно грецкая губка! Куда вся удаль девалась! Вот отвезли ее кой-как назад в Краков, а корпус, отойдя версты две, остановился опять лагерем; и я в жизнь мою никогда не видывал, чтоб кто-нибудь бесился так, как взбеленилась полковница, когда на другой день проказник Суворов прислал к ней своего адъютанта узнать о здоровье.
-- Ай да батюшка Александр Васильевич! -- вскричал с громким хохотом хозяин. -- Что и говорить, молодец!
-- Да, это очень забавно, -- сказал Черемухин. -- Только позвольте, Антон Федорович, речь, кажется, была о сатане...
-- А жена-то полковника? -- прервал Заруцкий.
-- Да это другое дело; я говорю о нечистой силе.
-- Постойте, батюшка, -- продолжал Кольчугин, -- дойдет и до этого дело. Дня через два, как полковница совсем уж обсохла, пошли у нее новые затеи. Жить опять в лагере она боялась, а в Кракове остаться не хотела. Толковали, толковали и решили на том, чтоб сыскать для нее какой-нибудь загородный панский дом или мызу поближе к лагерю. Вестимо дело, кому хлопотать, как не адъютанту; вот я и отправился с утра осматривать все дачи по дороге к Ландскрону и Тиницу. Выбрать было нелегко: наша причудливая командирша хотела и большой дом, и обширный сад, и чтоб никого не было живущих, и то и ее. Целый день я проездил по дачам; измучил своего куцего коня, да и горский жеребец под казаком, который ездил за мною, насилу уж ноги волочил. Мы на одной мызе позавтракали, на другой пообедали, и когда стали пробираться назад в лагерь, то уж день клонился к вечеру; пока еще заря не вовсе потухла, мы проехали верст пять. На дворе становилось все темнее и темнее, вдали сверкала молния, а над нами так затучило, что когда мы поехали лесом, так в двух шагах ничего не было видно. Сначала мы кое-как тащились вперед, но вдруг дорога по лесу как будто б сдвинулась, начало нас похлестывать сучьями, и лошади, наезжая на колоды и пеньки, то и дело что спотыкались. "Ох, плохо, ваше благородие, -- пробормотал мой казак, -- никак, мы заплутались".
-- Видно, что так, Ермилов, -- сказал я, приподымая на поводу моего куцего, который в третий уже раз падал на оба колена.
-- Вот и дождик накрапывает, -- продолжал казак, -- кабы бог помог нам до грозы наткнуться на какое-нибудь жилье... Постойте-ка, ваше благородие, кажись, вон там направо лает собака.
В самом деле, недалеко от нас послышался громкий лай; мы поехали прямо на него и через несколько минут выбрались на широкую, обсаженную березами дорогу, в конце которой что-то белелось и мелькал огонек.
-- Кажись, это панская мыза, -- прошептал Ермилов, -- ну, слава тебе господи! Нашли приют.
-- Постой-ка, братец, -- сказал я, -- чтоб нам не заплатить дорого за ночлег: ведь мы не у себя, не на святой Руси. Чай, польские-то паны не больно нас жалуют, хорошо у них останавливаться с командой или днем на большой дороге, а ночью и в таком захолустье... долго ли до греха! Уходят нас, да и концы в воду.
-- А что? Чего доброго, ваше благородие, -- прервал казак, почесывая в голове, -- ведь нас только двое... Да куда же нам деваться?
-- Погоди, Ермилов, -- сказал я, -- надобно подняться на штуки. Я скажу хозяевам, что прислан квартирьером занять эту мызу для полковой квартиры и что завтра чем свет придет сюда первая рота нашего полка.
-- И впрямь, ваше благородие, -- подхватил казак, -- пугнемте-ка их постоем, так дело будет лучше. Коли они станут думать, что мы нарочно к ним приехали и что завтра нагрянет к ним целая рота гренадер, так уж, верно, никто не посмеет и волосом нас обидеть.
Разговаривая таким образом, мы подъехали к высокому забору, позади которого, среди широкого двора, стоял каменный дом в два этажа, с круглыми башнями по углам. В одном углу светился огонек; ни одной души не было видно ни на дворе, ни в доме, все было тихо как в глубокую полночь, и только лаяла одна цепная собака. Ворота были не заперты, мы подъехали к дому, я слез с коня, вошел в сени... никого. Прямо передо мной лестница вверх. Я начал по ней взбираться, сабля моя так стучала по каменным ступенькам, что, казалось, можно бы было за версту меня слышать. Взойдя на лестницу, я приостановился -- все тихо. "Кой черт, -- подумал я, -- неужели в этом доме нет никого, кроме цепной собаки?" Проведя рукою по стене, я ощупал дверь, толкнул, она растворилась; вхожу -- опять никого. Холодно, сыро, ветер воет, в окнах нет рам. "Вот что! Эта часть дома не достроена, но где же светился огонек? Кажется, левее". Я вышел опять к лестнице, прошел вдоль стены -- еще двери; отворил. Ну! Попал наконец на жилые покои! В небольшой комнатке, слабо освещенной сальным огарком, двое слуг играли в карты, а третий спал на скамье. В ту самую минуту, как я вошел в этот покой, мне послышался вдали довольно внятный говор, как будто бы от многих людей, с жаром между собой разговаривающих. Но лишь только один из игравших в карты слуг, увидя меня, ушел во внутренние комнаты, то вдруг все утихло.
-- Как зовут эту мызу? -- спросил я у слуги, который остался в передней.
-- Ее зовут Бьялый Фолварк, -- отвечал наконец слуга, продолжая смотреть мне прямо в глаза.
-- А как зовут хозяина?.. Да отвечай же, животное, когда тебя спрашивают! -- продолжал я, возвысив голос и подойдя к нему поближе.
Слуга попятился назад и, взглянув на своего спящего товарища, пробормотал:
-- Моего пана зовут Ян Дубицкий... Гей, Казимир!
-- Ну, так и есть! -- сказал я. -- Насилу же мы отыскали вашу мызу. Веди меня к хозяину.
-- Почекай, [Подожди (пол.)] пан! Ген, Казимир!
Третий слуга, который спал на скамье, вскочил и, увидя перед собой русского офицера, закричал: "Цо то есть?.. Москаль!"
-- Сойди-ка, брат, вниз, -- сказал я, стараясь казаться спокойным, -- там стоит казак...
-- Казак, -- вскричал полусонный лакей, -- один казак?
-- Покамест один, а скоро будет много. Возьми у него лошадей, отведи их в конюшню, а ему вели взойти сюда.
Слуга не торопился исполнить мое приказание; он поглядывал как шальной то на меня, то на своего товарища, а не трогался с места.
-- Ну, что ж ты глаза-то выпучил, дурень, -- закричал я повелительным голосом, -- иль не слышишь? Пошел! Да смотри, чтоб лошади были сыты!
Слуга, пробормотав себе что-то под нос, вышел вон, и в то же время лакей, который ходил обо мне докладывать, растворив дверь, пригласил меня в гостиную. Пройдя не большую столовую, я вошел в комнату, довольно опрятно убранную и освещенную двумя восковыми свечами. В одном углу приставлено было к стене несколько сабель, и с полдюжины конфедераток [25] валялось по стульям и окнам комнаты. Хозяин, человек лет пятидесяти, с предлинными усами, с подбритой головой, в синем кунтуше [26] и желтых сапожках, принял меня со всею важностию польского магната. Развалясь небрежно на канапе [27], он едва кивнул мне головою и показал молча на табуретку, которая стояла от него шагах в пяти. Ах, черт возьми! Вся кровь во мне закипела; я позабыл, что положение мое было вовсе не завидное; в эту минуту я думал только о том, что имею честь носить русский мундир и служить в Астраханском гренадерском полку капитаном. Не отвечая на его обидный поклон, я оттолкнул ногою табуретку, уселся подле него на канапе и, вытащив из кармана кисет с табаком, принялся, не говоря ни слова, набивать мою трубку. Казалось, это нецеремонное обращение смутило несколько хозяина; помолчав несколько времени, он спросил довольно вежливо, откуда я еду.
-- Из лагеря, -- отвечал я, продолжая набивать мою трубку.
-- И верно, пан... пан поручик...
-- Препрашу!.. [Извините!.. (Пол.)] Верно, пан капитан заплутался в этом лесу?
-- Нет! Я прямо сюда ехал.
-- Сюда? -- повторил хозяин с приметным беспокойством.
-- Да, -- продолжал я, раскуривая спокойно мою трубку, -- ведь эту мызу зовут Бьялый Фолварк?
-- Так.
-- А вас паном Дубицким.
-- Так есть.
-- Я прислан сюда квартирьером; у вас назначена полковая квартира Астраханского гренадерского полка.
-- Полковая квартира! -- вскричал пан, спрыгнув с канапе.
-- Да, завтра чем свет, а может быть, и сегодня ночью придет сюда первая рота нашего полка. Да садитесь, пан Дубицкий!.. Прошу покорно!
Тут взглянул я на моего хозяина: вытянувшись в струнку, он стоял передо мной как лист перед травой, и на лице его происходили такие эволюции, что я чуть было не лопнул со смеху: огромные усы шевелились, глаза прыгали из стороны в сторону, а хохол на голове стоял почти дыбом.
-- Да взмилуйся, пан капитан, -- завопил он наконец, -- куда девать мне целую роту?
-- Найдем для всех место.
-- Но рассудите сами...
-- Эх, пан Дубицкий! -- прервал я, развязывая шарф и снимая мою саблю. -- Военные люди не рассуждают; делай то, что приказано, вот и все тут.
-- Иезус Мария! -- продолжал хозяин. -- Поместить целую роту!.. Да яким же способом?.. Я сам с больной моей женой живу только в трех комнатах.
-- Полно, так ли? -- сказал я. -- Дом-то, кажется, у вас велик.
Боже мой! (Пол.)] Ну мало ли мыз и лучше и просторнее моей? И кому в голову пришло...
-- А вот, -- прервал я, -- пан Дубицкий, как мы выпьем с вами по рюмке венгерского, так я скажу, кому пришло в голову занять вашу мызу.
-- За-раз, пан, за-раз! [Сейчас (пол.)] Эй, хлопец!
-- Не беспокойтесь! -- сказал я, подходя к столу, на котором стояли две бутылки вина и несколько порожних и налитых рюмок. -- С нас будет и этого. До вас -- пана!
Хозяин приметным образом смешался, и когда вошел слуга, то он, пошептав ему что-то на ухо, сказал, обращаясь ко мне:
-- В самом деле, а я было вовсе забыл, что пробовал сейчас с моим экономом это вино, которое вчера купил в Кракове. Ну, что вы о нем скажете?
-- Славное вино! Настоящее венгерское! Ну, пан Дубицкий, -- продолжал я, выпив еще рюмку, -- теперь я вам скажу, кому пришло в голову занять вашу мызу. Полковая квартира простоит у вас день, много два; но наша полковница останется у вас жить, и надолго ли -- этого сказать вам не могу. Ей в Кракове так много наговорили хорошего об этой мызе, что она хочет непременно у вас погостить.
-- Барзо дзинкую за гонор! [Благодарю за честь! (Пол.)] -- сказал хозяин, -- но я желал бы знать, кто расхвалил вашей полковнице Бьялый Фолварк? Уж верно, злодеи мои: пан Маршалок, пан Замборский, пан Кланович... Нех их дьябли везмо! [Чтоб их черти взяли! (Пол.)]
-- А что ж? Мне кажется, они говорили правду.
-- Да будь же ласков! Взмилуйся, пан капитан! -- вскричал отчаянным голосом хозяин. -- Где будет жить ваша полковница? Во всем верхнем этаже отделаны только три комнаты, в которых я сам кое-как помещаюсь. Конечно, внизу покоев довольно, но я не знаю, можно ли будет и вам в них ночевать.
-- А почему же нет?
-- Эх, мось пане добродзею! [Милостивый государь (пол.)
-- Но отчего же? -- спросил я с невольным любопытством.
-- О, пан капитан! Вы человек военный, так, может статься, мне не поверите.
-- Да что такое?
-- Слыхали ли вы когда-нибудь о пане Твардовском?
-- О пане Твардовском? -- повторил я и только что хотел было сказать, что нет, как вспомнил, что читал однажды русскую сказку о храбром витязе, Алеше Поповиче, где между прочим говорится и о польском колдуне пане Твардовском, с которым русский богатырь провозился целую ночь.
-- А, знаю, знаю! -- сказал я. -- Этого пана Твердовского, или Твардовского, утащили черти?
-- Не только утащили, -- прервал хозяин, -- а даже протащили сквозь каменную стену, на которой, как рассказывают старики, долго еще после этого видны были кровавые пятна.
-- Собаке собачья и смерть, -- сказал я, -- да что ж общего между вашим домом и этим проклятым колдуном?
-- А вот что, мось пане добродзею, мой дом построен на самом том месте, где некогда стоял замок Твардовского.
-- Неужели? -- вскричал я, поглядев невольно вокруг себя.
-- Дали бук, так! -- продолжал хозяин. -- А что всего хуже, так это то, что весь нижний этаж моего дома построен из развалин старого замка.
-- Вот что, -- прошептал я сквозь зубы, -- да ведь, впрочем, -- прибавил я, -- это было уже давно?
-- Конечно, давно, пан капитан, да от этого мне не легче. Каждую пятницу около полуночи в нижнем этаже моего домика подымается такая возня, что стены трясутся...
-- Каждую пятницу?
вой, потом сделается опять темно, а там снова разольется по всему нижнему этажу такой свет, что можно снаружи видеть все, что делается внутри.
-- А что ж там делается? -- спросил я, стараясь казаться равнодушным.
-- Однажды только, -- отвечал хозяин, -- мой прежний эконом решился заглянуть туда с надворья, да, видно, увидел такие страсти, что у него язык отнялся, а когда он стал опять говорить, так ничего нельзя было понять из его слов.
-- Отчего же?
-- Оттого что он был в жестокой горячке.
-- Да он не выздоровел, а на третий день умер.
-- Вот что! -- повторил я опять сквозь зубы, и что-то похожее на лихорадочную дрожь пробежало по моим членам. -- Но ведь вы говорите, -- промолвил я, промолчав несколько времени, -- что это бывает только по пятницам.
-- Так, мось пане добродзею! Да ведь сегодня пятница!
-- В самом деле!.. И у вас в верхнем этаже нет ни одной свободной комнаты!
не боится...
Если я боюсь?.. Боюсь!.. И это говорит польский пан русскому офицеру!.. Ух, батюшки! Так меня варом и обдало! Мне, капитану Астраханского гренадерского полка, испугаться колдуна, и добро бы еще русского!.. Ах, черт возьми! Да если б сам сатана в польском кунтуше явился передо мною, так я и тогда бы скорее умер, чем на вершок от него попятился.
-- Извините, пан Дубицкий, -- сказал я, вставая, -- я не боюсь ни пана Твардовского, ни пана черта, ни живых, ни мертвых и ночую сегодня в вашем нижнем этаже.
-- Как угодно! По крайней мере, я вас предупредил, и если что-нибудь случится...
-- Не беспокойтесь! И у меня, и у моего казака есть по паре пистолетов и по сабле, так живых мертвецов мы не боимся, а с нечистой силой справиться нетрудно. Не погневайтесь! Ведь мы не по-латыни читаем наши молитвы! Прикажите мне показать мою комнату.
-- Благодарю! Я не ужинаю, а, если позволите, возьму с собою эту бутылку венгерского и разопью ее за упокой души вашего Твардовского, только не советую ему мешать мне спать: мы, русские, незваных гостей не любим.
Хозяин проводил меня до передней, в которой, к удивлению моему, я нашел казака в большом ладу с людьми Дубицкого: он потягивал с ними предружески горелку и, судя по двум полуштофам, из которых один уж был пуст, а в другом осталось вино только на донышке, нетрудно было догадаться, что они порядком угостили Ермилова; я еще более уверился в этом, когда он, вскочив со скамьи, начал хвататься за стену, чтоб не повалиться мне в ноги. "Ну, плохой же будет у меня товарищ!" -- подумал я, но делать было нечего. Один слуга пошел вперед со свечой, а двое повели с лестницы казака, который, несмотря на мое присутствие, беспрестанно лобызался с своими провожатыми, благодаря их за дружбу и угощение.
Когда мы спустились с лестницы, слуга, который шел впереди, отпер огромным ключом толстые двери, и мы вошли в большую комнату со сводами. Я нехотя заметил, что провожатые мои робко посматривали во все стороны и с приметным беспокойством прислушивались к шелесту собственных шагов своих; он раздавался под сводами обширных комнат, сырых и мрачных, как церковные подземные склепы; недоставало только одних гробов, чтоб довершить это сходство. Мы вошли наконец в одну угольную комнату, которая более других походила на жилой покой. Множество фамильных портретов по стенам, дюжины две стульев, обитых черной кожею, канапе, кровать с шелковым пологом, большие стенные часы и дубовый стол, на который слуга поставил свечу, а я -- бутылку венгерского, составляли все убранство моей опочивальни. Слуги, пожелав мне спокойной ночи, вышли вон.
-- Не стыдно ли тебе, Ермилов, -- сказал я казаку, который, прислонясь к стене, старался как можно бодрее стоять передо мною, -- ну, выпил бы стакан-другой, а то посмотри, как натянулся!
-- Молчи, скотина!
-- Слушаю, ваше благородие!
-- Где мои пистолеты?
-- В чушках [28], ваше благородие.
-- Ничего, ваше благородие! Народ здесь честный, все будет цело.
-- Подай мне свои!
Казак вынул из-за пояса свои пистолеты и, подавая мне, сказал:
-- Да извольте осторожнее, они заряжены пулями. Знатные пистолеты! Уж здешние люди ими любовались, любовались!..
Казак, пробираясь вдоль стены, дотащился до канапе, прилег и в ту же минуту захрапел, а я взял свечу и прежде всего осмотрел двери моей комнаты: они запирались снаружи, а внутри не было ни крючка, ни задвижки. Это обстоятельство мне очень не понравилось, но делать было нечего. Притворив как можно плотнее двери, я взглянул мимоходом на почерневшие от времени портреты, которыми увешаны были все стены. Во всю жизнь мою я не видывал такого подбора зверских и отвратительных лиц. Бритые головы с хохлами, отвислые подбородки, нахмуренные брови, усы, как у сибирских котов, -- ну, словом, что портрет, то рожа, и одна другой отвратительнее. "Ай да красавцы, -- подумал я. -- Ну, если домовые, которые изволят здесь пошаливать, не красивее их, так признаюсь!.." Более всех поразил меня портрет какого-то святочного пугала с золотой цепью на шее, в черном балахоне и в высокой четырехсторонней шапке. Его сухое и бледное лицо, зачесанные книзу усы и выглядывающие из-под навислых бровей косые глаза были так безобразны, что я в жизнь мою ничего гаже не видывал. Внизу на золоченой раме было написано имя пана Твардовского. "Так вот он! -- вскричал я невольно. -- Ну, хорош, голубчик! И он же приходит с того света живых людей пугать! Ах ты, чертова чучела! -- примолвил я, плюнув на портрет. -- Да небойсь, меня не испугаешь, еретик проклятый!" Не знаю почему, но я не чувствовал в себе никакой робости, мне казалось, что в Польше и черти должны бояться русского офицера. А притом рассказ моего хозяина хотя и произвел на меня некоторое впечатление, но я знал, что поляки любят при случае отпустить красное словцо и сделать из мухи слона. "Впрочем, -- подумал я, принимаясь за бутылку венгерского, -- если и в самом деле нечистая сила проказит в этом доме, так что ж? Пошумят, пошумят, да тем дело и кончится. Хорошо демону шутить с еретиком, а ведь я православный!" Рассуждая таким образом, я скинул верхнее платье, положил подле себя саблю и пистолеты, сотворил молитву, перекрестился и, хлебнув еще токайского, улегся на постель. Свет от воскового огарка, который я не погасил, падал прямо на противоположную стену и хотя слабо, но вполне освещал вполне достаточно. Несмотря на то что я вовсе не трусил, ожидание чего-то необыкновенного не давало мне сомкнуть глаз. По временам мне казалось, что все эти портреты как будто бы одушевлялись, что один моргал глазами, у другого шевелился ус, третий кивал мне головою; и хотя я понимал, что это происходило оттого, что у меня начало уже рябить в глазах, а, несмотря на это, заснуть не мог. На дворе бушевала погода, выл ветер, дождь лил как из ведра, но подле меня и по комнатам все было тихо и спокойно. "Уж не подшутил ли надо мною хозяин, -- подумал я. -- Чего доброго! Эти поляки любят позабавиться над нашим братом, русским офицером. Вестимо дело! Когда сила не берет, так хоть чем-нибудь душу отвести. Чай, теперь думает: "Как не поспит всю ночь проклятый москаль, так мое венгерское-то выйдет ему соком!" Ан нет, брешешь, мось пане добродзею, -- засну!" Я опустил закинутый полог и принялся думать о старине, о матушке Москве белокаменной, о Пресненских прудах, о красном домике с зелеными ставнями, о моей Авдотье Михайловне, с которою я был тогда помолвлен, о том о сем -- и вот мало-помалу меня стало затуманивать, одолела дремота, и я заснул. В то самое время, как мне снилось, что я прогуливаюсь с моей невестою по Девичьему полю, как будто бы толкнули меня под бок -- я проснулся. Ба, ба, ба! Что такое? Кажется, в соседнем покое светло? Отдернул полог, гляжу -- точно!.. Не размышляя долго, я вскочил с постели, взял в руку пистолет и, подойдя на цыпочках к дверям, порастворил одну половинку. Ну, это еще не очень страшно: посреди комнаты стоит большой стол, на столе огромное блюдо, накрытое чем-то белым, а кругом тридцать стульев. "Посмотрим, -- подумал я, -- кто это здесь собрался ужинать?" Не прошло пяти минут, как вдруг вдали, как будто бы за версту, послышалось заунывное пение. Вот ближе, ближе -- эге! Да это, никак, поют за упокой: напев точно погребальный, только слов не слышно. Чу! Все замолкло -- и вот опять, да уж близехонько, как заревут!.. Господи боже мой! Кто в лес, кто по дрова! И вопят как над могилою, и насвистывают плясовые песни -- а содом-то какой! Шум, гам!.. Вдруг двери в комнату, в которой стоял накрытый стол, как будто бы от сильного вихря распахнулись настежь, и полезли в них... да все-то в саванах и в белых колпаках с наличниками, ну ни дать ни взять как висельники! Они входили попарно, а позади всех четверо таких же пугал несли на носилках мертвеца; и лишь только эти последние перешагнули через порог, как вдруг все опять завыли, а мертвец приподнялся и сбросил с себя белую пелену, которой был покрыт. Глядь! -- точь-в-точь как этот портрет в черном платье: в такой же четырехсторонней шапке, на шее золотая цепь, лицо бледное, усы по две четверти. Ахти! Так и есть!.. Это колдун -- пан Твардовский!.. Ну, господа, что греха таить! -- дрогнуло во мне ретивое! Меж тем вся эта сволочь разместилась по комнате: одни стали рядышком вдоль стены, другие уселись за столом, сам мертвец расположился на первом месте, только против него один стул остался порожний; и вот, гляжу, колдун манит меня пальцем. "Что делать? -- подумал я. -- Идти -- худо, не идти -- стыдно, неравно еще эти польские черти подумают, что я их трушу! Так и быть! смелым бог владеет -- пойду!"
Не выпуская из рук пистолета, я подошел к столу: колдун указал мне молча на порожний стул. "Вот что! Так, видно, я был в счету! Добро, добро! Посмотрим, что будет". Я сел. Хотя от времени до времени меня подирал мороз по коже, но я все еще не терял духа; к тому ж все эти святочные пугала сидели и стояли очень смирно; можно было услышать, как муха пролетит, и даже сам колдун, выпучив свои оловянные глаза, сидел так чинно и неподвижно, как набитая чучела. Прошло минут десять, все тихо: черти молчат, колдун таращит глаза, а я посматриваю на всю честную компанию и жду, чем дело кончится. Вот стенные часы в моей спальне зашипели, с треском завертелись колеса, и колокольчик зазвенел: раз, два, три... Чу! Полночь. Еще двенадцатый звонок не отгудел, как вдруг колдун зашевелил усами и кивнул головой; один из его собеседников встал, протянул длинную костяную руку, скорчил свои крючковатые пальцы и, ухватив за самую середину белую ширинку, которою покрыто было блюдо, поднял ее кверху... Ух, батюшки! -- и теперь не могу без страха вспомнить. Гляжу: на блюде лежит человеческая голова -- да еще какая!.. Ах ты господи боже мой!.. Раздутые щеки, нос -- два мои кулака, рот до ушей, глаза по ложке... Ну!!! Екнуло во мне сердечко. Эко блюдо изготовили! "Ешь!" -- заревел охриплым голосом колдун. "Ешь!" -- повторила хором вся нечистая сила. Ой, ой, ой! Плохо дело! Хочу встать -- ноги подгибаются; хочу творить молитву -- язык не шевелится. А черти и колдун вот так и пялят на меня глазами! Наконец я кое-как промолвил: "Чур меня, чур! Да воскреснет бог!" И что ж! Голова зашевелилась, начала дразнить меня языком и защелкала зубами. Ахти! И молитва не берет! Худо! Не помню сам, как мне пришло в голову, от страху, что ль, только я поднял руку с пистолетом, почти упер в эту чертову башку, взвел курок... бац!.. Не тут-то было!.. Все черти захохотали, а голова раскрыла огромную пасть и, словно из бочки, как грянет басом польскую мазурку. Ну!.. Руки у меня опустились, в глазах запестрело, все вокруг пошло ходуном, в углах поднялся звон, стол запрыгал, черти завертелись как волчки, и я упал без памяти на пол.
Не знаю, долго ли я пролежал без чувств, но как очнулся, так еще было темно. На дворе ревела гроза, но в комнатах опять все затихло. Стола нет, свечей также, только в спальне чуть-чуть теплился догорающий огарок. Не скоро я образумился; да уж зато лишь только вспомнил, что со мною было, то откуда прыть взялась: мигом оделся, растолкал Ермилова, потащил его за собою в конюшню, разбудил панских конюхов и через полчаса ехал уж опять по лесу. К свету мы добрались до лагеря, и, явясь к своему полковнику, я так его перепугал, что он тот же час послал за полковым лекарем: на мне лица не было! Мартын Адамыч пощупал мой пульс, объявил, что у меня жестокая горячка, прописал лекарство; я его не принял, проспал целые сутки и через два дня отправился опять искать дачи для нашей полковницы.
-- И с тех пор вы никогда не встречались с паном Дубицким? -- спросил Заруцкий.
казаки, взяв хозяина и многих из его товарищей в плен, сожгли и разорили до основания Бьялый Фолварк.
-- Так вы думаете, Антон Федорович, -- прервал с улыбкою Черемухин, -- уж верно, в числе этих пленных конфедератов было несколько бесов, а может быть, и сам колдун Твардовский попался в руки к казакам?
-- Вот уж этого, батюшка, не знаю! -- отвечал хладно кровно Кольчугин, набивая свою трубку.
-- То есть, Прохор Кондратьич, -- сказал хозяин, -- ты хочешь намекнуть, что эту ночную комедию сыграли с нашим приятелем пан Дубицкий и его гости для того, чтобы отделаться от постоя, -- не правда ли?
-- Что вы, что вы! -- вскричал Черемухин. -- Да это мне и в голову не приходило. Уж я вам докладывал, что я всему на свете верю. Если б это проказили поляки, так голова бы не запела басом, когда в нее выстрелил Антон Федорович из пистолета. Правда, у пьяного казака не трудно было разрядить пистолеты; но ведь одна догадка не доказательство, и, по-моему, всего вернее, что тут замешалась нечистая сила.
одеться в маскерадные платья, просунуть голову сквозь прорезанные стол и блюдо и разрядить пистолеты пьяного казака, так -- воля ваша -- на это не много надобно хитрости. Знаете ли что? Я, на вашем месте, сам бы порядком над ними позабавился. Вам стоило только притвориться, что вы хотите отведать блюда, которым вас потчуют, и если б вы одной рукой схватили за нос эту жареную голову, а в другую взяли бы столовый нож, так, я вас уверяю, она не запела бы басом мазурку, а разве протанцевала бы ее на своем блюде. Эх, Антон Федорович! Так ли еще обманывают честных людей, когда это надобно. Вот и со мною был однажды случай, который хоть кого бы свел с ума...
-- С тобою, -- прервал с любопытством хозяин, -- когда это?
-- Лет семь тому назад, когда я носил еще гусарский мундир и был с моим полком в Италии. -- С Суворовым?
-- Да, дядюшка. Если хотите, я расскажу вам об этом. Слушайте!
Примечания
литературе о нем писали А. Мицкевич и И. Крашевский.
[23] Это было в 1772 году, вскоре по взятии Краковского замка. -- См. коммент. [12].
[24] Ландскрона -- местечко под Краковом, со старинным замком, взятым войсками Суворова в мае 1772 г.
[25] Конфедератка -- польский национальный мужской головной убор в виде четырехгранной шапки без козырька, с кисточкой наверху. Вначале ее носили конфедераты-повстанцы.
[26] Кунтуш -- верхний кафтан с длинными рукавами, распространенный в Польше и на Украине.
[28] Чушки (чухи) -- кожаные чехлы для седельных пистолетов.