Глава IV
Еще вторые петухи не пропели, как вдруг две тройки примчались к постоялому двору. Густой пар валил от лошадей, и, в то время как из саней вылезало несколько человек, закутанных в шубы, усталые кони, чувствуя близость ночлега, взрывали копытами глубокий снег и храпели от нетерпения.
-- Гей! отпирайте проворней!.. -- раздался под окном грубый голос. -- Да ну же, поворачивайтесь! не то ворота вон!
Пока хозяйка вздувала огонь, а хозяин слезал с полатей, нетерпение вновь приехавших дошло до высочайшей степени; они стучали в ворота, бранили хозяина, а особливо один, который испорченным русским языком, примешивая ругательства на чистом польском, грозился сломить хозяину шею. На постоялом дворе все, кроме Юрия, проснулись от шума. Наконец, ворота отворились, и толстый поляк, в провожании двух казаков, вошел в избу. Казаки, войдя, перекрестились на иконы, а поляк, не снимая шапки, закричал сиповатым басом:
-- Гей! хозяин! что у тебя здесь за челядь? Вон все отсюда!.. Эй; вы! оглохли, что ль? Вон, говорят вам!
Молчаливый проезжий приподнял голову и, взглянув хладнокровно на поляка, опустил ее опять на изголовье. Алексей и Кирша вскочили; последний, протирая глаза, глядел с приметным удивлением на пана, который, сбросив шубу, остался в одном кунтуше [50], опоясанном богатым кушаком.
Если б нужно было живописцу изобразить воплощенную -- не гордость, которая, к несчастию, бывает иногда пороком людей великих, но глупую спесь -- неотъемлемую принадлежность душ мелких и ничтожных, -- то, списав самый верный портрет с этого проезжего, он достиг бы совершенно своей цели. Представьте себе четвероугольное туловище, которое едва могло держаться в равновесии на двух коротких и кривых ногах; величественно закинутую назад голову в превысокой косматой шапке, широкое, багровое лицо; огромные, оловянного цвета, круглые глаза; вздернутый нос, похожий на луковицу, и бесконечные усы, которые не опускались книзу и не подымались вверх, но в прямом, горизонтальном направлении, казалось, защищали надутые щеки, разрумяненные природою и частым употреблением горелки. Спесь, чванство и глупость, как в чистом зеркале, отражались в каждой черте лица его, в каждом движении и даже в самом голосе, который, переходя беспрестанно из охриплого баса в сиповатый дишкант, изображал попеременно то надменную волю знаменитого вельможи, уверенного в безусловном повиновении, то неукротимый гнев грозного повелителя, коего приказания не исполняются с должной покорностью.
Меж тем как этот проезжий отдавал казакам какие-то приказания на польском языке, Кирша не переставал на него смотреть. На лице запорожца изображались попеременно совершенно противоположные чувства: сначала, казалось, он удивился и, смотря на странную фигуру поляка, старался что-то припомнить; потом презрение изобразилось в глазах его. Через минуту они заблистали веселостью и почти в то же время, при встрече с гордым взглядом поляка, изъявляли глубочайшую покорность, которую, однако ж, трудно было согласить с насмешливой улыбкою, едва заметною, но не менее того выразительною.
-- Ну, что ж вы стали? -- сказал пан грозным басом, оборотясь снова к Алексею и Кирше. -- Иль не слышали?.. Вон отсюда!
Повелительный голос поляка представлял такую странную противоположность с наружностию, которая возбуждала чувство, совершенно противное страху, что Алексей, не думая повиноваться, стоял как вкопанный, глядел во все глаза на пана и кусал губы, чтоб не лопнуть со смеху.
-- Цо то есть! -- завизжал дишкантом поляк. -- Ах вы москали! Да знаете ли, кто я?
-- Не гневайся, ясновельможный пан! -- сказал с низким поклоном Кирша. -- Мы спросонья не рассмотрели твоей милости. Дозволь нам хоть в уголку остаться. Вот лишь рассветет, так мы и в дорогу.
-- А это что за неуч растянулся на скамье? -- продолжал пан, взглянув на молчаливого прохожего. -- Гей ты, олух!
Незнакомый приподнялся, но, вместо того чтобы встать, сел на скамью и спросил хладнокровно у поляка: чего он требует?
-- Пошел вон из избы!
-- Мне и здесь хорошо.
-- И ты еще смеешь рассуждать! Вон, говорят тебе!
-- Слушай, поляк, -- сказал незнакомый твердым голосом, -- постоялый двор не для тебя одного выстроен; а если тебе тесно, так убирайся сам отсюда.
-- Цо то есть? -- заревел поляк. -- Почекай, москаль, почекай [Подожди, москаль, подожди (пол.)
-- Вытолкать? меня?.. Попытайтесь! -- отвечал незнакомый, приподымаясь медленно со скамьи. -- Ну, что ж вы стали, молодцы? -- продолжал он, обращаясь к казакам, которые, не смея тронуться с места, глядели с изумлением на колоссальные формы проезжего. -- Что, ребята, видно -- я не по вас?
-- Рубите этого разбойника! -- закричал поляк, пятясь к дверям. -- Рубите в мою голову!
-- Нет, господа честные, прошу у меня не буянить, -- сказал хозяин. -- А ты, добрый человек, никак забыл, что хотел чем свет ехать? Слышишь, вторые петухи поют?
-- И впрямь пора запрягать, -- сказал торопливо проезжий и, не обращая никакого внимания на поляка и казаков, вышел вон из избы.
-- Ага! догадался! -- сказал поляк, садясь в передний угол. -- Счастлив ты, что унес ноги, а не то бы я с тобою переведался. Hex их вшисци дьябли везмо! [Ну их к дьяволу! (пол.)] Какие здесь буяны! Видно, не были еще в переделе у пана Лисовского.
-- Пана Лисовского? -- повторил Кирша. -- А ваша милость его знает?
-- Как не знать! -- отвечал поляк, погладив с важностью свои усы. -- Мы с ним приятели: побратались на ратном поле, вместе били москалей...
-- И, верно, под Троицким монастырем? -- прервал запорожец.
Поляк поглядел пристально на Киршу и, поправя свою шапку, продолжал важным голосом:
-- Да, да! под Троицким монастырем, из которого москали не смели днем и носу показывать.
-- Прошу не погневаться, -- возразил Кирша, -- я сам служил в войске гетмана Сапеги, который стоял под Троицею, и, помнится, русские колотили нас порядком; бывало, как случится: то днем, то ночью. Вот, например, помнишь, ясновельможный пан, как однажды поутру, на монастырском капустном огороде?.. [51] Что это ваша милость изволит вертеться? Иль неловко сидеть?
-- Ничего, ничего... -- отвечал поляк, стараясь скрыть свое смущение.
-- Как теперь гляжу, -- продолжал Кирша, -- на этом огороде лихая была схватка, и пан Лисовский один за десятерых работал.
-- Да, да, -- прервал поляк, -- он дрался как черт! Я смело это могу говорить потому, что не отставал от него ни на минуту.
-- Так поэтому, ясновельможный, ты был свидетелем, как он наткнулся на одного молодца, который во время драки, словно заяц, притаился между гряд, и как пан Лисовский отпотчевал этого труса нагайкою?
Оловянные глаза поляка завертелись во все стороны, а багровый нос засверкал, как уголь.
-- Как нагайкой? -- вскричал он. -- Кого нагайкой?.. Это вздор!.. Этого никогда не было!
-- Помилуй, как не было! -- продолжал Кирша. -- Да об этом все войско Сапеги знает. Этот трусишка служил в регименте [52] Лисовского товарищем и, помнится, прозывался... да, точно так... паном Копычинским.
-- Да что ж за нелегкая угораздила его завалиться между гряд в то время, как другие дрались?
-- Что? как что?.. Да кто тебе сказал, что я лежал между гряд?
-- Ага! так это ты, ясновельможный? Прошу покорно, чего злые люди не выдумают! Ведь точно говорят, что Лисовский тебя поколотил и что если б на другой день ты не бежал в Москву, то он для острастки других непременно бы тебя повесил.
-- Какой вздор, какой вздор! -- перервал поляк, стараясь казаться равнодушным. -- Да что с тобою говорить! Гей, хозяин, что у тебя есть? Я хочу поужинать.
-- Ахти, кормилец! -- отвечал хозяин. -- Да у меня ничего, кроме хлеба, не осталось.
-- Как ничего?
-- Видит бог, ничего!.. Была корчага каши, толокно и горшок щей, да всё проезжие поели.
-- Быть не может, чтоб у тебя ничего не осталось. Гей, Нехорошко! -- продолжал он взглянув на одного из казаков, -- пошарь-ка в печи: не найдешь ли чего-нибудь.
Казак отодвинул заслонку и вытащил жареного гуся.
-- Цо то есть? закричал поляк. -- Ах ты лайдак! Как же ты говорил, что у тебя нет съестного?
-- Да это чужое, родимый, -- сказала хозяйка. -- Этого гуся привез с собою вот тот барин, что спит на печи.
-- А кто он? Поляк?
-- Нет, кормилец, кажись, русский.
-- Москаль?.. Так давай сюда!
Алексей хотел было вступиться за право собственности своего господина, но один из казаков дал ему такого толчка, что он едва устоял на ногах.
-- Разбуди своего барина, -- шепнул Кирша, -- он лучше нашего управится с этим буяном.
Пока Алексей будил Юрия и объявлял ему о насильственном завладении гуся, поляк, сняв шапку, расположился спокойно ужинать. Юрий слез с печи, спрятал за пазуху пистолет и, отдав потихоньку приказание Алексею, который в ту же минуту вышел из избы, подошел к столу.
-- Доброго здоровья! -- сказал он, поклонись вежливо пану.
Поляк, не переставая есть, кивнул головою и показал молча на скамью; Юрий сел на другом конце стола и, помолчав несколько времени, спросил: по вкусу ли ему жареный гусь?
-- Как проголодаешься, так все будет вкусно, -- отвечал поляк. -- А что, этот гусь твой?
-- Нечего сказать, вы, москали, догадливее нас: всегда с запасом ездите. Правда, нам это и не нужно; для нас, поляков, нет ничего заветного.
-- Конечно, пан, конечно. Да что ж ты перестал? Кушай на здоровье!
-- Не хочу: я сыт.
-- Не совестись, покушай!
-- Нет, ешь сам, если хочешь.
-- Спасибо! Я не привык кормиться ничьими объедками да не люблю, чтоб и другие не доедали. Кушай, пан!
-- Я уж тебе сказал, что не хочу.
-- Не прогневайся: ты сейчас говорил, что для поляков нет ничего заветного, то есть: у них в обычае брать чужое, не спросясь хозяина... быть может; а мы, русские, -- хлебосолы, любим потчевать: у всякого свой обычай. Кушай, пан!
-- Да что ж ты пристал в самом деле...
-- И не отстану до тех пор, пока ты не съешь всего гуся.
-- Как всего?
-- Да! всего, -- повторил Юрий, вынимая пистолет. -- Прошу покорно: принялся есть, так ешь!
-- Цо то есть? -- завизжал поляк. -- Гей, хлопцы!
Быстрым движением руки Юрий, подвинув вперед стол, притиснул к стене поляка и, обернувшись назад, закричал казакам:
-- Стойте, ребята! ни с места!
Эти слова были произнесены таким повелительным голосом, что казаки, которые хотели броситься на Юрия, остановились.
-- Слушайте, товарищи! -- продолжал Юрий. -- Если кто из вас тронется с места, пошевелит одним пальцем, то я в тот же миг размозжу ему голову. А ты, ясновельможный, прикажи им выйти вон, я угощаю одного тебя. Ну, что ж ты молчишь?.. Слушай, поляк! Я никогда не божился понапрасну; а теперь побожусь, что ты не успеешь перекреститься, если они сейчас не выйдут. Долго ль мне дожидаться? -- прибавил он, направляя дуло пистолета прямо в лоб поляку.
-- Иезус, Мария! -- закричал поляк, стараясь спрятать под стол свою обритую голову. -- Ступайте вон!.. ступайте вон!..
-- Эй, ребята, убирайтесь! -- сказал Кирша. -- А не то этот боярин как раз влепит ему пулю в лоб: он шутить не любит.
-- Ступайте вон, злодеи! ступайте вон! -- продолжал кричать поляк, закрывая руками глаза, чтоб не видеть конца пистолета, который в эту минуту казался ему длиннее крепостной пищали.
-- Теперь, Кирша, -- сказал Юрий, -- между тем как я стану угощать дорогого гостя, возьми свою винтовку и посматривай, чтоб эти молодцы не воротились. Ну, пан, прошу покорно! Да поторапливайся: мне некогда дожидаться.
Поляк, не отвечая ни слова, принялся есть, а Юрий, не переменяя положения, продолжал его потчевать. Бедный пан спешил глотать целыми кусками, давился. Несколько раз принимался он просить помилования; но Юрий оставался непреклонным, и умоляющий взор поляка встречал всякий раз роковое дуло пистолета, взведенный курок и грозный взгляд, в котором он ясно читал свой смертный приговор.
-- Позволь хоть отдохнуть... -- пропищал он, наконец, задыхаясь.
-- И, полно, пан! Мне некогда дожидаться, доедай!..
-- Смелей, пан Копычинский, смелей! -- сказал Кирша. -- Ты видишь, немного осталось. Что робеть, то хуже... Ну, вот и дело с концом! -- примолвил он, когда поляк проглотил последний кусок.
-- И, кстати ли! -- прервал Юрий. -- Угощать так угощать! Там в печи должен быть пирог. Кирша, подай-ка его сюда.
-- Взмилуйся! -- завопил поляк отчаянным голосом. -- Не могу, як пана бога кохам, не могу.
-- Что, пан, будешь ли вперед непрошеный кушать за чужим столом? -- сказал незнакомый проезжий. -- Спасибо тебе, -- продолжал он, обращаясь к Юрию, -- спасибо, что проучил этого наглеца. Да будет с него; брось этого негодяя! У нас на Руси лежачих не бьют. Дай мне свою руку, молодец! Авось ли бог приведет нам еще встретиться. Быть может, ты поймешь тогда, что присяга, вынужденная обманом и силою, ничтожна пред господом и что умереть за веру православную и святую Русь честнее, чем жить под ярмом иноверца и носить позорное имя раба иноплеменных. Прощай, хозяин! Вот тебе за постой, -- примолвил он, бросив на стол несколько медных денег.
-- Не надо, кормилец! -- сказал хозяин с низким поклоном, -- мы и так довольны.
Незнакомый посмотрел с удивлением на хозяина; но, не отвечая ничего, пожал руку Юрию, перекрестился, вышел из избы и через минуту промчался шибкой рысью мимо постоялого двора.
Меж тем поляк успел выбраться из-за стола и пробирался к дверям. Юрий остановил его.
-- Не уходи, пан, -- сказал он, -- я сейчас еду, и ты можешь остаться и буянить здесь на просторе сколько хочешь. Прощай, Кирша!
-- Нет, боярин, прошу не прогневаться, -- сказал запорожец, -- я по милости твоей гляжу на свет божий и не отстану от тебя до тех пор, пока ты сам меня не прогонишь.
-- По мне, пожалуй! Но пеший конному не товарищ.
-- Да у меня есть на что купить лошадь.
что в свете не расстался.
-- Добро, добро! -- прервал Кирша. -- Лишь бы только он дотащил меня до первого базара.
-- Мы поедем шагом, -- сказал Юрий, -- так ты успеешь нас догнать. Прощай, пан, -- продолжал он, обращаясь к поляку, который, не смея пошевелиться, сидел смирнехонько на лавке. -- Вперед знай, что не все москали сносят спокойно обиды и что есть много русских, которые, уважая храброго иноземца, не попустят никакому забияке, хотя бы он был и поляк, ругаться над собою. А всего лучше вспоминай почаще о жареном гусе. До зобаченья, ясновельможный пан!
Комментарии
[50] Кунтуш -- польский верхний кафтан.
"приидошя литовские люди на огород капусты имати. Из града же увидевше, яко немного людей литовских, и не по воеводскому велению, но своим изволением, спустившеся с стен градным по ужищем, и литовских людей побили, а иных переранили" ("Сказание Авраамия Палицына", с. 142). Думается, в данном случае именно Сказание", а не "История..." Карамзина, как в большинстве случаев, послужило источником для рассказа Кирши. У Карамзина о вылазке на "огороды монастырские" упомянуто лишь вскользь (см.: "История Государства Российского", т. XII, с. 103).
[52] Регимент -- полк.